owl vision – deathstar kvzus – harakiri Diaphane – Sources gabe2K – lost w/æstral
Вывеска, с кричащим красным «Супермаркет», нависает над головой, давая понять всем проезжающим мимо о своем предназначении в этом мире. Пониже и чуть мельче, напоминая те самые примечания, которые обычно никто не читает, приписка «Все для вашего комфорта». Бокуто не чувствует себя комфортно ни в самом магазине, ни на его парковке. Он тут стоит как на ладони, сжимая в руках пачку только купленных сигарет, и смотрит на слабо сияющие в свете дня красно-синие мигалки на джипах. Сегодня не его день. Как и последние три. Полчаса назад у Акааши закончились сигареты. До этого момента Бокуто был уверен в том, что это невозможно, потому что тот доставал их буквально из воздуха, закуривая одну за одной чуть ли каждые десять минут. Десять минут назад его вежливо вышвырнули из дома с просьбой прогуляться до супермаркета и купить пачку крепких, «а не этих детских, которые куришь ты, Бокуто-сан». Всю дорогу до супермаркета Бокуто в мыслях смаковал острое «ты», так небрежно брошенное Акааши и так хлестко сломавшее все рамки приличия, граничащие между первым поцелуем и сорванным стоном с чужих губ. «Ты» было чем-то более личным и внутренним, было тем, чем не хотелось ни с кем делиться. Это было собственностью Бокуто. Его отвоеванной территорией в жизни Кейджи. Три минуты назад все тот же кассир флегматично пробивал ему вторую пачку сигарет за два часа, наверняка думая о том, что в жизни Котаро все настолько плохо, что он за какие-то сто двадцать минут перешел с легких сигарет на крепкие и что с такими проблемами стоит покупать сразу две пачки. Но в ту секунду, в тот короткий промежуток времени, размером в пять шагов до медленно ползущих в стороны автоматических дверей, на первом вдохе уличного осеннего воздуха у Бокуто все было отлично. Пока двери почти издевательски медленно не смыкаются за его спиной. У Бокуто не ладится с этой парковкой, этим днем и этой жизнью. У Бокуто скомканная новая пачка зажата в кулаке и летит в ближайшую мусорку почти хоум-раном. У Бокуто закушенная почти до крови губа и бесящая самодовольная ухмылка Укая, заливающая глаза кислотой. Когда-нибудь у него получится просто сходить за сигаретами, но не сегодня. Не сейчас. — Будем играть в догонялки, Бокуто, или поговорим по-нормальному? — Укай свободно упирается локтями в капот джипа, стоит посреди своего отряда, как заправский царь горы, такой важный, что Котаро жалеет, что не отправил свой хоум-ран ему в лицо. — О чем мне с тобой говорить, блядский Укай? А, точно, может, о смерти моего друга? — У Бокуто скулы сводит от ухмылки. Ему нужно оставаться спокойным, ему нужно подальше засунуть свое звериное буйство, что точит когти о ребра, желая вырваться наружу и вбить довольное лицо Укая в капот, пока он не прогнется под натиском. Но где-то там, на грани инстинктов, и начал; красным огоньком маячат остатки рационального, не дающего прямо сейчас броситься под пули. Если внутри него и притаился зверь, то сейчас он загнан в угол. — Выглядишь как принцесса в окружении рыцарей. У Бокуто под ребрами все бесится, беснуется, его зверь заперт в клетке, а шаг влево, шаг вправо — расстрел на месте. Он уговаривает себя быть спокойным, не спускать ухмылки с губ, не поддаваться панике, но она нарастает с каждым кругом, синим и красным, мигалок, танцующих на лобовых джипов. — Ты сейчас выглядишь хуже, — смеется, скалится, губы ломаются в изгибах. Бокуто видит в этом смехе не насмешку над собой, но насмешку над смертью Терушимы. В голове образы рисуются сами. В них Юджи с дыркой в голове и красными пятнами на желтой куртке. — Сдавайся, Бокуто, без танцев, у меня к тебе разговор. — Без танцев у меня не получится, — Котаро хрустит шеей, чувствует, как позвонки ходят на спине, и отводит плечи назад. Что ж, раз его лучший бро сейчас сидит за решеткой, почему бы Бокуто его не поддержать, хотя бы морально. Первые шаги, неуверенные — и Бокуто ругает себя за это — сопровождаются почти оркестровым перезвоном затворов. Вторые два — вперед и резко вправо — прочь с парковки за здание супермаркета, чтобы выждать первый залп пуль по серым стенам и стеклам, со звоном летящих на асфальт. Его не отпустят, но и мертвым он им не нужен. Бокуто знает, как работает Укай, и это выиграет ему путевку в жизнь. По крайней мере, на пару часов точно. Но сдаваться без попытки к бегству совершенно не в его стиле. А Бокуто любит поддерживать свой имидж. Битые стекла витрин жалким скрипом крошатся под тяжелой подошвой ботинок. Спецназ подпирает затылками и спинами пустые рамы, шуршит униформой, перезаряжая пустые обоймы. В ушах Бокуто знакомо щелкают предохранители. Ему даже лестно. Он здесь один, без оружия, машины и планов к бегству, а за углом его ждет целый спецотряд. Все как в настоящем боевике. Не хватает только Акааши, подлетающего на вертолете, и Кенмы, сбрасывающего с воздуха пару автоматов. Так, Котаро, нужно мыслить материально, а из материального у тебя сейчас только пыль на кроссовках и мелочью брякающаяся сдача с сигарет в кармане. Хотя двух твоих ног у тебя никто не может отнять. Пока. А значит, пока можешь — пользуйся. В двух метрах за углом совсем все стихло. Нет ни битых стекол, ни осечек предохранителя, только пугающая тишина, от которой ведет ознобом по спине. Бокуто жмется лопатками к стене, футболка цепляется за выступающую кирпичную кладку, будто останавливая от необдуманных решений. До другого угла пять метров, и, если все получится, это будет самый эпичный побег Бокуто Котаро от полиции. Но его идеально-идиотскому плану что-то мешает, например: — Бокуто, ты притих, — ироничная уверенность Укая бесит. Котаро, сам того не желая, сжимает кулаки, упираясь костяшками в кирпич. — Куда планируешь удирать дальше? За следующий угол? Как-то предсказуемо. — Так и есть. Предсказуемо и недальновидно. — Сделаешь хоть шаг — и отменю приказ стрелять только по ногам, — ирония в голосе сменяется на угрозу, и Бокуто кожей чувствует взгляд Укая, дырявящий чертову стену и, кажется, даже затылок. Бокуто часто дышит, сказывается повышенный адреналин в крови; бинты удавкой сжимают грудь, мешая набрать побольше воздуха в легкие перед рывком. Он вбирает воздух через нос, выдыхая ртом — кто-то говорил, что так проще успокоиться, — и делает едва заметный шаг вправо, неслышимый даже ему самому. Теперь так же медленно и спокойно еще один. Под подошвой противно скрипит камень, черт знает откуда взявшийся на этой парковке. От едва уловимого шума у Бокуто почти стреляет в ушах, а спину вместо привычного озноба обдает жаром. Но за углом все еще висит тишина. Бокуто еле слышно выдыхает ртом — глубоко и долго, — но на вдохе слышит резкое: — Давай, — сравнимое с отмашкой, с пощечиной по лицу. Бокуто срывается с места гончим псом, но носоглотку начинает резать уже на второй шаг. Вокруг замыкается белый столб дыма, сковывая пространство вокруг непроглядной пеленой. Котаро не видит, куда бежать. Глаза начинают гореть и слезиться, будто сетчатку кто-то натер табаско. Он моргает сотню раз за секунду, трет глаза почти до темных кругов, но все только хуже. Белая мгла обступает, дерет глотку, разъедает слизистую носа, проникает в легкие, заставляя закашливаться при каждом желании набрать воздух в грудь. Бокуто не помнит, как оказался на сыром асфальте, но по спине тянет зябким октябрьским холодком. Вокруг нет ничего, кроме его собственно надрывного кашля и пульса, бьющегося в перепонках загнанной лошадью. Где-то на периферии между раздирающей болью в слизистых и невозможность вздохнуть, Бокуто слышит четкий приказ, врезающийся в память своей непринужденностью и усмешкой: — Вырубите его. А дальше — тишина. Сначала к Бокуто возвращается слух. Глухой, эховый, будто кто-то запер его голову в кастрюле и накрыл сверху крышкой. Обрывки фраз врываются в ускользающее сознание и так же быстро покидают его. Бокуто жмурится и качает головой, медленно, будто проверяя целостность шейных позвонков. Суставы щелкают где-то в черепной коробке. Слова становятся все внятнее, Бокуто отчетливо слышит знакомые «кокаин» и «лизергин», а в голове на рефлексах всплывает цена за пакетик. Бокуто боится открывать глаза. Даже под закрытыми веками они все еще неприятно щиплют после немалой дозы слезоточивого газа. Голова немного идет кругом, а руки ноют в суставах, сведенные за спиной. Кажется, способность чувствовать свое тело возвращается, а вместе с ней приходит головная боль и жутко саднящий висок. Котаро хмурит лоб. Правую бровь дергает от режущей боли. Он насилу открывает левый глаз. — Очнулась, принцесса? — Укай нависает над ним, скалится в ухмылке и клацает языком, отталкиваясь ладонями от стола. — Не надумал еще поговорить? — Он обходит Бокуто, прячется с его поля зрения, застывая за спиной. — У нас теперь много времени, — издевательское «много» растягивает с ощутимой усмешкой, отчего Котаро инстинктивно передергивает плечами, — примерно, — Укай обходит стол и садится напротив, скрещивая пальцы в замок, — до конца твоих дней. — Тогда мы здесь надолго, — голос скрипит ржавчиной. Бокуто не может откашляться: горло все еще дерет, и почти сипит под конец. Он щурится, глаза режет серым светом из открытых полосок жалюзи, таким болезненным, почти чахоточным светом от осеннего неба, надломленным так же, как и сами осенние города. — Вот в этом ты прав. У тебя срок лет на сорок уже набежал, — Укай, наверно, ухмыляется. Бокуто его не видит, едва разбирая только крашеные волосы. Образы перед глазами все еще мылятся. Он моргает еще раза три, почти полностью возвращая себе зрение. — Но я могу это исправить. Бокуто бегло оглядывается. Вокруг никаких решеток или потайных зеркал. Они в обычном кабинете: окна в пол стены, стол, шкафы, даже кофеварка на тумбочке. Котаро задирает голову вверх, чтобы хоть немного размять шею; в правом верхнем углу шахта вентиляции, он отворачивается снова к окну. Рассматривать Укая у Бокуто как-то не горит. Кабинет подкупает больше, чем допросная. Он больше предрасполагает к беседе, мол, ты еще не под следствием, а наручники на тебе — всего лишь средство перестраховки. — Сорок лет, да? Немало. Когда я выйду — если выйду, — мне будет больше семидесяти. — Руки сводит в запястьях. Бокуто скользит пальцами по металлу наручников, выискивая замок. — Согласен, перспективы не из лучших. У меня богатый послужной список. — Только за хранение и распространение тебе набежала двадцатка, — Укай пальцами толкает листок Бокуто, исписанный мелким печатным шрифтом, — остальное: грабежи, угоны и дебош. Но это не моя юрисдикция. Будешь сотрудничать, — ручка в пальцах Укая делает сальто и замирает, — скощу тебе десять лет и постараюсь выбить тюрьму поприятнее. — И что за это хочешь? — Котаро следит за ручкой в пальцах Укая и мечтает, чтобы она оказалась в его руках. У нее очень тонкий стержень. — Я немного слышал о том, как ты работаешь. — Голос все еще хриплый. Бокуто не отказался бы от стакана воды. — Узнаешь у дилеров адреса картелей. Только вот что странно, — Бокуто снова запрокидывает голову и облизывает пересохшие губы, — ни один из картелей так и не накрыли. — А зачем закрывать такой хороший бизнес? Бокуто думает: «Так вот оно что», и улыбается, чувствуя, как трескаются губы. — А вы тихо работаете. Даже среди своих никогда о таком не слышал, — в кулере в углу кабинета бурлит вода. Бокуто сглатывает. — Мы умеем договариваться. А если не получается, то крыс всегда можно вывести из дома, — в этом Котаро не сомневался. В такой налаженной системе ни один винтик не должен быть ржавым. — Хотите, чтобы я сдал адреса и явки своих картелей? — Крыс не любят нигде. Бокуто это знает. — Большего от тебя не требуется. Будешь сотрудничать — наркоотдел позаботится о твоем комфорте, — Укай расслабленно откидывается на стул, явно ставя в своей голове галочку, мол, дело сделано, — будь ты чуть менее известным, мы бы и вовсе отпустили тебя под залог. Но ты у нас личность популярная. — Это да, — почти самодовольно тянет Котаро, улыбаясь шире. — Только замарать свою популярность не хочу. Я не крыса и не шестерка копов. Можешь впаять мне хоть пожизненное, но на таких псов, как ты, я работать не буду. — Бокуто ставит точку в этой сделке. — Ты не понял, парень. Ты будешь сотрудничать, и это не обсуждается. — Укай меняется в лице, нервно поджимая губы. В голосе острым лезвием звучит угроза, но Бокуто лишь пожимает плечами, отворачиваясь к окну. — Как знаешь, — нервозно цыкает Укай, поднимаясь из-за стола. Дверь в кабинет захлопывается. Бокуто прислушивается. За стеной какие-то переговоры, оживленное движение, и голос Укая у самой двери: — Давай как обычно. Только по лицу не бей, чтоб без лишних вопросов. Бокуто вздыхает, чувствуя натирающий на груди бинт. Кажется, его швы снова разойдутся. Акааши будет злиться. Двери противно скрипят натужным деревом о петли. В кабинет входит здоровый парень, явно без намерений побороться с Котаро на руках. Сколько не готовься к удару, все равно знаешь, что будет больно. И эта медленно подступающая боль уже на подкорке вбивается в черепную коробку настойчивым «сейчас, сейчас, сейчас». И все равно не угадываешь со временем. Кулак с глухим стуком входит аккурат в солнечное сплетение, заставляя Бокуто согнуться пополам. Лоб едва успевает избежать столкновения со столом, на блестящую эмаль все равно летят капли крови и слюны. Котаро снова не может отдышаться, хватая воздух ртом и выдыхая рваными хрипами. Наручники впиваются металлом в кожу, раздирая ее своими краями. Бокуто чувствует, как рвутся швы под бинтом. Но это самая малость. Эпицентр боли сейчас — легкие, горящие от нехватки воздуха и точного удара. Личный палач заносит руку для нового удара. В голове заевшей пленкой «сейчас, сейчас, сейчас». Бокуто сжимает зубы почти до скрежета и зажмуривает глаза. Где-то на грани слуха, загнанного в мозге вопящим «сейчас», Котаро слышит как совсем близко разбивается стекло, а через долю секунды палач падает перед его ногами. По лбу знакомо тянутся красные ленточки крови. Внизу слышен хаотичный перезвон выстрелов. Кажется, в этом мире у Бокуто еще осталась пара-тройка друзей, которых не грех угостить выпивкой.***
В правом углу мерцает люминесцентная лампа, неприятно треща и действуя на мозги, как статичный разряд. Ровно в такт ее мерцанию у Тсукишимы дергается глаз. Уже десятую минуту он борется с неуемным желанием выпустить в чертову лампу пару пуль и наконец упокоить ее неровный пульс навечно. Или, может, пощадить лампу и израсходовать всю обойму на Куро, сидящего напротив? По допросной тянется шлейф табачного дыма. Вентиляция едва работает, и в этих ободранных и грязных стенах почти нечем дышать. По полу ведет сквозняком и сыростью. У Тсукишимы мурашки по спине. То ли от холода, сквозящего из всех щелей, то ли от расслабленного Куро, который таким быть не должен. По крайне мере, в голове Кей представлял себе это не так. Он видел Куро загнанным, сломленным, таким же, каким был он сам каких-то три часа назад, пока анонимный звонок не донес, что разыскиваемый находится в соседнем городе, в подпольном казино. У Тсукишимы был выбор: оформить официальный арест, разнося десяток бумаг на подписи по этажам и снова упустить Куро, или забить на всю эту бюрократию и ехать самому брать подозреваемого. Тсукишима выбрал второе и выиграл свою партию. Выиграл партию, но вкус победы оседает на языке пеплом от сигарет. У Куро руки все также в наручниках, а под дугой металла виднеются проступившие синяки. Он держит локти на столе, неудобно поднося сигарету к губам, затягиваясь так сладко, что закурить хочется самому. Он сумел настолько всех задолбать просьбами о сигарете, что весь участок готов был ему скинуться по одной. И сейчас, довольный и расслабленный, выпускает в потемневший потолок клубы дыма, на каждой затяжке почти блаженно закрывая глаза. С тех пор как Куро получил свои сигареты, он молчит. Тсукишима тоже молчит, сам не зная почему. Он уже десять минут как должен вести допрос, вытягивать из Куро признание, разбивать кулаки об его спокойное лицо, заставить сожрать его эту чертову сигарету, но не молчать. Но Кей не может сказать ни слова. Тень обрела очертания и даже в этом дохлом свете выглядит человеком. Или, скорее, по-человечески. Куро не разыгравшееся воображение Тсукишимы после смерти брата, не демон — обычный человек, которого так необычно сложно было поймать. От осознания у Тсукишимы в пальцах бьет нервная дрожь. Напряжение, копившееся годами, казалось, вот-вот выльется в истерику, и он просто пристрелит Куро на этом самом месте, пусть даже его самого за это посадят. Пальцы ломает, и он сжимает их в кулаки до белых костяшек. Глаз снова дергается в такт лампе. На выдохе тишина разбивается первыми словами: — Твоя настоящая фамилия? — Тсукишима берет себя в руки, поправляет съехавшие очки, хотя жест все равно выходит нервным, и придвигает папку с делом. Куро выдыхает дым, тушит сигарету, докуренную почти до самого фильтра, о пепельницу и толкает ее пальцами от себя. — Детектив, я заставляю тебя нервничать? — голос тянет хрипотцой и усмешкой. Она же вырисовывается на разбитых губах тонким оскалом. — Почему? Тсукишима смотрит прямо, выискивая в лице Куро хоть малейшую тень испуга. Не находит и разочаровывается то ли в Куро, то ли в себе. — Только не говори, что я тебе нравлюсь. Иначе зачем еще с таким рвением гонять меня по округам? — Хобби последних двух лет, — отмахивается встречной усмешкой Кей. Между пальцев скользит бумага дела. Он ищет файл с приложенными фотографиями, на которые сам не хочет смотреть. — Фамилия? — Мы с тобой не так близко знакомы, малыш, — Куро откидывается на спинку, опуская руки на колени, — а ты уже хочешь взять мою фамилию? — Верни руки на стол и назови фамилию. — Глаза Тсукишимы почти не отрываются от дела, но он видит каждое движение. В голове истерично бьется пульс, почти заглушая иронию в голосе Куро. — Твое имя мне известно, Тетсуро, — краем глаза Кей видит, как Куро ведет плечом, — порылся в старых школьных архивах и побеседовал с Сугаварой Коуши. Не скажу, что он производит впечатление честного детектива, но он подтвердил, что твое школьное дело — фальсификация. — Я не люблю настойчивых, — Куро возвращает руки, подпирая щеку кулаком и вздыхая. Все выглядит так, будто Тсукишима тут старшеклассник, признающийся плохому парню в любви. — Суга, да? Я удивлен, что он еще не член городского совета, с его-то способностями. Кей лишь ведет бровью, вспоминая лисью улыбку Сугавары. Что там у него за способности, Тсукишима не хочет знать, но в правдивости слов Куро не сомневается. — Это все обо мне, да? — Куро тянется скованными руками к делу. Тсукишима открывает последние файлы с приложенными фотографиями и сам разворачивает папку. Глаза лишь мельком пробегаются по кадрам, а к горлу уже подкатывает ком тошноты. Кей бывал на многих местах убийств, видел еще больше фотографий, но именно эти вызывали желание выблевать все органы и перетянуть удавкой шею. — Это фотографии с места преступления двухлетней давности, — Кей не смотрит на фото, прячет взгляд в стол, раздвигая пальцами снимки и, один за другим, придвигая их Тетсуро, — убитый — Тсукишима Акитеру, ему перерезали горло, — слова крошатся, срываясь с языка. Озвучивать все это еще хуже, чем просто думать. — От тебя мне нужны только настоящая фамилия и причина, по которой ты убил этого человека. — Акитеру, да? Я его знал, — Куро цепляет пальцами один из снимков, поднося ближе, — только вот не знал, что этот торчок был твоим родственником. Мне жаль. — Он кидает снимок обратно на стол. — Я тебе вот что скажу: Акитеру я не убивал, я и видел-то его раза три от силы, а моя фамилия тебе не понравится. — Камера видеонаблюдения засекла, как ты входил и выходил из дома. Кроме тебя туда никто не заходил. Время смерти совпадает с твоим присутствием в доме. — Тсукишима сжимает виски, устало снимая очки. Пальцы потряхивает. Он прячет их под столом, лишая Куро возможности подловить его еще раз. — Вот это совпадение, — Куро хоть и кажется чуть серьезнее, чем был пару минут назад, но ирония в его голосе все еще бьет под дых, почти выворачивая наизнанку. Он так просто говорит о смерти Акитеру, будто о случайно раздавленном жуке. Пальцы хрустят в суставах. Тсукишима выдыхает. — В доме есть твои отпечатки. Оружие убийства не найдено, — главное — не забывать дышать, ровно и медленно. Тсукишима смотрит в стол, различая на столешнице засохшие пятна крови и выбоины. Он почти уговаривает себя не сводить глаз с этих пятен, не смотреть вперед, не видеть этих снимков. Но это не помогает. Они въелись в память так же, как эти пятна крови в стол. Все воспоминания, будто старая кинопленка, суматошно носятся в мыслях, вырисовывая то злополучное возвращение Тсукишимы домой. Брат не брал трубку несколько часов. Кей был уверен, что Акитеру опять обдолбался какой-нибудь дрянью и завалился спать, напрочь забыв о телефоне. Последние пару лет они не ладили. Акитеру окончательно погряз в наркоте, загоняя в себя все более тяжелые препараты. Толка от курса реабилитации не было. Как только брат вернулся домой с лечебницы, снова подсел. Не прошло и трех дней, как Кей застал Акитеру, занюханным кокаином до такой степени, что тот не мог подняться с кровати. Затем было пару приводов в участок за невменяемое состояние и дебош, а апофеозом — статья за хранение и распространение в особо крупных размерах. Кею едва удалось выбить у суда разрешение на внос залога и заключение под домашний арест под собственным присмотром. Разрешение дали, но с условием возобновления дела и заключения под арест, если его снова поймают за продажей или просто с пачкой таблеток, на которых не будет рецепта. Акитеру поклялся, что больше и пальцем не притронется к наркотикам, но какова стоимость клятвы наркомана? Очередной срыв был через две недели. Порочный круг замыкался. Тсукишима хоть и выбил разрешение на домашний арест, но сам круглые сутки находиться дома не мог. Раскрываемость участка была на нуле, и их шпыняли по всем вышестоящим. Участок почти не разгибался. В тот день Кей возвращался с работы ближе к утру, уставший настолько, что не было сил даже забежать в ближайший круглосуточный и купить чего-нибудь пожевать. Он готов был уснуть прямо на пороге дома, но приглянувшееся ему место было уже занято трупом брата. От уха до уха проходила яркая полоса, кровь в которой уже давно успела застыть. Выбить разрешение у Ушиджимы на собственное расследование было сложно. Он все твердил заученное: «Родственникам не стоит браться за дела близких и друзей», но доверить это расследование кому-то другому Кей просто не мог. Ушиджима взял с него слово, что вся поступающая информация будет проходить через его стол. Что ж, своим незаконным арестом Куро Тсукишима лишился доверия капитана отдела. Работать тут ему осталось недолго. — С такими доказательствами я бы тоже себя подозревал. Почему именно горло? Зачем мне его затыкать? — Тсукишима сбивается с дыхания. — Детектив, тебе, может, водички? Выглядишь совсем бледным. Глаза застилает пеленой, в голове отключаются все предохранители. Введено чрезвычайное положение. Тсукишима срывается с места, почти отбрасывая стул к стене, переваливается через стол, притягивая Куро за шиворот, сдерживая себя из последних сил, чтобы не измазать стол чужим лицом. — Зачем ты приходил? — Кей почти шипит, зажимая ворот в руках сильнее. Нервы натянуты, не сравнить с тетивой. Тсукишима буквально ощущает, как они лопаются с истеричным хохотом, похожим на лай. — Полегче, — Куро почти срывается на рык, — не трогал я его. Мне нужны были деньги, а знакомый дилер попросил передать колеса. Я и не знал, что дверь мне откроет Акитеру. — Лицо у Куро спокойное, но в глазах точится злоба. Видимо, он не привык, что его таскают за шкирку. Тсукишима отталкивает Куро, и тот едва ли не валится мимо стула, успевая ухватиться за край стола. Голова идет кругом, спотыкаясь сама о себя, и падает навзничь, разбиваясь о края собственной несдержанности. Выдержка уже на нуле, вместе с желанием во всем этом копаться и снова вспарывать едва затянувшиеся шрамы. В этом была доля правды. В доме на столе действительно был обнаружен пакетик с ЛСД с отпечатками Куро и Акитеру. — Что за дилер? — Тсукишима устало подпирает голову рукой, потирая лоб ладонью. Ему нужно немного кофе и пачку успокоительного, а лучше сразу пулю в висок и навылет. — Он тебе не поможет, — Тетсуро пожимает плечами, — умер год назад от передоза. Еще одна мертвая точка в деле. В мертвом деле. — Назови свою фамилию, — чеканит сухим голосом Кей, будто заевшая пленка. Он сам не понимает, почему так хочет ее узнать. Будто от этого решатся все его проблемы, воскреснет брат и голова перестанет так нещадно гудеть от мыслей. — Она тебе тоже не поможет, — и Куро прав. Она ничем не поможет. Даже если он действительно убийца, какая разница как его будут звать? Кей в мыслях осекается. «Даже если» — звучит как щелчок самому себе по носу. Теперь он сам начинает сомневаться, что все это время гонялся за нужным человеком. И если это так, то два года он убил на поимку пустоты. Тсукишима думает: нет, этого не может быть. Все сходится. Все ведь сходится! Куро просто дурачит его. Пытается обвести вокруг пальца, чтобы выйти сухим. Остатки костей внутри него рассыпаются пылью у ног Куро. Кей ломается. Ломается на первом ударе кулака о челюсть, вновь разбивая едва зажившие губы. Ломается вместе с ножкой стула, с которого падает Куро. Ломается вместе с остатками детских воспоминаний, где Акитеру катает его на спине и смеется. Его смех оседает на подкорке, чешется в извилинах, лишая последней капли терпения. — Назови свою фамилию, — она должна стать панацеей от всего этого. Она будет хоть какой-то конечной целью двух лет бессмысленных погонь за тенью, ставшей личной обсессией имени Тсукишимы Кея. — Куроо, — сплевывая кровь, отзывается тень, обретая законченные человеческие черты. — Мое имя — Куроо Тетсуро. Агонию Тсукишимы смывает холодной водой. Он даже на секунду чувствует удовлетворение, эйфорию, почти приход, и отпускает ворот Тетсуро из рук. — А, — тянет севшим надорванным голосом, поднимая свой стул и присаживаясь на место. Будто только что ничего не произошло и он не чувствовал под своими пальцами чужой учащенный пульс. — Легче? — Куроо вытирает сочащуюся кровь о плечо, поднимаясь с бетонного пола, и подпирает спиной стену. — Ты что, сын Куроо Изаму? — Тсукишима надевает очки и захлопывает папку с делом, стараясь лишний раз не смотреть на снимки. — Бинго. Сигареты подай, детектив. Тсукишима сам сует в рот Тетсуро сигарету и чиркает зажигалкой. Воздух снова наполняется удушающим табаком. — За пепельницей сам поднимешься, — Кей забирает папку со стола и выходит за дверь. Он прекрасно знает, кем был Куроо Изаму. Как и весь город. Как и весь чертов округ. Тсукишима прекрасно знает, будь Тетсуро хоть серийным маньяком с сотней жертв на руках — его не посадит никто. У Кея ноют разбитые костяшки и привычно болит голова. Перед глазами плывут стены участка, выцветшие от долгого отсутствия ремонта, и мигающие лампы коридоров. У Тсукишимы ни одного прямого доказательства и ни единого шанса на справедливость. Но сейчас, впервые за два года, он чувствует небывалую легкость. Тсукишима Кей только что смешался с перегноем. В голове истошным воплем громыхают низкочастотные биты из Амбара.***
Антисептик неприятно щипет в свежих ранах. Аккуратно приложенная ватка приятно холодит саднящие губы, лишь немного унимая колючую боль. Во рту снова собралась кровавая слюна, и Ойкаве приходится сплевывать в пепельницу, чтобы не плеваться при разговоре этой жижей. — Знаешь, Ива-чан, мне в какой-то момент показалось, что Бокуто так сильно меня приложил, что я увидел тебя на танке. — Ойкава крутится на стуле, пока Иваизуми пытается справиться с его ранами, чтобы вернуть лицу Тоору человеческий вид. — Если честно, — Хаджиме мажет по щеке проспиртованной ваткой, едва касаясь разодранной кожи; от каждого движения Ойкава почти замирает: Иваизуми редко бывает настолько нежным, — я даже не знаю, кто из вас больший засранец, — и нагло ухмыляется под конец. — Что?! Как ты мог такое… Ауч! — Чужие пальцы сильнее надавливают на рану, одним движением заставляя Тоору заткнуться. — Ты сдал координаты Бокуто наркоотделу, из-за этого погиб его друг, — здесь синяк будет, — Иваизуми подушечкой пальца тычет в подбородок и поворачивает лицо Ойкавы другой стороной, — а он тебя за это избил. А зная, какой короткий фитиль у запала Бокуто, скажи спасибо, что не убил. Кстати, почему он тебя не убил? — Хаджиме говорит о таких вещах так спокойно, что Ойкава готов на него обидеться. Его жизнь стоит довольно дорого, чтобы говорить о ней в таких спокойных интонациях. — Я сказал ему, что могу спасти задницу Тетсу-чана, — слюна снова скапливается во рту. И кто, спрашивается, будет оплачивать протез заместо выбитого зуба? — Тоже мне спаситель. Ойкава, ты придурок, — Иваизуми поворачивает лицо Тоору к себе, болезненно сжимая подбородок пальцами, — на кой черт ты вообще в супермаркет поехал? — Ойкава натыкается на прямой, серьезный взгляд, от которого по спине тянет мурашками, а низ живота ведет в приятной судороге. Злой Ива-чан смертельно опасен, но вместе с этим смертельно сексуален. — Молоко скисло, — Тоору вырывает подбородок из чужих пальцев, привычным кивком убирая челку со лба, — кофе не с чем было пить. — Теперь пей с собственной кровью. — Хаджиме снова смачивает ватку в антисептике, прикладывая к разбитой губе. — Держи. Испачканная вата летит в мусорное ведро вместе с закончившимся антисептиком. Иваизуми собирает аптечку со стола и относит на свое место в кухонный шкаф. Ойкава молчит. Кажется, брови нахмурены от обиды, но в голове происходит сложный мыслительный процесс, собирающий по ниточкам грошовые зацепки дела, которого не должно быть. Которого не могло быть, но оно складывается как по нотам в один большой реквием. — Еще что-нибудь болит? — Иваизуми присаживается обратно на стул, охватывая ладонями лицо Ойкавы, на этот раз аккуратно, стараясь не касаться ушибленных мест. — Душа у меня болит, Ива-чан, от твоей черствости к моей поруганной красоте, — отшучивается Тоору, стараясь не сбиться с мысли. — Такой ты тоже красивый, — в голове у Ойкавы рассыпаются все ноты. Иваизуми едва ощутимо проводит пальцем по распухшей губе, оставляя невесомый поцелуй у самого края, чтобы не задеть рану. Ойкаве приходится сглотнуть кровавую слюну, чтобы не упустить те почти трепетные прикосновения, от которых идет кругом голова. Или же Бокуто все же оставил ему сотрясение мозга. Тоору отзывается на поцелуй, хотя губа начинает ныть под жадным натиском чужих губ. Он знает, что Иваизуми может сколько угодно отпираться и говорить ему, что каждый его синяк — заслуженный, но внутри злится и бесится, что не смог этого предотвратить. Пальцы цепляются за крепкие плечи, скользят по литому рельефу мышц на руках, забираясь под короткие рукава футболки. Хаджиме перетягивает Тоору на себя, заставляя усесться на колени, быть как можно ближе друг к другу, ощущая тепло чужой кожи всем телом. Ойкава сдавленно мычит в поцелуй — губы невыносимо болят, а рана снова открывается, — нехотя отрываясь от него и слизывая кончиком языка проступившую кровь. Айфон, забытый на столе, щелкает пришедшим смс, растекаясь вибрацией по столу. Ойкава откидывается назад, не слезая с коленей Иваизуми (слишком большая редкость, чтобы вот так просто встать), и снимает блокировку, сразу натыкаясь глазами на текст. Сердце тормозит на одном из ударов, а потом заходится с сумасшедшем ритме. Две строчки, как дуло у виска, холодят кожу и отрезвляют мозг. «Гадючник вскрыт. Дайшо мертв». — Ива-чан, — голос не дрожит, но руки потряхивает, — у нас проблемы. — Уровня «это серьезней, чем врезать по морде Бокуто»? — Уровня «пора просить помощи у Акааши». — Ойкава подносит к глазам Хаджиме телефон. — Блять, — лучше и не скажешь. Смерть Дайшо означает только одно: за Ойкавой следили. И следят до сих пор. Факт остается фактом, Сугуру знал слишком много о манипуляциях наркоотдела, но его не трогали, пока он не мешал делу. Либо же его подставили намеренно, но тогда его убийство еще больше доказывает причастность Укая и его людей. Скорее всего, Ойкаву использовали как наживку. Наркоотдел не знал, где прячется Дайшо, а прятаться он умел — значит, Укай специально слил Ойкаве информацию о причастности Дайшо, чтобы выйти на его гадючник и пришить. А следом пришить и самого Тоору, как важного свидетеля. В любом случае, Ойкава стоит в списке Укая следующим, а умирать он пока не намерен. — Если за тобой следят, — Иваизуми заправляет обойму второго хеклера, сунув первый за пояс, — они узнают о любом твоем перемещении. — Наш коронный с канализацией уже не работает? — Ойкава сует в карман полную обойму от глока, и она дребезжит, приземлившись на горстку пуль. — Ого, в последний раз ты клялся, что больше никогда не спустишься в эту клоаку дерьма и вони, — Хаджиме смеется, но смех выходит напряженным. Обойма с щелчком входит в рукоять. — В последний раз я не был в дюйме от собственной смерти, — Тоору привычно прячет айфон во внутренний карман пальто. Бронежилет ощутимо стягивает ребра, все еще ноющие после удара Бокуто. Выбираться из люка приходится в парковой зоне, почти в квартале от дома Акааши. Ойкава чертыхается в два раза больше обычного, стряхивая невидимые соринки с пальто и обнюхивая себя с ног до головы. Иваизуми держится совсем рядом, не уводя далеко руки от пояса с пушкой. У загнанного в угол всегда есть выбор: принять свою смерть или вырвать жизнь зубами. У Ойкавы сейчас одного не хватает, но и уцелевших достаточно, чтобы перегрызть глотку любому. Дом Акааши привычно встречает просторностью и гармонией линий, но вместо привычного запаха апельсинов — аптечный спертый флер спирта и сигарет. — Акааши, нужна помощь, — выпаливает на пороге Ойкава, проходя в дом без приглашения. Иваизуми остается на улице, вроде как покурить, а вроде и присматривать за местностью. — Ойкава-сан, нечасто вас увидишь в таком настроении, — а вот у Кейджи оно явно приподнято. Это слышно по едва скользящим усмешкам в голосе. — Оно у меня сейчас очень дурное, в этом ты прав. Не знаю, может это связано с тем, что я в списке смертников, — Ойкава даже посмеялся бы над собственной шуткой, если бы это не было правдой. — Разве вы в нем не всегда? — Ойкава зачем-то входит на кухню, хотя «зачем-то» здесь не уместно. Из окна он отлично может присматривать за стоящим Иваизуми, стряхивающим пепел на стриженные газоны. На кухне с чашкой чая незнакомый парень. Редкое зрелище, учитывая, что у Акааши не бывает гостей, по крайней мере тех, которых не знает Ойкава. — Он Куро-сана, — кажется, Кейджи улавливает секундную заинтересованность новеньким во взгляде, — можете говорить. — Мне необходимо твое прикрытие, — от этих слов у Тоору снова сердце заходится от всплеска адреналина, — под прикрытием я подразумеваю целостность собственной спины от пуль. — Ойкава-сан, я не работаю телохранителем, — Акааши чеканит холодом каждое слово, нервно проходится пальцами по карманам и, видимо, не находит в них сигарет, — вы не хуже меня об этом знаете. — Кейджи-чан, не будь таким жестоким. Будь у меня другая возможность, я бы не просил об этом тебя, — Ойкава прячет руки в карманы, перебирая пальцами патроны, будто это поможет успокоиться. Акааши раздраженно поджимает губы, кидая беглый взгляд на пепельницу. Кроме него в городе нет никого, кто смог бы обеспечить высококлассную защиту, разве что полицейский участок, но Савамура и так давно точит зуб на Ойкаву. И черт его знает почему, хотя, кого он обманывает, конечно знает почему. — Я… — Акааши резко обрывает фразу, оборачиваясь на окно. Ойкава следует за его взглядом, натыкаясь на маякующего о чем-то Иваизуми. Сердце моментально подскакивает к глотке, а руки крепче сжимают полную обойку в кармане. Хаджиме зависает на пару секунд, а потом бросается к двери дома. Тоору срывается следом, в несколько шагов добираясь до прихожей. — У супермаркета Укай только что повязал Бокуто. — Иваизуми не успевает выкинуть сигарету по пути, и она все еще дымится у него в пальцах. Акааши проходит мимо, запирает за ним дверь, забирает сигарету из пальцев Хаджиме и затягивается, выдыхая дым в потолок. — Блять, — Ойкава пинает тумбочку с обувью и уходит на кухню, матерясь под нос. — Ойкава-сан, — оклик Кейджи догоняет Тоору уже возле окна, — вы знаете, куда его могут отвезти? — Бокуто? В центральный штаб наркоотдела, — туда, где Ойкаве стоит появляться в последнюю очередь. — Если поможете вытащить Бокуто-сана, — Акааши делает последнюю затяжку, добивая сигарету до конца, — я стану вашим прикрытием. Ойкава думает: «Да ты, должно быть, шутишь!». Ойкава соглашается. У загнанного в угол выбор ведь небольшой.***
Гладкий ствол Снайперки приятно упирается в кожу перчаток; пальцы скользят по матовой стали, упираясь прямо в курок. Оптическому прицелу не страшен даже моросящий дождь, купающий тротуары в этом надломленном, от своих же пороков, городе. Вращение барабанов маховичка сопровождается фиксирующими щелчками: три назад, два вперед, чтобы не отрывать глаза от цели, ориентируясь в поправках только на слух. Акааши давно не чувствовал в своих руках такой родной вес снайперской винтовки, в свое время ставшей для него продолжением зрения и рук. Сейчас в точке пересечения — голова Укая. Буквально его висок. Кейджи ни на секунду не сомневается. Осечки не будет. Пуля выйдет прямиком с другого виска, даже не запачкав кровью стол. У Акааши на руках смертей больше, чем видел этот город. Неважно, была выпущена эта пуля из его рук или из чужих, но держащих в своей хватке оружие, проданное Кейджи. — Как думаешь, Бокуто пойдет на сделку? — По настилу крыши шуршит дождь, и Акааши едва слышит тихий голос Кенмы, лежащего неподалеку с биноклем в руках. — Маловероятно. Бокуто-сан чем-то похож на Куро-сана, а тот ненавидит всякого рода сделки, — Акааши почти не моргает, пальцем оглаживая курок. — Это я заметил, — судя по интонациям, Кенма усмехается. — У вас что-то было? Можешь сказать, я на него не претендую… в полной мере, — усмешка касается губ, — но он хорош, согласись? — Да. Наушник в правом ухе шумит помехами, а за ними следует короткая усмешка от Ойкавы: — Вы могли бы не засорять канал разговорами о сексе? Я тоже могу много чего рассказать об Ива-чане. — Заткнись, — короткое замечание от Иваизуми по второму каналу. — Акааши, есть движение? — Разговаривают. Вы уже на входе? — Да. Жду твоего сигнала, — в наушнике шебуршание. Видимо, Иваизуми перезаряжается. — Ива-чан, будь осторожнее! — Ойкава говорит об осторожности, но в голосе отчетливо слышны игривые нотки. Кажется, Тоору здесь не меньше остальных торчит на опасности. — Сам не подставляйся, — динамик сипит усмешкой. В окне напротив начинается движение. Акааши следит прицелом за головой Укая. В кабинете остается только Бокуто в наручниках, и эта картина выглядит весьма заманчивой. Кейджи ведет языком по нижней губе, вылавливая в прицел руки Бокуто. — Акааши, — голос Кенмы возвращает к реальности. — Я вижу. Ойкава-сан, Иваизуми-сан, приготовьтесь. Дождь моросит по стеклам соседних домов, смазывая своими изломами четкую картинку. Но Кейджи видит все. Палец на курке уже почти горит, прожигает кожу перчаток своим теплом. Ветер гудит на крыше семнадцатого этажа, поднимая старую пыль. Под ними город, который не отмыть от грязи ни одним потопом, расстилается улицами, кварталами и машинами. В прицеле, на пересечении четырех поправок, чужая голова. — Давайте. Курок срывается со своего места. Пуля летит прямиком в лоб.