Fatherless, Friendless, and Damned

Вилла высаживает их около магистрали, на таком расстоянии, с которого она еще может вернуться обратно в Белую Гавань. Они не прощаются: у самой Виллы не находится слов, Рамси все равно, Давос, кажется, хочет что-то сказать, но не собирается с силами, а Джон не хочет – потому что не хочет, чтобы она вспомнила его лживые слова, когда вернется. Болотистые леса Перешейка обступают магистраль с обеих сторон и ощутимо давят; покачивающиеся, белоснежные даже в подступающей темноте деревья утопают в грязно-коричневом льду, сбегающем от дороги вниз, зато здесь хоть немного теплее, чем на открытом пространстве. И, может быть, стоило бы воспользоваться этим безветренным вечером, чтобы пойти дальше, но – не ходи по ночам – они решают заночевать прямо на магистрали, в одной палатке, чтобы сэкономить газ для горелки, и, зафиксировав ее на льду крепежами и утрамбованным снегом, пересчитывают общую еду и наконец-то обрабатывают кровоточащие порезы. Джон, обнаружив, что у него на ноге только вспорота кожа и обожжен самый верхний слой мяса, отказывается от перевязки, чтобы сберечь бинты, и просто, промыв голень растопленным снегом, смазывает ее антисептической мазью, а потом молча прибирает треть запасов себе в рюкзак, игнорируя голодный взгляд – и жадный комментарий – перематывающего глубоко взрезанное предплечье Рамси на нашедшиеся у Давоса сало и мед. Джону не хочется ни есть, ни говорить, но он заставляет себя взглянуть на разложенную Давосом карту. – Если будем идти быстро, запасов должно будет хватить нам до Харренхолла, – говорит Давос, указывая пальцем на жирную красную точку на карте. – Не думаю, что стоит сворачивать с магистрали раньше, остальные города слишком далеко от дороги. Да и Близнецы, насколько я знаю, полностью заражены… и можно было бы рассчитывать на Дарри, но, скорее всего, выжившие оттуда тоже уже направились в Харренхолл. – Ага, звучит нормально, – задумчиво отмечает Рамси. – Я еще помню, как Русе раз бросил нас с Хеке в одной дохера глубокой жопе, уехав в этот сраный Харренхолл. И я бы, блядь, очень хотел посмотреть, что такого особенного в этих его Пяти Небоскребах и Рубиновом мосту, – фыркнув, он крепко затягивает бинт зубами. – Не знаю, хочу ли я, чтобы он оказался эвакуирован, или нет, – после повисшей паузы тихо замечает Джон, продолжая игнорировать Рамси и чувствуя, что Давос думает то же самое. На самом деле он не хочет думать о том, что Харренхолл – видимо, какое-то притягивающее место для отцов, бросающих своих детей. Почти всю Зиму, в которую был зачат и рожден Джон, Рейегар провел в эвакуации в Дорне с его матерью, и лишь под конец вернулся в столицу к своим жене и детям, а потом зачем-то отправился в Харренхолл. Джон читал об этом в интернете. Джон видел фотографии, сделанные на Рубиновом мосту – семь запекшихся алых следов от выстрелов на груди не хуже тех рубинов. Но после Зимы всегда случаются такие вещи. Никто особо не разбирается с убийцами человека, разрушившего свой и чужой брак. Особенно если он валириец. Особенно – если его род задолжал всем и сам почти уничтожен холодом и бывшими деловыми партнерами. По крайней мере, не тогда, когда все возвращаются домой, считают погибших и восстанавливают разрушенное. В общем, Рейегару сильно не повезло. Рейегар сильно облажался. И Джону не было грустно тогда, когда он читал об этом, Джону не грустно от воспоминаний сейчас, но он никак не может перестать думать о каком-то неразрешенном детском вопросе. О том, как странно иногда родители любят своих детей – и любят ли. – Ну, если даже и эвакуирован, что-нибудь в городе да найдется, – Давос качает головой и сворачивает карту, – а до тех пор перебьемся своими запасами и тем, что по дороге соберем. Если природа одарит нас хоть небольшой оттепелью, можно будет и порыбачить, благо, рек на пути достаточно, а я уже рыбой приноровился перебиваться от Винтерфелла до Белой Гавани. И зимних грибов, может, найдем, и ягод каких. Ну и собаки ваши если еще зайца лишнего поймают – все хлеб. Джона это не очень убеждает, но он все равно до сих пор чувствует себя слишком сонным и опустошенным, чтобы спорить, и молча кивает, собираясь наконец поспать. После разворачивания спальников и прикручивания горелки он ложится посередине: ему не хочется спать рядом с Рамси, но еще меньше хочется проснуться напротив пробитого крюком лица Давоса. Впрочем, мысли об этом оставляют его, стоит коснуться затылком подголовника, и он засыпает довольно быстро. Всю ночь ему снится, как он отмывает и оттирает кровь с шерсти Призрака, но так и не может этого сделать. Следующие несколько дней проходят почти в полной тишине – никто особо не порывается заговорить из-за общей подавленности и вынужденности совместного похода, и Джон может достаточно побыть со своими мыслями, шагая и шагая по промерзшим, глубоким и крепким слоям снега и льда, образовавшимся из-за постоянных ледяных дождей и кое-где покрывающим магистраль толщиной в несколько метров. Но именно эти дожди позволяют им передвигаться поверху, не утопая по пояс в снегу, и Джон им благодарен, как благодарен и Давосу: у того с собой находятся и маленькая пешня, и удочка, так что вечерами он предпочитает ставить палатку рядом с местом помокрее и спускаться в действительно подтаивающие постепенно болота, то и дело возвращаясь с толстым карасем или линем, а днем ловко примечает зимние грибы, припушенные снегом на стволах деревьев – бархатные ножки, как их зовут на Севере, – да и ягода тоже находится – на снежных деревьях с колючей корой таятся и хранят в себе жизнь налитые соком розочки Гендела – так ласково называют их вольные. Джон помнит, как Игритт угощала его ими, горькими и злыми, как дикие поцелуи. У Давоса выходит иначе – он смешивает и настаивает ягоды с медом, и из пары скромных горстей у него получается достаточно горячего и терпкого напитка, чтобы напиться, взбодриться и согреть горло. Давос – тот человек, который легко выживет и приспособится в самой дикой среде, заваривая свои настои и ориентируясь по погоде и ветру. Джон бы многое отдал, чтобы уметь делать хоть половину вещей, как Давос. Джон отдал бы все, чтобы опять, морщась от заливистого смеха Игритт, ощутить на губах горький и вяжущий рот вкус розочек Гендела – и никогда не оказываться здесь. Но он здесь. Рамси подходит к нему вечером третьего или четвертого дня. Чтобы не возвращаться за ужином к реке, они остановились на ночевку часом раньше, и Давос сразу отправился на свою вторую вечернюю рыбалку, а Джон за время его отсутствия, разведя им костер на металлической сетке, решил воспользоваться все еще безветренной погодой и натопить снега – нагреть хоть немного воды, чтобы обтереться. Он как раз успел, поочередно раздеваясь до пояса снизу и сверху, торопливо обмыть себя водой, до горящей кожи растереться полотенцем и уже плотно закутаться обратно в одежду, когда Давос вернулся со связкой из трех жирненьких карасей. И, пока Рамси скинул штаны, а Джон взялся заточить прутья и выпотрошить рыбу, чтобы пожарить после на рожне, Давос, пошевелив костер, предложил развести его побольше и прогреться получше, раз уж ни они, ни собаки еще ни разу не видели и не чуяли упырей около магистрали, и отправился в лес за сухостоем и валежником. Джон пока управляется с рыбой не так быстро, как сам Давос, и когда Рамси молча заканчивает обмываться, он успевает насадить на прутья только двух карасей, принимаясь осторожно разрезать брюшко третьему. – Почему ты ничего не сказал ему? – спрашивает Рамси, опускаясь на поваленное дерево рядом. Джон вытаскивает нож из карася и втыкает его пониже брюшных плавников, одним резким движением взрезая до хвоста. – Ты бы убил его, если бы я сказал, – бесстрастно отвечает он, втыкая нож в снег и раскрывая рыбу, чтобы вытащить кишки. – Да, – Рамси хихикает, потирая замерзшие ладони. Джон ничего на это не говорит, снова беря нож, и подрезает перемычку под головой карася, подцепляет жабры кончиком лезвия. – И когда теперь скажешь? – продолжает Рамси, вытягивая руки над костром. – Давосу? – Джон зачерпывает немного воды, оставшейся на дне котелка, чтобы промыть карася. Рыбья кровь стекает по серебристой чешуе и его обветренным, потрескавшимся пальцам. – Не думаю, что я ему скажу. Мы доберемся до штаба воздушно-десантного корпуса и там разберемся с тобой. Мы вдвоем. Не надо никого больше вмешивать. – Какой же ты добренький, Джон Сноу, – Рамси шмыгает носом. – Или… ты боишься того, как он на тебя посмотрит, когда узнает, что ты врал все это время? Ему и той миножьей девчонке? – Да, думаю, я бы не хотел этого, – Джон берет немного соли, слегка морщась от ее соприкосновения с поврежденной кожей, и тщательно натирает карася изнутри. Рамси наверняка думал, что он ответит иначе, он сам хотел ответить иначе, но не стал врать. Он и так врет слишком много. – Может, тогда мне ему сказать? – забавляется Рамси; что бы он ни думал, он оставляет это при себе. – Не нужно, – Джон втыкает прут в рот карася, осторожно выводя острие под плавником, и устанавливает его в снегу рядом с костром. – А почему это? – продолжает играться Рамси, склонив голову к плечу и глядя на Джона. – Что ты сделаешь, если я скажу? – Ничего, – спокойно отзывается Джон, аккуратно поворачивая поставленных раньше карасей. – Потому что ты не скажешь. И я не скажу. Потому что ты хочешь оставить это между нами, как и я, а на то, что сейчас между нами, влияет слишком много факторов, сторонних в том числе. И ты не захочешь добавлять еще один. Не захочешь рисковать, – он наконец поднимает глаза и прямо смотрит на Рамси. – А в чем риск? – и по его решительному тону Джон понимает, что угадал. – Я убью его, мы заберем его вещи и пойдем дальше. – Во-первых, – он начинает, следя боковым зрением за поджаривающейся рыбой, – если бы ты рассуждал так, то уже убил бы его, – его самого коробит, с какой легкостью он произносит это, но лучше так, чем отказываться признавать очевидное. – Но он нам нужен. Нам нужно то, что он может нести часть вещей, добывать в зимнем лесу не только мясо и стрелять. Особенно последнее, потому что ты, так же, как и я, думаешь, что нам могут понадобиться еще одни руки, если дальше будет только хуже. В плане упырей, я имею в виду. Во-вторых, – он бесстрастно прокручивает одну тушку на пруте, – ты на самом деле не можешь знать, что я сделаю, если ты его убьешь. Ты знаешь, что я злюсь сейчас, но не знаешь, насколько я разозлюсь, когда ты это сделаешь. Не знаешь, насколько все станет хуже между нами. А, несмотря на то, что ты сделал, ты все еще не хочешь испортить это… что бы это ни было. Ты не хочешь испортить меня, – он наконец подбирает нож и, опять зачерпнув воды, смывает кровь с лезвия. – Больно ты умный, Джон Сноу, – говорит Рамси через несколько секунд с каким-то уязвлением, и Джон не успевает отследить, как он вдруг крепко хватает его за руку, дергая на себя и заставляя поднять глаза. Джон не обдумывает никакого своего действия, у него в руке зажат нож, и он только сильнее стискивает его в ладони – но бьет не лезвием, бьет кулаком в челюсть, едва не взрезав щеку. Но Рамси будто все равно, и он, схватив Джона за куртку и тяжело подминая под себя, валит его назад. Джон падает на спину, даже не успев осознать это, только впечатавшись затылком в утоптанный снег и тяжело выдохнув, а Рамси наваливается сверху, плотно придавив ему грудь и левую руку. Но ладонь с ножом почему-то оказывается свободной, и Джон сразу соскальзывает лезвием по открывшейся ему над теплым шарфом недобритой шее под ухом, зажав горло большим пальцем. Его нож, конечно, не так хорош, как нож Рамси, но достаточно будет крепко надавить, взрезав на себя – и горячая артериальная кровь хлестнет ему на рукав и лицо. Вот только Рамси все равно крепко вдавливает его в снег, как будто и не чувствует холодного и мокрого лезвия на своей коже. Синяки, оставшиеся ярко-лиловым кровоподтеком на скуле, расползшимся под правый глаз, и багрово-красным поплывшим пятном над верхней губой, у него так и не сошли, а скоро появится и новый – от кулака не Морса, а Джона. Джону не нравится, что он думает об этом так – он должен ощущать это как движение своей руки, после которого не будет уже никаких синяков, но это все еще дается ему непросто. – Вот только, по-моему, ты не совсем понял, как это работает, – а Рамси выдыхает пахнущим табаком паром ему в лицо. – Да, я не хочу портить тебя, Джон. Но ничего больше. Я ничего не почувствую на самом деле, если все-таки испорчу. Разве что немного жалости, но это все. Джон понимает, что Рамси не врет, когда он, усевшись удобнее, переносит вес на правую руку, удерживая Джона ей и коленями, а освободившейся рукой тянет верхние кнопки и молнию его на куртке. Ладонь с ножом вздрагивает, и Джон вдавливает его в толстую шею сильнее, пока избегая резких движений. – Да не играйся ты со своим ножичком, – отмахивается Рамси. – Ты не убьешь меня сейчас, Джон. Ты не такой, как я. Тебе нужен повод, чтобы убить. А я не дам его тебе. Нет, сейчас не произойдет ничего такого, что заставило бы тебя в самом деле перерезать мне артерию. Может, полапаю тебя немного. А ты стерпишь это. Потому что в твоем мире такие штуки не стоят ничьей крови на самом деле. Иначе ты бы тоже убил меня раньше, – он приподнимает бровь и жестко всовывает ладонь под куртку Джона, жадно стиснув его грудь и потирая сосок большим пальцем. – Да, достаточно я с тобой нянчился, Джон Сноу. – Ага. Достаточно, – голос Джона вздрагивает от гнева, но перехватить Рамси удобнее – дело доли секунды, и он уже крепко прижимает хрящик в его ухе большим пальцем и соскальзывает лезвием под мочку. – Ты прав, Рамси, – лезвие легко входит в кожу, и Джон чувствует тонкую струйку крови тыльной стороной пальцев, когда Рамси, хорошенько защипнув его сосок ногтями, сует руку глубже под куртку – и оглаживает поднимающийся бок. – Хах, отрежешь мне ухо? А вот это умно, – но Рамси не выглядит опечаленным, он улыбается, сминая пальцами теплый бок и слегка проезжаясь вперед-назад разведенными бедрами. Сам он если и возбужден, то не слишком, и Джон просто чувствует, как мягко и горячо у него между ног. А потом Рамси осторожно наклоняется еще ниже, плотно вжимая бедра Джона в снег – горячая пульсация крови становится сильнее, а его лицо оказывается совсем близко в наплывающей темноте дымно-синего неба. Нож входит глубоко под мочку, и Джон уже может надорвать ее лезвием, но не делает этого. – Сильно ты дернешь рукой, если я тебя поцелую, Джон? – с интересом спрашивает Рамси, и кровь из его уха течет Джону между пальцев. Где-то очень близко он слышит крепкий хруст веток, и знает, что это не бесшумно перемещающиеся Призрак и Ива. Так может сделать только человек – и только нарочно. Джон вытаскивает нож из-под надрезанной мочки в секунду – и не со всей силы, но ощутимо бьет Рамси рукоятью в ухо, наконец выворачиваясь из-под него и отползая в снег. Он не хочет думать, как выглядит сейчас, красный до шеи, с расстегнутой курткой и хоть и вряд ли заметным из-за нескольких слоев одежды, но ощутимо оттягивающим штаны стояком. Давос, продираясь сквозь сплетающиеся деревца свободной рукой, выходит на прогалину, прижимая к груди кучу сухих веток. – Ого, – со смешком выдыхает Рамси, ощупывая срезанную почти целиком мочку, пока Джон поднимается – и видит стекающую по его грязной шее кровь. – Что случилось? – осторожно и внимательно спрашивает Давос, опуская ветки рядом с костром и распрямляясь, не отрывая взгляд от них обоих. – Ничего, – еще сильнее краснеет Джон, застегивая куртку и обтирая нож о снег. – Просто порезался, – Рамси тоже беспечно отмахивается, наклоняясь зачерпнуть воды из котелка и обмывая шею. – Теперь осторожнее буду. И он правда ведет себя осторожнее – хотя Джон скорее сказал бы, что наблюдательнее, – по крайней мере, следующие несколько дней. Может быть, он хочет, чтобы Джон все время ждал чего-нибудь от него – но Джон знает, что что-нибудь и так произойдет, если Рамси захочет, будет он ждать или нет, и продолжает заниматься осторожным заживлением своих ран, наконец-то перестав игнорировать их. И это даже не кажется ему таким сложным, потому что заняться чем-то, кроме медленного обдумывания произошедшего, все равно не получается, пока они переходят реку за рекой по крепкому льду, обходят места, где тот идет трещинами под вбитой пешней Давоса, и минуют опустевшие поселки Перешейка, стараясь если и брать что-то в брошенных домах, то только по необходимости. Этому не возражает даже Рамси, хотя Джон пару раз и замечает, как он прибирает во внутренние карманы деньги из вскрытого ящика или браслет и серьги арборского стекла с полки у зеркала, но ничего не говорит. Что бы ни мог сказать Джон, это не было бы правдой – потому что на самом деле все это его совершенно не беспокоит. Один мальчик мертв, и что ему после этого за дело до браслетов какой-то девочки. Вырубленные просеки, заросшие сухим кустарником, сменяются потрескивающим льдом болота, запах хвойного дыма и жарящегося румяного зайца вечером – припорошенной с утра палаткой, хранящей человеческое тепло, а сходящий поверху от потепления снег, сыро хлюпающий под ногами и застывающий коркой льда с новой метелью, – унылыми рядами линий электропередачи, очередной намертво застывшей трясиной и изредка пересекающими путь глубокими кабаньими следами. Ни Призрак, ни Ива даже вдвоем не решаются охотиться за такую крупную дичь, но исправно питаются зимней зайчатиной и иногда еще делятся пойманными излишками с хозяевами. Они, дикие и жестокие, влегкую рвущие клыками живое мясо и готовые убить по одному движению руки, неожиданно тепло сдружились во время перехода, и Джон иногда, замечая на привале, как они играют и возятся друг с другом, словно щенки, хочет ревниво отозвать Призрака, но не делает этого. Собаки здесь ни при чем. Позже теплеет настолько, что, как говорит Рамси, "можно наконец-то посрать, не перезвякивая яйцами". Джон вспоминает его слова, отойдя от вечернего лагеря подальше и устраиваясь в снегу именно за этим, кое-как стянув штаны и кальсоны и подзадрав куртку, рубашку и флисовую футболку. Он испытывает что-то странное между желанием все-таки разок хихикнуть – и никогда не смеяться над тем, что говорит Рамси. Закончив и подтершись снегом – опыт опытом, а зад и яйца все равно как-то ощутимо поджимаются от этого, – он прикапывает свой походный туалет и, отойдя, решает перекурить, воспользовавшись нечастым моментом полного одиночества. Зажечь сигарету подобмерзшими пальцами не так просто, но к этому он тоже привык, и горячий дым уже через несколько секунд хорошо так прогревает горло. Джон выдыхает его, садясь на одно из множества поваленных деревьев. Его тело стало лучше себя чувствовать в последние дни – судя по наручным часам, прошло две недели с тех пор, как они покинули Белую Гавань, – и он замечает, что за повседневными заботами и физической усталостью его самого тоже так и не слишком мучает то, что произошло. И он не хотел бы, но признает, что сам факт существования Рамси заботит его куда больше, чем – ты должен это сказать – смерть Рикона. И, откладывая и обдумывая это день за днем, он все дальше отходит от собственного переживания чужой смерти и попытки притянуть к этому понятия справедливой отплаты или обжигающей ненависти. Он испытывает что-то куда более сложное, близкое к ощущению столкновения с чем-то очень сильным, невозможным к существованию и злым. И это очень простое чувство, по крайней мере, так говорили ему протагонисты фильмов и книг, всегда знающие, что именно испытывать, если встречаешь антагониста, но сейчас Джон понимает его как более сложное и многогранное. Куда сложнее ненависти, злости или обиды. И он еще не может охарактеризовать это ощущение четко, но когда он думает о нем, то чувствует себя волком куда больше обычного. Сигарета догорает до фильтра, принося кратковременное, жадное удовольствие, и Джон отбрасывает ее в снег, думая, какую еще причину, кроме второй сигареты, можно выдумать, чтобы побыть одному. И вспоминает о небольшой проблеме, которая побеспокоила его этим и позавчерашним утром. Нет, что бы там ни было, он не хочет больше просыпаться со стояком – организм приходит в норму слишком быстро – и, что хуже, не хочет запачкать кальсоны грязным мокрым сном. И не хочет увидеть этот сон куда сильнее. Он не без труда расстегивает штаны второй раз – рука быстро совсем замерзла – и, немного откинувшись на заснеженном дереве, сует в них руку. Не вытаскивать же на морозе, а терпеть уже сложно – от одной мысли о том, чтобы передернуть, член слегка приподнялся, поднатянув кальсоны. И хотя это все не слишком удобно, Джон только осторожно потирает ствол и двигает шкурку, думая вытащить, когда захочет кончить. Участившееся дыхание паром срывается из его рта, и он временами поглядывает то в сторону лагеря, то в лес, все-таки подвытащив член из-под кальсон и уже побыстрее продергивая шкурку на холоде. Но темно-синий вечерний лес плывет перед глазами черным сплетением ветвей, и веки опускаются сами. Джон быстро мастурбирует, прикусив губу и окончательно выправив член из ширинки. Кр-рак – смещаются позвонки, и голова Рикона расслабленно откидывается назад. Джон распахивает глаза, зажав горячий член в ладони, и тупо смотрит в шевелящийся от слабого ветра темный лес. Ну, может быть, какие-то вещи еще остались в его голове, и их не так просто убрать. Джон думает хотя бы попросту сдрочить сперму, чтобы почувствовать себя лучше, но во рту и горле быстро появляется отвращающий кисловатый привкус, а член в руке становится мягче, и он, мотнув головой, заправляется. Может быть, он действительно еще не готов к чему-то. По крайней мере, так он думает, все-таки прикуривая еще одну сигарету и возвращаясь в лагерь. Этой ночью он долго, наверное, больше часа не может уснуть, отлежав себе всю поясницу и пропялив то и дело открывающиеся глаза в светлый потолок палатки, сочащийся лунным светом, и в конце концов переворачивается на левый бок. Он предпочитал его и раньше, если спина слишком болела и ныла после дневного перехода, потому что не хотел смотреть на Рамси, но лежать спиной к нему хотел еще меньше, только сегодня он переворачивается с открытыми глазами. Рамси тоже лежит лицом к нему – он никогда не спит на спине, всегда на боку, слегка подтянув ноги и устроив руку под щекой, как ребенок. Желто-коричневые синяки, видные даже в слабом свете, остались у него неровными пятнами под веком и на челюсти – будто слишком яркий след от румян, – кусочек пластыря белеет на заклеенной мочке уха, губы расслаблены, а спальник приспущен до плеч, и обе руки подложены под голову, чтобы удобно лежать на соединенных предплечье и ладони. Джон разглядывает его, думая об этой почти идентичной всем прочим физической оболочке и ее наполнении, о том, как внутреннее ловко переползает на внешнее, оставляя неприметный, но ощущаемый отпечаток в чертах, подстирающийся разве что во сне, но все равно имеющийся, проскальзывающий в наморщивании носа или шевелении губ. Джон думает, что можно быть порядочным куском дерьма, но все равно иметь человеческое тело – протяни руку, воткни нож в глаз, и он вытечет, как у всех. Он понимает, что иногда у него в голове не умещается, как в одном теле – простужающемся, спящем, нуждающемся в том, чтобы поссать или помастурбировать – может быть заключено так много. Не понимает, как можно бояться другого человека, когда его в любой момент может разбить приступ насморка или диареи, когда его тело так же уязвимо, как и твое, и меткий выстрел уравняет всех. Джон и не боится, но другие его чувства тоже кажутся ему глупыми, когда он думает о Рамси, убитом этим случайным выстрелом – о его удивленных глазах, постепенно покрывающихся желтым налетом, приоткрытом высохшем рте и твердеющей, смазывающей выражение линии челюсти, его коже, становящейся из белой густо-фиолетовой, его раздувающемся, гниющем теле, опорожненном кишечнике и скручивающихся пальцах. Джон неравномерно проходит все стадии его смерти вместе с ним, когда слышит едва заметный выдох: – Я чувствую, что ты смотришь на меня, Джон Сноу. Джон на секунду придерживает дыхание, так, что этого не слышно, и ничего не отвечает. – И я выгляжу идиотом, когда ты молчишь, – дыхание щекочет лицо, и это больше похоже на звук движения воздуха, а не шепота. – Скажи что-нибудь, – Рамси открывает глаза, и Джон не успевает – и не хочет – закрыть свои. Он немного ворочается под внимательным взглядом Рамси и залезает в нагрудный карман своей теплой рубашки, а потом аккуратно расстегивает спальник и протягивает руку. – Это твое, – Джон держит в пальцах гранатовую серьгу. Он уже совсем забыл о ней, о том, как подобрал ее в постели Эддарда и Кейтилин, и только когда Рамси полторы недели назад надавил ему на грудь, она пребольно впилась в кожу. Джон хотел вернуть ее раньше, но не был готов говорить с Рамси о чем-либо. – Хах, а я думал, что просрал ее где-то. Как часы Русе, – снова выдыхает Рамси, забирая серьгу из руки Джона и покручивая ее в пальцах. – Но мне она больше не нужна, Джон Сноу. – Почему? – так же тихо спрашивает Джон, снова кутаясь в спальник. – Ну, это уже не будет иметь смысла, – Рамси хмыкает. – Ты ведь знаешь, что раньше для северян значила такая серьга? – Джон качает головой. – Единственный ребенок. Вдеваешь сюда, – Рамси приподнимает голову и касается мочки правого уха, – и все сотню раз подумают перед тем, чтобы на войне посылать тебя в самое пекло. Но я не боюсь пекла, ясное дело. Это… для другого было, – он покусывает губу, обдумывая продолжение. – Я был единственным ребенком у Русе после смерти Домерика. И хотел, чтобы он помнил об этом. – Домерик… у тебя был брат, так? – отдается неприятным щекочущим ощущением в животе, но Джон все равно спрашивает. – Ага, от другой матери. У Русе еще была жена, когда он заделал меня моей мамаше, – Рамси опять хмыкает. – И как он умер? – прохладно спрашивает Джон. – Ботулотоксин. Было не так просто его достать, но… Я был куда лучшим сыном для Русе, куда лучшим его преемником в "Дредфорте", а он не хотел иметь дела со мной, пока Домерик был жив, – Рамси говорит это спокойно, и Джон не удивляется его словам и вообще вдруг воспринимает их намного легче, чем раньше: кажется, теперь он на самом деле понял, как работают расчетливые мозги Рамси, и не слышит в этом никакого чувства, только холодную и равнодушную мысль. – Очень практично, – только и отмечает Джон, едва слышно дыша. – Ага, – Рамси улыбается краем рта. Они молчат немного, и в тишине слышны только слабые удары ветра о палатку, тихое похрапывание отвернувшегося к стенке Давоса и глубокое дыхание кое-как уместившихся в их ногах Призрака и Ивы. – Хочешь еще что-то спросить, Джон Сноу? Джон тщательно обдумывает это предложение. В груди и внизу живота все горит, как от отравления и лихорадки. – Ты обещал помочь мне… с ножом и болью. Помнишь? – Само собой, – Рамси кивает. – Хочешь сейчас? – Нет, – Джон покусывает губу, – может, позже. Хотя… это считается? – он сам для себя неожиданно протягивает руку, секундно касаясь пластыря на надрезанной мочке. – А сам как думаешь? – Рамси спрашивает с игривой, смешливой ноткой, а Джон замечает его естественное, животное движение шеей навстречу его руке: так делает Призрак, когда мимолетно гладишь его, рефлекторно потягиваясь за новой лаской. – Это сложно, – наконец отвечает Джон. – Я думаю, это сложно. – Ага, немного, – Рамси усмехается. – Хочешь ко мне? – он спрашивает безо всякого стеснения, и Джона, несмотря на все, опять окатывает жаром, словно он простудился. – Опять практичность? Или что-то еще? – он приподнимает бровь. – Может, немного того, немного другого, – зубы Рамси блестят в темноте, когда он улыбается. – Так спать теплее. И, если честно, мне не хватает моего волчонка под боком. – Не заигрывай со мной, Рамси. Если я захочу, то и так приду к тебе, – спокойно говорит Джон – и так же спокойно тянется расстегнуть спальник ниже. Рамси смотрит на него как будто с удивлением, пропустив несколько секунд, а потом тоже живо расстегивает молнию и ловко просовывает мягкий край под Джона, выворачиваясь из теплых складок, когда тот двигается ближе, а сам Джон быстро накрывает их обоих своим спальником. Сцеплять их сейчас нет ни желания, ни сил, но они греют и так, наскоро уложенные на манер тонкого матраса и одеяла, а чужое горячее тело под пропотевшей одеждой, ладно скользнувшее под руку, греет еще сильнее. – Я не заигрываю с тобой, Джон Сноу, – дыхание Рамси такое же жаркое, каленое, как и его губы, – я правда с детства привык спать не один, – он лежит так близко и медленно трогает приподнимающийся бок под рубашкой, всунув под нее ладонь. – Только ложись спиной. Ты же все еще не хочешь, чтобы я тебя поцеловал. Да и так твое хорошенькое ушко будет поближе. – Ладно, – Джон кивает, разворачиваясь, и ложится на оказавшееся под щекой плечо Рамси, прижимаясь к нему спиной. В слабом свете он различает капюшон Давоса, высунутый из спальника, и качающиеся за стенкой палатки тени, а спиной чувствует горячее дыхание Рамси, его каленую мягкую грудь, приподнимающийся от дыхания полный живот и напряженный член, твердо прижатый к ягодицам и пояснице. Он так же возбужден, как и ты. – Но я все равно не смогу так уснуть, волчонок, – выдыхает Рамси ему в ухо. – Я себя не трогал… с того, как объезжал тебя тогда. И мне надо слить немного, если мы будем так лежать, о'кей? – О'кей, – почти бесшумно соглашается Джон, и Рамси немного отодвигается, убрав левую руку с его бока. И Джон почти не слышит его – он думал бы об этом, этих лишних звуках с кем-то еще, но не с Рамси, – но чувствует, как он лезет себе в кальсоны и вытаскивает член из-под мягкой резинки. Горячей и налитой головкой, повозив, он въезжает Джону куда-то под рубашку и футболку, прижав член к теплой коже; Джон четко чувствует и ее, и подтекающую смазку, и едва ощутимо задевающие его спину пальцы, пока Рамси быстро мастурбирует. Его дыхание слегка учащается, плечо под щекой напрягается, и кровь пульсирует в паху Джона тяжелыми толчками. Ему тоже очень нужно сбросить напряжение, и яйца тяжело ноют от того, как Рамси жарко дышит ему в ухо и живо надрачивает свой вжатый между его большим пальцем и спиной Джона толстый и твердый член. Джон осторожно перекладывается, совсем немного, так же осторожно опуская руку. Он сжимает свой торчащий член через мягкие кальсоны, больно прикусывая губу, и медленно мнет его ладонью, чувствуя влажный флис там, где его натягивает приоткрытая головка. Почему-то ощущения через ткань и шкурку из-за их недостаточности кажутся еще слаще, и Джон жмурится, удерживая дыхание силой воли и слушая тихие хлюпающие шлепки от размашистой и крепкой дрочки Рамси. Он скоро дрожит, и Джон видит и слышит, как его нестриженные ногти впиваются в спальник, царапая, когда горячая сперма брызгает на спину, и становится так мокро. Вправду быстро. Рамси с облегчением выдыхает и крепко прижимается к нему, не заправляясь и проезжаясь по теплой и липкой спине членом туда-сюда. – Хочешь, тебе тоже подергаю? – его шепот хрипловатый и сбитый, когда он снова обнимает Джона и замирает, плавно проведя по его левой руке до ладони. – Ого, а кто-то уже сунул свою хорошенькую ладошку в штаны, да? – он почти бесшумно смеется, одним дыханием. – На что это ты подрачиваешь? Тебя что, заводит, когда тебе на спину сливают? Джону тяжело ровно дышать из-за того, как Рамси еще трется тяжелым и мокрым членом под его рубашкой, и слова путаются в голове, остается только что-то очень примитивное и животное. Волчье. – Заткнись. Я сейчас уже, – срывается у него дыханием, и спина напрягается. – Ну, как скажешь, – а Рамси хмыкает – и живо запускает руку ему в кальсоны. Не церемонясь, он с хлюпом всаживает его член в свой крепко сжатый кулак, быстро и жестко отдрачивая, и Джон дергается, изогнувшись, и глубоко впивается зубами в его уже расслабившееся плечо, кончая так сильно, что весь мир отходит куда-то в черную-черную тень; он чувствует только скрутившую его судорогу удовольствия и то, как выталкивает сперму в руку Рамси, и не нуждается ни в чем больше в эти долгие секунды. Когда Рамси вытаскивает мокрую ладонь из его кальсон и, обтерев о них же, наконец заправляет свой мягкий член и одергивает водолазку, после снова прижимаясь крепко и плотно, Джон чувствует острый запах свежей спермы и только надеется, что он успеет выветриться к утру. – А теперь спи, – шепчет Рамси ему прямо в ухо, и это вдруг действует как сектантское заклинание, которыми, как говорили в институте, увлекалась Мелисандра. Джон расслабляется в горячих руках так быстро, что толком не успевает ничего понять, только закрывает глаза, не в силах противиться мгновенно навалившейся тяжести. Когда он просыпается, то обнаруживает, что перевернулся во сне, прижался к груди Рамси щекой и обнял его толстое бедро обеими ногами. А отпрянув, отлепившись от пропотевшей водолазки и утерев слюну со щеки, так же понимает, что Давоса в палатке уже нет. Джон чувствует какой-то легкий стыд, рывком выпутываясь из объятий уже проснувшегося, нежащегося Рамси и сбившихся спальников, и садится, спешно потирая лицо. В кальсонах еще мокро, из-за жара за ночь сперма едва присохла, но Джона это не беспокоит, и он, потерев свой мягкий член – неплохо, если бы он так просыпался и дальше, – теми же кальсонами, торопливо одевается и, так толком и не проснувшись, вываливается из палатки в морозное рассветное утро. Давос помешивает кашу над костром и слегка поворачивает голову на шорох полога. – Ты не проспал, сейчас еще и шести нет, – приязненно говорит он, как будто его ничего не беспокоит. – Я не… – Джон заспанно мотает головой и поддергивает капюшон, закрываясь от пронизывающего ветра. – Нет. Я сейчас умоюсь и помогу, о'кей? – О'кей, – Давос пожимает плечами, потягиваясь за сахаром. Он хороший человек, Давос, думает Джон с чувством приязни – и чувством вины. Оттепель и вправду оказывается кратковременной, мороз схватывает талый поверху снег и покрытые капелью деревья еще до того, как они покидают Перешеек, а когда они добираются до Харроуэя, им даже приходится задержаться там на три дня из-за затянувшейся снежной грозы: сизые тучи плотно закрывают небо, и днем от этого не светлее, чем ночью, а бесконечный ливень покрывает все слоем такого толстого льда, что Давос уже беспокоится, смогут ли они вообще выйти из гостиницы, в которой решают пригреться. Узкое двухэтажное здание в центре города, между септой и смотровой площадкой, заброшено так же, как и остальные, но хотя внутри и находится холодный номер с замерзшим бельем на кровати – Джона до сих пор печалит осознание того, что люди рассчитывали на вакцину до последнего и до последнего не собирались уезжать на юг, – маленькой печкой и тесной, неглубокой ванной, Джону не становится сильно легче. Глупо, конечно, но оттепель немного придала ему сил, и он даже начал думать, что, может быть, кто-то из института смог найти способ распространить вакцину, вытесняя проклятый вирус вместе с Зимой, но эта надежда, разумеется, была такой же тщетной, как и мысль о том, что ледяной ливень закончится уже назавтра. Джон спит теперь с Рамси каждый день, как и раньше, перестав стыдиться Давоса где-то между тем, как, устраиваясь ко сну, сцепил молнии двух спальников, и тем, как застегнул их до конца. Давос не задавал вопросов, а у Джона все равно не было ответов. Они с Рамси просто стали засиживаться у костра чуть позже, чем положено, негромко – и не то чтобы приязненно – разговаривая, о Русе и Домерике, о Рейегаре и Риконе, о своих мертвецах, собаках, Зиме, боли и острых ножах. Рамси дал попробовать Джону свой нож, не отцовский, для упырей, и не подобранный им в одном из поселков – вместо бесполезного в быту крюка Морса Амбера – мощный секач, а свой, тот, что использовал всегда и для всего; просто игрался с ним, кидая в снег, и вдруг протянул на ладони – любовно острый, немного изогнутый, с кажущимся темным в искрах от костра лезвием. Рамси научил Джона держать его. "Расслабься, – сказал он, – просто делай что делаешь, дай ему полежать в руке". Сначала Джону было смешно и неловко, он не умел держать ножи иначе, как для нарезки и разделки, но Рамси не обратил на это никакого внимания и вообще как будто потерял к ножу интерес, едва выпустив из руки, так что Джон постепенно смог расслабиться, то и дело машинально покручивая его и катая в ладони. "Мы достанем тебе собственный нож, волчонок", – сказал тогда Рамси, затягиваясь крепким дымом, а на следующий день держал свои пальцы поверх пальцев Джона, прокатывая их по костяшкам туда-сюда и давая почувствовать плоть рукояти как часть своей плоти. Это было странно. Это возбуждало. Не так, как могло бы – но и так тоже. Дикие тени пахли снегом, хвоей и дымом, из ладони и пальцев Джона темным вырастал и вытягивался нож, а когтистая лапа прикрывала его руку, словно живой доспех. Они пару раз мастурбировали друг другу, спуская на мягкий снег. Один раз Джон подрачивал себе, удобно откинувшись на лежавшем дереве, раздвинув ноги и вытащив член на холодный воздух из расстегнутых штанов. Искоса он смотрел, как сидящий рядом Рамси молча и торопливо мастурбирует свой напряженный член, как ловко и ладно его ладонь двигается между расставленных бедер, как поблескивает в отблесках костра смазка на темно-красной головке – и чувствовал, как ей остро и крепко пахнет. Джон протянул руку интуитивно, принимая скользкую головку в свободную ладонь и пару раз продернул. Рамси неожиданно и тихо не то застонал, не то заскулил сквозь зубы, и его сперма почти сразу плеснула на рассыпчатый снег. Он сливал Джону в руку, часто выдыхая паром, и Джон быстро отдрочил себе на это, кончив на промерзшее дерево и немного на штаны. Второй раз Рамси посадил его на свое колено, спиной к себе, как ребенка, и неторопливо мастурбировал им обоим, сунув руку ему в штаны и вытащив свой член из ширинки, позволяя Джону еще то и дело ездить задом по своему бедру. Джон отнесся к этому… нормально. То есть, с удовольствием потрахивая мягкую, ласкающую руку и после сливая сперму, смотря, как она капает в свежий снег, он определенно чувствовал себя лучше. Но пока не был готов по-настоящему заниматься сексом или делать что-то еще такое. И, как ни странно, не думал, что Рамси тоже готов сейчас к чему-то еще такому с ним. Он не мог объяснить, почему. Но его это устраивало. Его многое устраивает, даже если он думает, что все изменится, когда – и если – они дойдут до штаба воздушно-десантного корпуса. Но это будущая цель – что-то реальное и четкое в плывущем мороке однообразных будней, – а сейчас их связывает сиюминутное настоящее, и Джон не собирается тратить его на обессиленное упрямство. Пока Давос ищет батарейки для фонариков и еще какие-нибудь полезные мелочи в административных помещениях гостиницы Харроуэя, они спускаются на кухню поискать что-нибудь из еды, кроме загнивших за время оттепели, погрызенных животными и разворошенных другими выжившими продуктов. Через выбитое сквозняком стекло в тонкой двери дует холодный ветер, но Рамси все равно прикрывает ее и запирает изнутри, чтобы лишний раз не хлопала. И тогда, сквозь свистящие завывания ветра в разгромленном кафе за спиной, они замечают еще шум. Не шорох перебегающих с места на место крыс. Не цокот когтей одичавшей собаки, с голода пришедшей поскрести зубами кусок загнившего по краю, обмерзшего мяса. Джон замирает, когда видит упыря, полулежащего на боку и как-то сонно скребущего по полу руками и ногами, с другой стороны от входа, между холодильником с испортившимся молоком и хлебной печью. Открытое свету из разбитых окон пустое лицо мертвеца и при жизни было некрасивым, с широким ртом и неровно выступающими костями, а теперь, хотя холод и не слишком исказил эти черты, он еще больше похож на плохо загримированную, дешевую куклу из папье-маше для старого фильма ужасов. Или, по крайней мере, так упорно хочется думать Джону. – Ого, может, армейские тут недалеко, – тихо говорит ему Рамси, подходя ближе и показывая на одежду упыря. Бледно-голубые форменные парка и штаны у того все изодраны, а свитер задрался над белым и влажным, распухшим от газов и гниющей еды животом, но потрепанные нашивки Дорна кое-где еще можно разглядеть. – Ага, – Джон медленно тянется к пистолету, но, обдумав, решает поэкономить патроны. – Прирежешь его? – он шепчет, слегка повернув голову к Рамси. Но тот вдруг возражает, хотя его едва слышный голос и остается мягким и ласкающим. – Не, лучше ты. Мой нож ведь у тебя, – он действительно отдал Джону нож в один из вечеров, не подарил, но предложил поносить и привыкнуть к хорошему оружию, а не "этой дешевой тыкалке". – Нет уж. Я лучше пристрелю, – упырь уже перестает бессмысленно барахтаться, слепо ища их мертвыми синими глазами. Он их еще не слышит, но как будто чувствует тепло и напряжение тел. А Рамси тихо кладет руку на плечо Джона, когда тот уже расщелкивает кобуру большим пальцем. – Ага, ты можешь пристрелить его, Джон. И просрать такой шанс. Или что, ты думал, я собираюсь учить тебя резать лесных зверушек? Нож раскрывается на человеке, а не на зайце. – Он не человек, – парирует Джон, уже собираясь достать пистолет, когда Рамси резко отступает на шаг назад. – Эй, давай, иди сюда! – он хлопает в ладони, и звук звонко отдается от стен. – Давай, мертвяк, шевели своей тухлой жопой! Голова упыря дергается, и ярко-синие глаза наконец фокусируются. Соскользнув ногами по полу и рефлекторно взмахивая руками, он, дернув свое тело вперед, сильным рывком поднимается. – Режь его под коленом, Джон, – командует Рамси, пока Джон никак не решается выстрелить. Одно дело – повредить полумертвый мозг одним разрывным патроном и добить чем-нибудь тяжелым, чтобы не мешался, другое – потратить несколько выстрелов на быстро движущегося упыря и еще разбираться с его уже сориентировавшимся в пространстве, дергано перемещающимся телом. – Я помогу, если не сможешь, – Джон буквально слышит, как Рамси ухмыляется, и слышит, как, разрезав воздух, он достает свой секач, но смотрит только на упыря, бегом двигающегося на звук. Джон достает нож быстрее, чем думал, пропуская упыря мимо себя – это все еще не страшно, как игра, не ходи по ночам, избегай тумана. А вот наклонять голову и уводить взгляд довольно опасно, но тело Джона реагирует словно само, и он ловко хватает упыря за рваную штанину на бедре, на излете взрезая открытое место под коленом. Тот еще успевает развернуться и схватить за капюшон – крепко-крепко, черные мертвые пальцы куда тверже живых, – но Джон яростно отсекает ему несколько фаланг, брызнувших гнилой кровью, освобождаясь, и упырь валится на живот, не удержавшись на подрезанной ноге, хотя и вряд ли поняв это. – Теперь голову, – продолжает командовать Рамси, и Джон, не споря понапрасну, проворно садится на спину барахтающемуся упырю, беря его за короткие черные волосы и задирая голову. Он слегка оборачивается, глядя на Рамси и отмечая, что тот почему-то сильно раскраснелся, но вертящаяся голова живо оттягивает руку, и ерзающее под ним тело неустойчиво раскачивается. Так что Джон склоняется, фиксируя голову новым рывком вверх, и молча, зажав мерзлую кожу большим пальцем в перчатке, начинает резать. Он не слишком ощущает эту тварь как человека, рывками распиливая его обескровленное горло, но замечает, что его руки горят, и по всему телу выступил горячий пот. Рамси подходит совсем не слышно. – Хорошо, Джон. И даже быстрее, чем я думал, – он хмыкает, опускаясь на корточки рядом и внимательно следя за тем, как Джон не без труда распиливает подсохшее и смерзшееся мясо до позвоночника, а мертвые руки скребут и скребут по его коленям и полу, неестественно изгибаясь. – Ты правда быстро учишься. Хотя это и не человек. – Заткнись, – отрезает Джон, последним резким движением допиливая шею, и принимается расшатывать холодную голову, после нескольких крепких рывков наконец отрывая ее – к счастью, связки тоже смерзлись, а спинной мозг уже начал гнить. Вот только от сухого и громкого хруста позвонков Джона все равно начинает крепко мутить, он глубоко вдыхает, но запах даже промерзшей мертвечины и гнили – кажется, живот упыря все-таки лопнул под его весом, судя по тому, как мокро стало его коленям – делает все только хуже, и Джон резко понимает, что его сейчас вырвет. Желчью, скорее всего, потому что сегодня он еще не ел. Он поднимается на шатающихся ногах и отшвыривает голову упыря в дальний угол кухни, откуда она не сможет не смотреть, ни уползти. Надо бы еще наклониться и закончить с остальными сухожилиями, но его точно стошнит при первом же движении головы вниз. Он резко отступает от упыря назад – нельзя не смотреть! не могу! – и запрокидывает голову, часто дыша через рот. Привкус тухлятины и гнили остается на языке, голова идет кругом. – Он еще шевелится, – невозмутимо замечает Рамси, и Джон видит в плывущем и качающемся мире, как он тоже поднялся, отступив к холодильникам, и скрестил руки с секачом на груди. Упырь пока переваливается на здоровую сторону. Из его мороженой белой шеи торчат обломки позвонков и зелено-коричневое мясо, а из живота вывалились раздувшиеся, переполненные кишки и подтекает густая черная жижа, но Рамси как будто не замечает этого. – До-дорежь его сам! – Джон тяжело сглатывает несколько раз. – Не, – Рамси мотает головой, и длинные волосы колышутся вокруг его лица. – Это твой. Джон сжимает зубы. Он уже видит, что Рамси и с места не сдвинется, а упырь тем временем шевелит вслепую обеими руками и правой ногой, ища опору, чтобы подняться. Кто-то должен его дорезать. Кто-то всегда должен. Джон опускается резче, чем ему бы стоило, и, зажав коленями дергающееся бедро, хватает мертвую черную руку с обломанными ногтями. Стоило бы повредить локти, но из-за остатков толстой одежды и тошноты он сейчас может только перерезать сухожилия запястий, ограничивая хотя бы возможность хватать. Черная, гнилая кровь течет на разорванную тушу вертящегося упыря, и Джон сглатывает еще раз, ловя вторую его руку. Когда он заканчивает с этим и переползает ниже, берясь за прикрытое порванными штанами колено, его все-таки рвет. Жидкая рвота со вкусом выпитого на голодный желудок кофе и желчи выплескивается на ногу упыря и пол и стекает по губам, но он продолжает резать и рвать подкладку, добираясь до мяса. Рамси оказывается рядом так быстро, что, будь он упырем, Джон бы вовсе его не заметил и, скорее всего, уже остался бы без головы. Но мягкие, ободранные толстые пальцы касаются разгоряченного лба и прибирают отросшие волосы. – Давай, волчонок. Все хорошо идет. Джон наконец добирается до голой ноги, отпихивая мотающуюся во все стороны кисть упыря, и второй скрутившей внутренности судорогой блюет на пальцы Рамси, которыми тот утирал его рот, и с хрустом мерзлой кожи перерезает сухожилия под коленом. – Ну вот. Ты хорошо справился, – Рамси стряхивает его рвоту и обтирает распахнутый рот по краю сухим запястьем. – Ты должен был сделать это, Джон. Ты сам, – его горячие губы оказываются совсем рядом с ухом. – Потому что ты можешь справиться с этим сам. Я не нужен тебе для этого. Джон часто дышит и дергано вытирает рот рукавом куртки. Яркая, красная, тяжелая волна накрывает его от этого шепота в самое ухо. А нож все еще хорошо лежит в руке. Роговая рукоять слегка торчит из мягко сжатых пальцев – проведенные за этим часы не прошли зря, – и Джон с маху бьет ей наклонившегося Рамси в коленную чашечку, заставляя его с непроизвольным стоном отдернуть и рефлекторно поджать ногу. – Заткнись, заткнись, – ярость не утихает, и он толкает Рамси, заставляя его потерять равновесие и сам поднимаясь, – заткнись! – он шагает к нему, с грохотом привалившемуся к одному из холодильников – белесые глаза приятно расширились, щеки все в румянце, волосы растрепались. – Насрать мне на все это! Он мог убить нас! А ты стоял и смотрел! – Джон с размаху вбивает нож рядом с лицом Рамси, отсекая наэлектризованную прядь. Хрустит пластик, и в холодильнике что-то валится со звоном, но Рамси только возбужденно смаргивает, изучая его лицо. – Нас? – его дыхание глубокое и грудное. – Ты знаешь, что нужен мне, – парирует Джон, – твои руки, твое тело, сильное… и хорошее. – Хорошее? – край губ Рамси вздрагивает, как будто в усмешке. – Да, – Джон кивает, – мышцы, масса, реакция, скорость, выносливость – и твой мозг, – его перчатка на правой ладони, так и охватывающей нож, влажная от натекшей гнили, но указательный палец левой, которым он тычет Рамси между бровей, сухой и горячий даже через ткань. – Но мне насрать на все, что ты говоришь, если это не помогает нам выжить. Мне насрать на тебя. – А ты думаешь, во мне есть что-то еще? – лукаво спрашивает Рамси, приподняв взгляд к его пальцу. – Кое-что, – и Джон отнимает его. – Твой болтливый язык. Твои бесстыжие глаза. Твоя ярость. Твои желания. Твое тело – когда оно мягкое и мокрое. Твои грязные губы. Твой соленый, вкусный член. Он выговаривает это четко, все еще стоя так близко, и Рамси выглядит обожженным его словами. Джон ловит себя на мысли, что ему нравится обескураживать эту выстраивающую нерушимые алгоритмы машину. Он не должен был говорить этого ни в одном из сценариев – и он сказал. Потому что сейчас – сиюминутное настоящее, острое, холодное и пахнущее рвотой. Они закончат играть завтра. – И что ты думаешь об этом? – но Рамси все равно глумится, и в его глазах пляшут гадкие искры. И Джон коротко требует: – Отсоси мне сейчас. – А не то что? – со смешком и запахом табачного дыма выдыхает Рамси. – Ну, думаю, ты все равно будешь сосать, – Джон тоже горячо дышит ему в лицо, и от него пахнет свежей рвотой, – выбирай только, мой член или мои пальцы, – он наконец отпускает нож и хватает Рамси за лицо – испачканными в мертвячьей гнили пальцами за подбородок и щеку. – Не то чтобы аппетитно, конечно, но если ты собрался угрожать мне этим… я-то ведь так же вакцинирован, как и ты, – ухмыляется Рамси, но Джон видит, что ему все это не слишком нравится, – твоей же вакциной, если ты забыл. – Вот и проверим, так ли я хорош оказался в этом, как все говорят, – Джон проводит по его щеке указательным пальцем, оставляя черно-зеленый след. Рамси немного скашивает глаза. – Хах. Ладно, – он облизывает губы. – Ладно, – но не выглядит по-настоящему принужденным. Как будто он только и хотел, чтобы Джон сказал что-то такое. Хотел поиграть с ним в это. – Но давай… Слушай, может, сойдемся на дрочке, а? – и не может не дразниться, на пробу, игриво потягивая поводок. – Неохота мне твой немытый хер обсасывать. А если так приперло, Джон Сноу, я тебя и рукой не хуже обработаю. – Ртом, – непререкаемым тоном выдыхает Джон. – О'кей, – и Рамси пожимает плечами – и снова ухмыляется, – только тогда не забывай о зубах, волчонок, – он клацает ими, чуть подавшись вперед, и резко съезжает спиной по дверце вниз, садясь на корточки. Он влегкую расстегивает Джону ширинку и, приспустив резинку кальсон, вытаскивает его твердый уже, торчащий член, почти лениво оттягивая шкурку с головки. И едва целует ее приоткрытыми полными губами, когда Джон, отпихнув его руку и зажав член тремя пальцами, сразу всовывает его поглубже в тесный рот, несдержанно навалившись. Рамси невольно бьется затылком о холодильник, но послушно заглатывает, пока Джон сразу берет короткий, рваный ритм, уткнувшись лбом в покрытую инеем дверцу. На той от разгоряченного дыхания скоро остается влажное пятно конденсата; Джон живо двигает бедрами, исступленно трахая мокрый, мягкий и горячий рот. Но Рамси никак не сопротивляется, просто тесно сосет ему какое-то время, плотно обхватывая ствол губами, и зажатые кальсонами яйца тихо шлепаются о его выбритый подбородок. Джон не хочет останавливаться, но это только второй такой его – влажный и чувственный, – опыт, и он чувствует, как быстро подступает, и еще ускоряется, ритмично вбивая Рамси носом в свой лобок. – М-мф! – и тут уже Рамси явно возражает, с силой хватая его обеими руками за бедра, но Джон только прихватывает его за длинные волосы и крепче насаживает ртом на член. – Убери зубы и соси, – он выплевывает, жмурясь, но Рамси все-таки отталкивает его от себя, жадно вдохнув, а через секунду уже всовывает руку между своими губами и расстегнутой ширинкой, ловко перехватывая член, и надрачивает его короткими рывками, задирая шкурку и туго обсасывая налитую головку. Это уже слишком, и у Джона сходу подкашиваются ноги. Он не может контролировать себя в коротких, острых вспышках удовольствия и, застонав, быстро сливает сперму Рамси в рот, частыми толчками въезжая головкой в его мягкие губы. Он никак не может остановиться и еще немного дотрахивает сжатую руку, только после вытаскивая член из крепкой хватки и резко отступая назад. Пока он заправляется и застегивается дрожащими руками, сдернув перчатки, Рамси сплевывает его сперму между своих разведенных бедер и рывком утирает раскрасневшийся, мокрый рот. – Ты кончил, как насильник, – он часто дышит и посмеивается, не поднимаясь, сунув руку между ног и лаская ладонью свой член. – Заткнись, – привычно уже бросает Джон. Он не хочет здесь больше находиться и уходит обратно в промерзшее кафе, оставляя Рамси со стояком, ножом и еще шевелящимся на полу упырем. Рамси паскудно и гортанно стонет ему вслед, но Джона это не задевает на самом деле. Если он может быть насильником в глазах Рамси – это только сделает все проще и быстрее.