Fatherless, Friendless, and Damned

Когда они вышли из заповедника, Джон еще смутно помнил, а вот дальше течение дней начало сливаться для него в единую, изредка сменявшуюся сном тяжелую душную массу. Спать ему хотелось все время, спать, спать, спать, пожалуйста, хотя бы немного. Иногда ему казалось, что он засыпал, пока шел, и просыпался, падая сбитыми до синяков коленями и ладонями в наст, натыкаясь на вывороченные куски льдистого снега под ногами или просто наблюдая тянущийся и тянущийся пустынный пригород – и испытывая вялое, апатичное опасение того, что что-то может произойти, пока он будет в отключке. Иногда он приходил в себя, когда Рамси поднимал его, несколько раз – от крепких, тяжелых пощечин. Джону казалось, что у него еще больше отекало лицо из-за этого, и зубы все время ломило, то ли от самих сильных ударов, то ли от болезни, то ли от недостатка витаминов. Впрочем, и без этого туго сдавливающая голову и сковывающая тело боль будила Джона каждое утро – тяжелой пульсацией под черепной коробкой, непрекращающимся жжением в груди и тупым нытьем в пояснице и коленях. И жар тоже не спадал – по крайней мере, до того, как Рамси начал давать ему какие-то лекарства и еще что-то колоть перед сном. Джон ничего не спрашивал, послушно глотая таблетки и не морщась от того, как иглы входили в перетягиваемую жгутом руку: как ни странно, хотя бы это не причиняло ему боли, наоборот, та немного успокаивалась во всем теле, и он мог наконец-то поспать, сворачиваясь у Рамси под боком. И не сказать, чтобы Рамси заботился о нем как-то, кроме как физически, но тепло его тела всегда унимало озноб Джона, от бравшихся неизвестно откуда каш и разведенных консервированных томатных супов у него появлялись хоть какие-то силы, а после того, как Рамси подмыл его нагретой водой с мылом – и еще засунул палец в зад и медленно поимел его так, пока Джону не стало больно, и из его мягкого члена на живот не стекла жидкая прозрачная струйка, – он перестал испытывать раздражающий, болезненный и натертый зуд в промежности, и мочиться тоже вроде стало немного полегче. И Джон ощущал вину из-за всего этого – или, скорее, раздражающее чувство того, что он должен ощущать вину. Его отношение к происходящему не изменилось, его решение насчет Рамси не изменилось, но тогда Джон хотел спать рядом с ним, хотел есть его горячую еду и не возражал даже тому, что Рамси раз поцеловал его взасос, выдохнув дым в рот, когда наконец достал где-то сигареты. В какой момент пригородные пейзажи сменились городскими, а в какой Рамси толкнул его в бок, показав на здания института через пару улиц, Джон не мог бы точно сказать. Он запомнил только, что Рамси тоже выглядел более болезненно, чем раньше, а в институте все еще почему-то были военные. Джон никого не спросил, почему, а потом кто-то помог ему улечься на кровать, и Мелисандра опустилась рядом, промокнув его губы бумажным платком. На нем осталось красное пятно, цвета ее глаз, а после Джон сжал край ее юбки в руке и провалился в тяжелый черный сон. Когда Джон приходит в себя первый раз, он понимает, что все еще находится в комнате Мелисандры; это неопрятная и пыльная, но теплая спальня, ее крашеные стены давно обшарпаны, полки стеллажей, подпирающих противоположную от Джона стену, все заполнены книгами, втиснутыми до треска шкатулками и мятыми свертками, и еще несколько полок для того, чему не хватило места, неровно приколочены рядом с запечатанным окном, а на деревянном столе вперемешку лежат какие-то толстые тетради в твердых обложках, стоят запятнанное, немытое зеркало и грязные кружки. Поверх плавящегося воска от свечей, влажного едкого дыма и теплых углей в жаровне пахнет вином и листьями черной смородины, и Джон втягивает частицы этих запахов заложенным носом, сразу сухо закашливаясь. – Доброе… утро, Джон Сноу, – через несколько секунд Мелисандра выходит из-за ширмы, отделяющей спальную часть от рабочего кабинета, и мельком смотрит на наручные часы. – Ты очень вовремя. У меня скоро обход, – под халатом ее плечи охватывает красная вязаная шаль из крупной пряжи, заколотая тяжелой брошью из розового турмалина, а ее худые, сильные ноги плотно затянуты в строгую клетчатую юбку и теплые колготы. – Сколько… дней?.. – Джон с трудом может произнести это сквозь раздирающий грудь кашель, но замечает на столике рядом с кроватью бумажные платки и берет один, отхаркивая в него коричнево-оранжевую мокроту, которая ощущается на вкус не лучше гноя. Ему все так же жарко, но и холодно в то же время, и он подтягивает рыжее меховое покрывало, которым накрыт поверх одеяла, на потное плечо. – Я не… – Мелисандра потирает висок и слегка отступает, когда Призрак протискивается мимо ее ноги, быстрыми семенящими шагами добираясь до кровати Джона и запрыгивая на нее. – Дней десять, Джон Сноу. Да, десять, я уверена. "Блядь, блядь, десять дней, десять гребаных дней", – Джон придерживает часто дышащего Призрака за густой мех на шее, отхаркивая в новый платок еще немного неприятно пахнущей мокроты. – Из них два дня под моим наблюдением, – тем временем продолжает Мелисандра, еще на пару секунд отходя и возвращаясь с подносом в руках. – Ты должен поблагодарить Рамси Болтона, он привел тебя ко мне в самом приличном состоянии для крупозной пневмонии. И самостоятельно начал лечение, не скажу, что идеально подобранное, но… – она мягко замолкает, встретившись с резким взглядом Джона. – Ладно, Джон Сноу, мы вернемся к этому позже. А пока… – Почему… здесь?.. – Джону все еще тяжело дается речь, каждое слово причиняет боль изможденному горлу, и он не узнает свой голос, но ему нужно задать так много вопросов. – Согласна, формально я должна была отправить тебя в палаты для потенциально зараженных, но… ты знаешь, ты здесь на особом положении, даже если все время делаешь вид, что это не так, – Мелисандра улыбается краем рта, садясь к нему на кровать и принося с собой новые запахи – горькой лакрицы и каких-то пряных специй. – Так что я предпочла, конечно, взять кровь на анализ, но все равно пока оставить тебя при себе. Так мне надежнее и спокойнее. И за меня тоже не беспокойся, не думаю, что я могу заразиться, если ты все-таки… – она ставит поднос на столик. – Итак, твой завтрак. Здесь молоко, а в чайнике отвар из сухой малины, выпей все. И мед, тоже постарайся съесть, сколько сможешь. Если проголодаешься еще, потерпи, через… три часа тебе привезут полноценный обед. Я уже вернусь к тому времени или пришлю кого-нибудь, у тебя строгое расписание инъекций. Джон слушает ее, молча оглядывая поднос. Он ощущает смутное, но усиливающееся с каждой секундой чувство голода, приобнимая Призрака за шею и утыкаясь носом в его мохнатую щеку. – Впрочем, если предпочитаешь колоться сам, только скажи. А если нет – ложись на живот, я постараюсь быстрее, – Мелисандра поднимается и снова уходит за ширму, и Джон слышит плеск воды. И, здраво оценив свое состояние и дрожь в руках от озноба, так же молча переворачивается на живот и слегка сдвигает одеяла. Он не одет под ними, и это могло бы смущать его, но он понимает, что то белье, в котором он был, наверняка уже никуда не годно, так что просто ложится щекой на подушку, отворачиваясь и скрывая легкий румянец. Руки у Мелисандры хорошие, и две инъекции с маленьким промежутком почти безболезненные, с едва-едва разошедшимся онемением – Джон чувствует, что она уже не раз колола его за эти два дня, – а после она еще обхватывает ладонью его ягодицу, прохладно и тщательно массируя. И хотя Джон все-таки чувствует некоторое смущение от этого, зато, когда Мелисандра поправляет на нем одеяла и, сухо напомнив про завтрак, уходит, он может нормально сесть, не испытывая ноющей боли в мышце. Сперва он действительно выпивает молоко – сухое разве что чуть слаще обычного, и он давно привык к этому вкусу, – заодно запив им оставленные в лотке таблетки, а после съедает половину баночки светлого меда. Но его быстро начинает подташнивать и опять клонить в сон, и он решает доесть позже, позволив послушно сидящему рядом Призраку слизать остатки меда с ложки, потрепав его между ушей, закутываясь в одеяло и поднимаясь, чтобы найти туалет. К счастью, у Мелисандры есть своя ванная, и Джону не приходится искать хоть какую-то одежду. Он даже не закрывает дверь, чтобы не замерзнуть насмерть в маленькой не протопленной комнатке, хотя ступнями, и без того ледяными, все равно чувствует дикий холод от пола, постоянно переступая с ноги на ногу. Он хмыкает, думая, могла ли Мелисандра забрать его одежду в том числе для того, чтобы он не ушел никуда. Он бы мог уйти и голым, и в какой-нибудь ее шали, если бы захотел, но почему-то думает, что она знает об этом так же, как и о том, что у него нет ни одной причины уйти. Помочиться опять выходит непросто, особенно когда ступни так мерзнут, и Джон, подумав, все-таки предпочитает сесть на холодное сиденье биотуалета, опираясь на пол только большими пальцами ног. Так немного легче, по крайней мере, если расслабиться и закрыть глаза. Главное, не отрубиться прямо здесь. Он вспоминает, как теплые сильные руки гладили его по животу и промежности, чтобы стало легче. Он не знает, в его воображении эти руки покрасневшие и облезшие от холода, с обломанными твердыми ногтями, или белые и неестественно худые, с подслезшим алым лаком. Второй раз он просыпается от того, как Призрак тяжело спрыгивает с изножья его кровати на пол, и полная тарелка с грохотом соскальзывает на прикроватный столик. – Извини, извини, я сейчас уберу все, – Джон сонно вздрагивает, не сразу ориентируясь в пространстве, но старается быстрее сесть и передвинуть старую посуду, чтобы на столике освободилось место для новой. – И… привет? – Д-да. Твой обед, Джон Сноу, – неловко, делая паузы между словами и не поднимая глаз, говорит Джейни Пуль. Она отворачивает закрытое медицинской маской лицо, но Джон все равно видит яркие, набухшие синяки под ее карими глазами и взмокшие корни волос, собранных в такой же пучок, как у Мелисандры – и знает о розовой дыре с перегородкой посередине и покрытыми застарелыми ожогами остатками ноздрей на месте ее носа. Джейни одета в простой серый халат, кажется, взятый у Оуэна, из-под которого торчат собравшиеся складками и обвисшие на локтях рукава вязаного свитера Мелисандры и плотные темные колготы, обтягивающие худые, почти прозрачные ноги; Джон предполагает в этом участие Мелисандры тоже – он уже давно не видел других женщин, кроме нее, которые решились бы носить юбки и колготы вместо толстых зимних брюк. Но если сама Мелисандра никогда не мерзнет, то Джейни, судя по виду, всегда холодно, и Джон бы, наверное, постарался предложить ей что-нибудь потеплее, если бы сам не лежал голым под одеялами. – Спасибо, Джейни, выглядит очень аппетитно, – он старается улыбнуться, говоря это, но она только как-то по-птичьи поджимает плечо и продолжает не смотреть на него, краем глаза следя за отошедшим к миске с водой Призраком. – Мы можем поговорить? – обед действительно выглядит аппетитно – полная тарелка разведенного говяжьего бульона, горячего, жидкого и подающего сладковато-горьким баночным запахом, картофельное пюре с маслом и сушеными овощами, слегка поджаренный, румяный кусок свежего окуня и яблочное пюре на блюдце – и Джон ощущает голод все отчетливее, но старательно игнорирует его, потому что вряд ли в ближайшее время ему выпадет еще шанс так спокойно переговорить с Джейни наедине. Ты не можешь помочь всем. Джейни все отворачивается, тихо шаркая больничными тапочками и пытаясь незаметно прибрать грязный стакан из-под молока на свою тележку, но Джон умеет быть настойчивым. – Мы можем поговорить, Джейни? – так же вежливо и хрипло повторяет он, с трудом сглатывая хоть часть заполнившей горло мокроты. – Это просто вопрос, ты можешь не спеша подумать и ответить на него, можешь не отвечать… только погоди, мне надо откашляться, – жгущая боль в груди усиливается, и последние пару слов он произносит совсем неразборчиво, все-таки сгребая новый платок со столика. Джейни дает ему – и себе – время, переставляя грязные стаканы на своей тележке. – Я уже закончила… – наконец тихо, с легким присвистом говорит она, так и не поднимая взгляд, – закончила развозить обеды. К тебе удобно заходить последним, Джон Сноу. – Хорошо, – Джон вытирает рот краем слипшегося платка. – Потому что нам нужно поговорить кое о чем… кое о ком. И это может занять немного времени. Кажется, Джейни уже не может стать бледнее, но Джон готов поклясться, что кровь прямо сейчас еще оттекает от ее скул. – Нет, не о… не… об этом, Джон Сноу. Не нужно об этом, – она смотрит на тележку, схватившись за ее ручку так крепко, что костяшки белеют и остро выпирают на худых ладонях, – пожалуйста, не нужно… – Почему? – Он… разозлится, – Джейни говорит так тихо и неразборчиво, что Джон едва понимает ее. – Ты ведь… будешь говорить плохие вещи, да?.. Он разозлится, если я буду слушать. Очень разозлится. И я не буду, не буду слушать… – она начинает повторяться, и Джон мягко перебивает ее: – И что? Что произойдет, если он разозлится? – Нет… не… не спрашивай, Джон Сноу, – Джейни глубоко вдыхает и, едва приподняв взгляд, смотрит в стену. – Пожалуйста. Не спрашивай. – А если мне нужно узнать? – осторожно спрашивает Джон. – Вот ты говоришь, что он разозлится, если я… буду говорить плохие вещи? Но что тогда произойдет? Мне нужно знать, что произойдет, если я буду говорить плохие вещи. Почему я не должен говорить их, Джейни? Из-за этого тоже будет что-то плохое? Или?.. – Это будет плохо, Джон Сноу, – отрывисто соглашается Джейни, не дослушав его. – Будет плохо. Плохо. Плохо. Плохо, – она повышает голос, как будто ей нужно повторять и повторять это – как Джону нужно отхаркивать то, чем наполнены его бронхи. – И… что именно будет плохо, Джейни? – Он будет… будет… бить. И… резать. И… И… – Тш-ш. Мне кажется, он не будет этого делать, Джейни. Ну, то есть, иначе бы он уже делал это с тобой прямо сейчас, – взгляд Джейни приковывается к Джону мгновенно, и она смотрит на него, не моргая, – потому что, мне кажется, ты уже очень разозлила его. – Что?.. Нет, нет… нет, нет, нет, я не… – ладони Джейни сразу трясутся на ручке тележки, заставляя посуду мелко вибрировать, и она резко отпускает ее, отступая на шаг. – Да. Ты очень разозлила его. – Нет, ты… я… ты… лжешь, Джон Сноу, лжешь… он не трогал меня… не трогал, не трогал… он не злится на меня, он не делал мне больно, он не злится… – А мне он сказал другое, – Джон старается удерживать голос ровным. – Сказал, что ты так разозлила его, что он мог бы убить тебя. Когда он попросил тебя о ребенке, а ты отказала ему. Он хотел убить тебя тогда. – Но он не… он не… – только и повторяет Джейни. – Не ударил тебя? Не порезал? Не… наказал? – Джон старается следить за тем, чтобы ее дыхание не стало слишком частым. – Да, он ничего из этого не сделал. Но он разозлился. Но ничего не сделал тебе. Потому что он больше ничего не может сделать тебе, Джейни, – он пожимает плечами. – Ничего. Только злиться. Джейни смотрит на него так, как будто сейчас то ли убежит, то ли расплачется. – Понимаешь, я не хочу сказать, что никто не сделает тебе больно больше, – Джон продолжает, подбирая слова. – Кто-то может… все еще. Но кто-то – нет. Рамси Болтон не может, потому что сейчас его ограничивает перспектива военного суда, и присутствие вооруженных солдат, и другие люди вокруг… потому что кто-то другой защищает тебя. И пока этого достаточно. Но однажды тебе даже это не понадобится, потому что ты сама сможешь защитить себя. Тебе нужно научиться защищаться, Джейни. Не так быстро, здесь сейчас… довольно безопасно для тебя, но ты не всегда будешь здесь. – Нет, я не… я не так… меня не… – она вперивает свои карие глазищи в Джона, но словно его не слышит. – Но ты сказала ему "нет", Джейни, – а Джон опять пытается улыбнуться. – Неплохо для начала, да? – Я не сказала… – Джейни выговаривает это целиком, и ее напряженные плечи вдруг обмякают. – Я просто… не смогла… скажи ему, что я не смогла, что в следующий раз я смогу, я все сделаю… – Нет, нет, я не это имел в виду, – Джон легонько хмурится, но это действует на Джейни, будто он ударил ее по щеке: она отшатывается еще, прихватывая тележку. – Нет, ты что… боишься меня? Джейни молчит, вцепившись в тележку, и ее зрачки бегают. – Меня? Сейчас? – и Джон заставляет себя улыбаться снова и снова. – Ты что? Я болен, Джейни, очень болен, у меня едва ли есть силы встать с кровати, и я давно… нормально не ел, и все это… Понимаешь, я не хочу и, кроме того, не могу тебе ничего сделать, вот что я имею в виду. Да ты легко возьмешь вон ту кастрюлю из-под рыбы и выбьешь из меня всю дурь, если мне что-то взбредет в голову. Мне не взбредет, если что, и я надеюсь, ты не сделаешь этого прямо сейчас, – на всякий случай поясняет он. И, помолчав и не увидев никакой реакции, продолжает. – Слушай… подойди и дай мне руку. Я покажу тебе, что ты можешь. Я возьму тебя за руку, и ты легко высвободишься. Я покажу, как. И если кто-то другой потом… Но Джейни явно больше не слушает его, делая еще шаг назад и нервно оглядываясь на ширму. – Да, или ты можешь просто уйти, – Джон вздыхает; разумеется, он не собирается удерживать ее здесь. – Я просто… хотел помочь, – он заканчивает, когда Джейни уже, с грохотом врезавшись в ширму и торопливо шлепая тапочками, выкатывает тележку из комнаты. Джон устало потирает обеими ладонями опухшее лицо, но не находит в себе сил что-то почувствовать по этому поводу. И безразлично садится, перевернув неудобную подушку-валик и подложив под спину, и устраивает тарелку с бульоном у себя на коленях. Джейни не оставила ему питья, так что он еще берет чайник и наливает подостывший малиновый отвар в оставшийся с утра чистый стакан. И на секунду удовлетворенно зажмуривается перед тем, как успокоить им свою раздраженную, ноющую глотку. – Я слышала, ты напугал Джейни Пуль, – Мелисандра возвращается, когда Джон заканчивает с обедом и только снова задремывает под теплым покрывалом. – Нет, ты знаешь, я не подвергаю сомнению самые неожиданные твои способности, Джон Сноу, но, понимаешь ли, сейчас… ты болен, изможден и почти все время спишь. Как ты умудрился напугать девочку? – она походя смотрится в зеркало, прибирая выпавшую из пучка прядь за ухо. – Не знаю, – хрипло вздыхает Джон, потирая сухие глаза и тяжело садясь; жар, тошнота и тупая слабость возвращаются и становятся все сильнее. – Я только хотел поддержать ее. – Это я поняла, – тоже вздыхает Мелисандра, подходит к его кровати, мимоходом погладив снова слезшего попить Призрака, и садится в изножье. – Знаешь… мне самой иногда хочется отходить ее по щекам, – как-то почти интимно и одновременно холодно говорит она, глянув в глаза Джону и сложив руки на коленях. – Очень интересно… на котором ударе она все-таки перехватит мою руку. Но некоторым людям нельзя так помочь, Джон Сноу. – Но ты помогаешь ей, – Джон пожимает плечами, ежась от озноба и кутаясь в одеяло. – Нет. Я только дала ей одежду и работу, в ее случае это не называется "помогаешь ей". Мне нет настоящего дела до нее, – безразлично говорит Мелисандра, – как и всем остальным. Так что не забивай этим свою смышленую голову, Джон Сноу. Ты не можешь помочь всем. Тем более… ты знаешь, она плакала в прачечной, когда Оуэн нашел ее. Он сумел ее расспросить, и она рассказала ему, что ты напугал и обидел ее. И уже он прибежал разбираться ко мне. И хотя я не подумала и не думаю, что все на самом деле было так… но подумай и ты, так ли сильно ей нужна помощь на самом деле. Мелисандра прямо смотрит на Джона своими красными глазами, и тот не сразу, но отводит взгляд. Ему не хочется думать об этом, но он тоже вдруг испытывает раздражение. Такое, как когда Рикон отворачивался, мычал и не хотел отвечать ни на один его вопрос. Нет, Джон не хочет больше думать о Риконе. И о Джейни тоже. – Знаешь, может, ты и права, – он дергает плечом, снова поднимая взгляд, а Мелисандра вдруг повторяет за ним своим глубоким голосом: – Может, – и ее губ касается слабая дразнящая улыбка. – Хорошо, так или иначе, Джон Сноу, сейчас снова время колоть тебе антибиотики, так что переворачивайся. – О’кей, – и Джон кивает, отодвигая одеяла и послушно ложась на живот. – Кстати, мне, кажется, уже становится лучше, – он говорит погромче, пока она моет руки за ширмой. – Хм-м, не думаю, – но Мелисандра возражает, возвращаясь к нему с металлическим лотком в руках. – Хотя, конечно, если сравнивать с тем, каким ты был до того, как попал ко мне, ты наверняка чувствуешь себя не так плохо. Но если смотреть на общее течение… я немного откорректировала курс антибиотиков, и завтра тебе должно стать по-настоящему лучше, жар наконец начнет спадать, – тяжело сев на кровать, она холодно протирает его кожу спиртовой салфеткой. – Дальше я бы пока не бралась прогнозировать точно – ты прилично ослаб там, снаружи, – но попробовала бы взять срок до полутора недель на полное выздоровление. И хотя можно было бы еще… немного ускорить процесс, – и Джону почему-то очень не нравится ее голос, когда она говорит это, – но, пожалуй, есть области, в которых я могу полностью довериться медицине и не слишком торопиться, – она все так же легко и почти ласково ставит ему две положенные инъекции и, протерев место укола ватным тампоном, снова разминает и массирует его слегка ноющую ягодицу. – И, скорее всего, если динамика будет положительной, через два-три дня я могла бы снять такой строгий постельный режим. Лазарет я бы покидать тебе все равно не рекомендовала, но я же знаю, что ты не сможешь лежать в кровати все время. – Да. Спасибо, – Джон, сдерживая кашель, улыбается краем рта, хотя она этого и не видит. Он все еще испытывает некоторое смущение от того, как ее большой палец как будто не нарочно соскальзывает в потную ложбинку между ягодицами, но когда он все-таки оборачивается, непроизвольно вспыхнув румянцем, Мелисандра смотрит на него покойно и умиротворенно. – Что-то не так, Джон Сноу? – спрашивает она, продолжая мягко массировать его. – Н-нет… Да. Пожалуйста, не делай так, – слава богам, ему удается сказать это без кашля, только с раздражающим горло хрипом. – Как "так"? – но ее голос безмятежен, а большой палец соскальзывает чуть ниже, и Джон вздрагивает, чувствуя, как его зад непроизвольно возбужденно поджимается от этого. – Ты знаешь. Просто не… сейчас. Это сложно, – Джон открыто высвобождается из-под ее руки и переворачивается, подбирая ноги. Его член слегка потяжелел от резко прилившей крови, и Джон поспешно накрывает его одеялом, сунув руку между ног и все-таки закашливаясь. – Разве сложно? – а по Мелисандре не поймешь, интересно ей это сейчас всерьез или в шутку. Но Джон все равно слишком напряжен для того, чтобы разбирать ее тон – он старается не думать о возникшем теплом желании, четко чувствуя, как полувозбужденный член тесно лежит в шероховатых складках одеяла. В конце концов, почему это его так беспокоит, если он все равно… – Да, – но он решительно качает головой. – Ты… сложный человек, Мелисандра. И наши отношения уже достаточно… сложные. А у меня сейчас и так много проблем со сложными вещами. Со сложными людьми. С плохими людьми. – И что ты хочешь сказать таким образом? Что я тоже плохой человек? – с низким смешком уточняет Мелисандра. – То, что я хотел сказать, я сказал, – Джон отвечает резко, но, глядя в насмешливые алые глаза Мелисандры, считает нужным добавить. – Это все… изменит какие-то вещи между нами. А я сейчас не хочу никаких изменений. Не прямо сейчас. Это не… безопасно. – И какие вещи, по-твоему, изменятся так, что станет не безопасно? – прохладно спрашивает она. – Я не знаю, – вздохнув, отвечает Джон, и Мелисандра еще какое-то время смотрит на него без выражения. Опускает взгляд, глянув на подоткнутое между ног одеяло и то, как Джон прижимает ладонью свой член. – Нет, я не настроена насиловать тебя, Джон Сноу, – наконец замечает она как бы походя, с показавшейся Джону мечтательной улыбкой, коснувшейся губ. – Это ведь все еще является насилием, если ты получаешь больше, чем отдаешь, так? – но голос у нее остается холодным и безразличным, и Джон даже не сразу понимает, что именно она спросила, потому что одновременно с вопросом она протягивает руку и касается его голой голени с торчащими от холода и возбуждения волосками, проводит до колена и захватывает его ладонью. Рубин в плотно стягивающем ее шею ожерелье вспыхивает, или это только кажется Джону? – Нет, это не совсем… в такой плоскости лежит, – и Джон еще чуть отодвигается, упираясь спиной в стену, когда ладонь Мелисандры проскальзывает под одеяло. – Тебя беспокоит то, что я заберу у тебя, или то, что я тебе дам? – а Мелисандра будто не слушает его, только ее рубин кажется тяжело и сочно пульсирующим, как бьющееся сердце, как аневризма в мозгу, как разбухшее, полное червей яблоко, против воли притягивая взгляд. – Что изменится в твоей голове, что это все станет не безопасно, Джон Сноу? Джон Сноу, закованный в черный лед, знает ответы на эти вопросы. Джон Сноу, закованный в черный лед, не видит ни одной настоящей причины оттолкнуть чужую руку. Ту или эту. Он не хочет искать настоящие причины. Джон запрокидывает голову, когда длинные и неестественно худые пальцы сжимают его твердо напряженное бедро. – Ничего, – говорит он. – Ничего. – Тогда ложись на живот. Так будет лучше, потому что я не собираюсь давать тебе слишком много, – негромко велит ему Мелисандра. Ее рука горячая, как кипяток в ванне, думает Джон, когда она мимоходом обласкивает его бедра и слегка подтянувшуюся мошонку. Джон укладывается, машинально придерживая одеяло и немного прикрываясь им, пока Мелисандра прохладно и практично смазывает пальцы из лежащего в лотке небольшого тюбика. Джон не хочет читать, что на нем написано, розовея и утыкаясь лицом в подушку; его приподнятый член упирается в матрас, сладко натянув складку на простыне. Джон рефлекторно придерживает дыхание, когда чувствует соскользнувшие по влажной ложбинке между ягодиц горячие, смазанные пальцы, когда те слегка массируют и потирают его возбужденно сокращающийся зад, пригоняя к нему еще немного крови. И прикусывает натянутую наволочку, когда один палец плавно и туго погружается внутрь сразу наполовину. Мелисандра еще несколько раз прокручивает его, обдавая Джона жаром, и теплая пульсация сразу накатывает на промежность, заставляя его непроизвольно развести ноги шире. – Холодные люди часто очень чувствительны, Джон Сноу, – негромко и низко говорит Мелисандра. – А плохие люди знают, что с этим делать, – прибавляет она, и теперь Джон точно знает, что она смеется, трахая его пальцем так, что лежащий под животом член все крепче наливается кровью. Тянущее возбуждение сковывает промежность; Джону становится только жарче, и он сжимает подушку, когда Мелисандра туго добавляет еще палец, как нарочно медленно, до ноющей боли трахая его влажными толчками вперед-назад. И почти вытаскивает, массируя горячий, сжимающийся вокруг пальцев вход – и снова засаживает в тесный зад до конца, вызывая у Джона слабый всхлип и желание приподнять бедра. Слишком медленно. Джон требовательно ерзает, и его живо затвердевший член трется между животом и упругим матрасом. Жесткие волоски над лобком быстро слипаются и еще раздражают приоткрывающуюся головку; смазка подтекает на простынь с каждым неспешным крепким толчком, особенно когда Мелисандра сгибает пальцы, проезжаясь обжигающими мягкими подушечками по твердеющей простате. – Мне нужно… – начинает Джон, все-таки не сдерживаясь и приподнимая бедра, чтобы ягодицы слегка разошлись, и Мелисандра трахнула его глубже. Он так быстро доходит до какого-то предела возбуждения, и ему нужно сунуть руку под живот, нужно всунуть торчащий член в кулак и подрочить его хотя бы немного – и нужно посмотреть Мелисандре в глаза. Ему нужно узнать, хочет ли она того, что делает, или нет, нужно узнать, хочет ли она хоть чего-то, нужно убедиться, что рубин на ее шее на самом деле такой же холодный, как ее взгляд. Но она, кажется, сейчас знает его потребности лучше, чем он сам. – Не нужно, – со слышимой улыбкой говорит она, вытаскивая совсем, звонко шлепнув по раскрытому заду и снова тесно впихивая в него два пальца целиком. Теперь она вправду трахает Джона глубоко и быстро, еще прокручивая пальцы, не давая слезть с них и хоть немного успокоить ведущий все тело жар. – Ох, блядь, блядь, – срывается у Джона, и он крепко кусает подушку, инстинктивно двигая бедрами и потрахивая подтекающим членом тихо поскрипывающую кровать. Яйца поджимаются, низ живота сводит возбужденной судорогой, и Джон стискивает простыню в кулаке, все-таки заставляя себя приподнять голову и обернуться. – Постой… секунду, – он наконец смотрит на Мелисандру, прикусывая губу от того, как она даже чуть не останавливается, без какого-либо выражения на лице быстро трахая его рукой, и того, как ее рубин горит на шее темным цветом, ожоговым пятном, синяком от поцелуя, убивающим тебя вздувшимся тромбом. – Мне нужны салфетки… – и у него нет никаких сил на стеснение от этого, ему нужно кончить прямо сейчас, когда он знает. – Если только не хочешь спать на мокром, – но она качает головой – от безучастного холодка в ее голосе между бедер разливается каленая тяжесть, – на секунду все-таки приостановившись и только легонько массируя его простату подушечками пальцев. И Джон не может вдохнуть, напрягая мышцы живота, и болезненно смотрит на нее, не отвечая. Но она понимает – плохие люди всегда знают, что делать – и просто продолжает тесно растягивать его пальцами, засаживая их поглубже, а Джон продолжает торопливо тереться членом о матрас, роняя голову, прогибаясь в пояснице и с трудом понимая свои ощущения; его снова и снова окатывает требовательным жаром, идущим куда-то вверх по позвоночнику, и он резко задирает зад, когда его становится уже невозможно терпеть, и дает Мелисандре попросту выдоить его, и стонет, почти отключаясь от сладкого удовольствия – когда всю промежность и зад туго сводит, и он сливает жидкую сперму на простыню тяжелыми, жаркими и болезненными толчками, так и не взяв в руку. Он понимает, что весь взмок, и что одеяло давно свалилось с его спины, когда Мелисандра со звонким хлюпом вытаскивает из него пальцы. Но он только утомленно ложится в натекшую лужицу собственной спермы животом, тяжело дыша и слыша, как Мелисандра звенит лотком с инструментами, поднимаясь и давая ему немного времени. Джон пользуется им, пытаясь успокоиться, в который раз подбирает одеяло, кутается и сворачивается на боку. На него снова накатывают сонливость и тяжелая нездоровая усталость. – Твои салфетки, – отнесшая лоток обратно Мелисандра выглядывает из-за ширмы и бросает ему новую пачку бумажных платков. Джон быстро вытаскивает руку из-под одеяла и успевает поймать ее, хотя такое резкое движение и отдается нытьем в плече. Но это незначительная боль, по крайней мере, сравнительно с остро саднящим жаром в груди, так что он просто сдвигает одеяло, вытирает платком еще набухшую головку члена и липкий зад – и думает, что ему нужно опять сходить в туалет, до того, как он снова отрубится. И хотя ему кажется, что он может уже не стесняться Мелисандры в этом плане, он все равно спрашивает: – Ничего, если я пройду до туалета так? Конечно, ты все равно забрала мою одежду, но… – Нет-нет, не лишай меня вида, Джон Сноу, – отвечает Мелисандра, но не заигрывающе, а как-то не слишком заинтересованно на самом деле, еще и проигнорировав часть про одежду, – и не стесняйся, тебе сейчас полезно будет облегчиться. И поспать после. Хотя, пока ты еще бодрствуешь, я хотела бы упомянуть о делах, которыми ты, несомненно, захочешь заняться сразу, как выспишься. Слухи идут быстро… и к тебе уже выстроилась очередь из желающих посещения. Ты хочешь с кем-нибудь поговорить, или мне пока продолжать отвечать им, что ты не в состоянии? – А кто там? – Джон проходит до ванной, мельком заметив, как Мелисандра, поставив лоток на стол перед собой, быстро записывает что-то в одну из многочисленных тетрадей. – В первую очередь капитан Таргариен, – и она, кажется, почти не повышает голос, но он все равно хорошо слышит ее через дверь, – он очень настойчиво прервал мой обед из-за этого, знаешь ли. Твои друзья. И если Эдд, как обычно, просто зашел утром и вежливо справился о твоем самочувствии, то Пип и Атлас с самого завтрака шатаются по лазарету, словно влюбленные. Еще Алис, Оуэн, Давос… все хотят видеть тебя, Джон Сноу. И, думаю, Рамси Болтон тоже захочет. – О’кей. Тогда для начала я бы встретился с Эйегоном, – справив нужду и хорошенько прокашлявшись, Джон снова выходит к Мелисандре и останавливается в двери ванной, немного неловко прикрывая рукой живот – хотел опустить ниже, но решил, что это будет еще более неловко. – Но пока никаких друзей, хорошо? – он еще чувствует себя слишком уставшим для людей – да и не представляет, о чем может говорить сейчас с кем-то. – Хорошо, – кивает Мелисандра, снимая брошь, чтобы застегнуть шаль плотнее. – А что насчет Рамси? – А с каких пор ты зовешь его так? – вопросом на вопрос отвечает Джон. – Не мясником? – С тех пор, как он спас тебе жизнь, Джон Сноу, – флегматично парирует Мелисандра. – Он действительно очень позаботился о тебе, и, на мой взгляд, это стоит… некоторых уступок. Так что на твоем месте я тоже была бы не столь категоричной к нему. – Да, да, спас мне жизнь… Прямо как ты, – Джон отворачивается и возвращается к кровати. – Ну, со мной ты не слишком… категоричен, – усмехается Мелисандра. – И мы еще поговорим об этом, когда ты вернешься, – Джон забирается под одеяло, чувствуя, что у него нет сил даже держать глаза открытыми. – Значит, я так понимаю, ответ, если меня спросят, тоже должен быть отрицательным? – Да, – сонно, но уверенно кивает Джон. – И… возьми Призрака с собой. Ему скучно сидеть тут без дела, – и он даже не знает, отвечает ли Мелисандра ему что-то, потому что сразу, устроившись на неудобной подушке, проваливается в тяжелый, почти коматозный сон. – Подожди, я разбужу его, – Джон смутно слышит голос Мелисандры и ее шаги, еще толком не проснувшись, но никак не может открыть глаза и заставить свой мозг полноценно работать, пока не чувствует ее прикосновение к плечу. Он еще разгорячился после сна и уже чувствует себя уставшим, а сухая, отекшая носоглотка не дает нормально дышать, но он все-таки находит силы кое-как сфокусироваться на лице Мелисандры. – Эйегон ждет снаружи, можешь пока привести себя в порядок, – холодно роняет она, задержавшись у его постели. – Я велела Девану снова наполнить бак с водой, так что можешь умыться, если хочешь. Принудив себя подняться, Джон следует ее совету – даже обтирает еще прохладной водой все потные шею, грудь и подмышки – перед тем, как забраться обратно в постель и дождаться Эйегона. – Имей в виду, я не буду кричать на тебя, Джон, только потому, что ты болен, – сразу начинает тот, только зайдя и нетерпеливо подождав, пока Мелисандра оставит их; его пурпурные глаза все так же по-детски блестят, отражая прогревающий комнату огонь жаровни, но сухие, обветренные губы упрямо сжаты. – Но я очень сержусь. Хотя, к счастью для нас обоих, ты все еще жив, а к счастью для меня, этот вылет был исключительно моей инициативой, и я не получал прямого указания заботиться о сохранности твоей жизни, так что в итоге обошелся… родительским выговором, но, надеюсь, ты представляешь себе, насколько то, что ты ослушался моего приказа, поставило под угрозу и твою миссию, и мою службу. – Ну, по-хорошему, ты бросил меня, – Джон дергает плечом, подбирая ноги. – В белом холоде. – Нет, я сказал тебе, что вернусь. И вернулся, – все так же упрямо кривит губы Эйегон. – А ты должен был довериться мне, Джон. И… о’кей… о’кей, я рассчитывал, что ты не будешь говорить этого, и я смогу просто позлиться на тебя, – он вдруг вздыхает и, придвинув к себе раскладной стул, садится. – Нет, я же понимаю, что ты тоже прав. Конечно. И ты, и папа. Я не должен был оставлять тебя. Я не должен был оставлять Арианну и не должен был оставлять тебя, и все это одновременно. И… не знаю, мне нужно извиняться? – Я не сержусь на тебя, так что, наверное, нет, – Джон пожимает плечами, обнимая себя за колени. – Да и я тоже подвел тебя, так или иначе. Но… – Там наверняка была целая куча упырей, да? – Эйегон покусывает нижнюю губу, прямо смотря на него. – Мне показалось, что поток прошел мимо холма, но кто-нибудь наверняка забрался к вам? – Ага. То есть да, если честно, там была целая хренова куча упырей. Но потом я еще столкнулся с потоком, и, в общем-то, наверное, лучше бы остался с теми, что были в роще, – Джон снова пожимает плечами; он помнит это все довольно смутно, как и то, что было позже в лесу. Как тяжелый, путаный сон. В какой-то момент он стал так помнить все, что с ним происходило, но уже не скажет точно, в какой. – Но, в любом случае, со мной был Рамси, я не был один там. И я вообще не уверен, что можно выжить в потоке, когда ты один, так что, если бы ты оставил Арианну… ладно, это все уже неважно, я ведь даже не спросил, как она. – В порядке, – а Эйегон продолжает покусывать губу. – Ну, почти. Она не смогла прийти, но, думаю, хотела бы, если б не… Она сейчас с Квентином все время. – Подожди. Ты имеешь в виду?.. – Джон непонимающе хмурится. – То, что он все еще жив, да, – губы Эйегона трогает слабая улыбка. – Не радуйся только раньше времени, если собрался – я даже не знаю, к лучшему это или нет. Он потерял управление "Рейегалем" тогда, ну, думаю, это и так ясно, и смог катапультироваться только перед самым взрывом. И когда мы его нашли… он обгорел весь, плохо соображал от болевого шока, но это еще более-менее нормально было, мы даже смогли довести его до "Визериона" на своих двоих. Я еще подумал даже, что ему пиздец как повезло. Но потом стало хуже. Ожоги третьей степени, ему с половины тела одежду с кожей снимали, и хотя Мелисандра смогла остановить развитие сепсиса и вообще вытащила его с того света, но он все еще не слишком в сознании, ему нужны постоянные перевязки и чистки, и он почти все время кричит, когда приходит в себя, и… в общем, поэтому Арианна все время с ним. И теперь ему понадобится пересадка кожи, а это, Мелисандра говорит, займет не меньше месяца, то есть даже не учитывая, в каких условиях мы тут застряли, – Эйегон крепко и раздраженно выдыхает сквозь зубы. – И это все не считая прочего. Нам приходится заниматься мародерством, даже если Деймон и остальные называют это фуражировкой, но еды все равно категорически не хватает, и каждый раз еще кто-то да не возвращается. Белый холод. Как ты и сказал. И мы не можем никуда улететь из-за этих… тварей, все время очень холодно, нечего есть, и я уже даже не волнуюсь из-за того, что сделает с нами Неопалимая, когда узнает, что мы угрохали ее "Рейегаля", будь он проклят. Хуже, чем сейчас, уже точно не будет. И… в общем, надеюсь, ты не ждал, что я подниму тебе настроение, Джон, потому что сделать мне это совершенно нечем, – он разводит руками, откидываясь на стуле, и Джон только сейчас замечает, как он побледнел, и как его глаза запали в припухших, тоже отекших веках. – Нет, я и не ждал, – тихо отвечает Джон, напряженно думая. – И я уже не знаю, важно ли это, но… Рамси ведь должен был рассказать вам о том… не знаю, ком именно, кого мы встретили в лесу. – Да, папа поговорил с ним, – Эйегон кивает. – И нет, мы не считаем это важным сейчас. То есть это наверняка могло бы быть важно, если бы мы сталкивались с этими… с ними после, но они как нарочно игнорируют институт, а те отряды, которые их встречают… не думаю, что им сильно поможет эта информация. – Да, ты прав, – и Джон тоже кивает. – Ладно, надо будет еще подумать над этим, но… в принципе, я хорошо знаю Дар, и, может быть, раз вы здесь застряли, хотя бы здесь могу быть чем-то полезным? – Если честно, да, – неожиданно соглашается Эйегон. – Мы, конечно, достали карты, и ваши сотрудники кое-как ориентируются здесь, но больше постольку-поскольку, и нам очень не хватает человека, который знал бы местность лучше. Возможно, это поможет хотя бы немного снизить потери, не знаю. И я захватил карты на случай, если ты захочешь… – Ага, отлично, – у Джона кружится голова, но он хотел поговорить с Эйегоном в том числе потому, что хотел быть полезным, хотел помочь хоть чем-нибудь, отлично осознавая, что за пределами лазарета все должно быть далеко не так хорошо, как в уютной и прогретой комнате Мелисандры. – Иди сюда, давай посмотрим, – так что он хлопает по кровати, подбирая покрывало, кутаясь плотнее и двигаясь, и Эйегон живо поднимается, доставая сложенные карты из нагрудного кармана. Они сидят над этим долго, до самого вечера, и Мелисандра уже возвращается вместе с Призраком, и приносит Джону молоко и новый чайник отвара. Только когда Эйегон, записав в свой блокнот целую кучу пометок к картам, уходит, Джон вспоминает, что так и не поговорил с ним о Рамси. – То есть какого-то… валирийца ты к нему пускаешь, а лучшего, значит, друга, нет так нет? А вот если он околеть там у тебя вздумает, то мне что делать прикажешь? – и, как ни странно, судя по голосу, это вовсе не Пип, а Эдд. – Если он умрет, Эдд, то спешить с ним повидаться тебе уже точно не нужно будет, – так же флегматично, как и всегда, тянет Мелисандра, и Джон слышит в ее голосе разве что тщательно скрываемые нотки усталости. – Ладно, Мелисандра, если уж Эдд решил куда-то попасть, он так просто не уйдет, – он слегка повышает голос, закашлявшись и снова садясь в постели. – Нам выйдет дешевле пустить его, – после ухода Эйегона он просто скучно лежал в кровати, свесив руку и меланхолично поглаживая устроившегося рядом Призрака между ушей, то и дело задремывая, пока тот, ласкаясь, не прикусывал осторожно его пальцы. Джон ждал, пока Мелисандра освободится от вечерней бумажной работы, предложив раз помощь и получив красноречивый холодный взгляд в ответ, и хотел поговорить с ней после, но возмущенный тон Эдда заставил его слегка улыбнуться, и он подумал, что, может быть, ему стоит быть менее эгоистичным в своем нежелании никого видеть. – Вот-вот, – тем временем подтверждает из-за ширмы Эдд, – или, ты думаешь, как я получил эту свою работу? Теперь-то я, конечно, думаю, что эта моя настойчивость меня здесь с вами и погубила… но, с другой стороны, как говаривала моя мамаша, боги забирают лучших молодыми, а, значит, тебе, родной мой Эдд, уж точно суждено дожить до глубокой старости, – шумно топча, он проходит к Джону и останавливается рядом с ширмой, краснощекий с мороза, со своими вечно растрепанными, рано поседевшими волосами и в неизменном потертом темном бомбере, торчащем из-под белой куртки. – И что, даже не будет очередной похоронной шутки про то, как я выгляжу? – с неровной улыбкой спрашивает Джон, садясь ровнее и плотно прикрывая горящую от боли грудь одеялом. – Ну, как будем хоронить, тогда, может, и шутка будет, а то какая ж она похоронная, если ты ее услышишь, – как-то неловко отвечает Эдд, все топчась на месте, и Джон, не выдержав, улыбается шире. Он все-таки скучает по Эдду больше, чем по остальным своим друзьям, даже если не хочет этого признавать. – Ну, тогда еще, наверное, подождем с этим. Ты пока садись лучше, – Джон опять хлопает раскрытой ладонью по покрывалу, подбирая ноги, а Призрак поднимается, подходит к Эдду и приязненно обнюхивает край его куртки. Эдд мимоходом касается его головы, расчесывая мех обветренными пальцами, и с подозрением оглядывается на ширму. – Слушай, я тебе тут это… – он немного понижает голос, направляясь к кровати и, еще раз оглянувшись, расстегивает бомбер, – в общем, тут какое дело… Я ж, дурак, напросился в город с военными ребятами, думал, за это паек хоть повысят или что, а оказалось, что паек-то повышают, да только за счет тех, кто не возвращается. Вот уж радость привалила, думаю, ну да что уж, не бежать же назад, тем более по такому морозу. И вот, осматриваю я, значит, одну квартирку, а там… – он достает из-под бомбера несколько помятых серебристых кулечков и протягивает Джону. – Ну и я-то сразу решил, что добру пропадать, эти конфеты тому батальону – каждому по крошке, а одному Эдду хоть холодную смерть скрасят. Хотел еще сразу все съесть, но на половине как-то жалко стало, думаю, а вот вдруг не завтра, а через день упыри до меня доберутся, а назавтра никакой радости уже не останется. И прибрал, значит. А там уже как-то все не до того было. А как уж обратно вернулись, так мне и говорят, мол, так и так, нашего Джона еле живого привели. И я так думаю – что те шоколадки мне уже, я-то теперь накормленный и в тепле, а ты вот на больничной койке помираешь, тебе вроде как они и нужнее, – он смотрит открыто, шмыгнув красным, распухшим от постоянного холода носом, и Джон прикусывает губу, опуская взгляд на пять шоколадных трюфелей в своих ладонях. Горячая боль в груди жжет, как будто в легких еще осталась ледяная вода. – Слушай, Эдд… Мелисандра мне отвары делает, они на вкус почти как чай, ягодный такой. Может, ты бы остался, мы бы попросили ее заварить пару кружек и поделили это все? – Нет, ну, конечно, на троих-то пять поровну не делится, – Эдд опять с подозрением косится на ширму. – Но что ж, не всухомятку же тебе это есть, – махнув рукой, он снимает куртку и вешает ее на стул. Мелисандра выглядит довольно уставшей, когда Джон зовет ее, но, глянув на двоих мальчишек – Эдду уже двадцать девять, но об этом легко забыть, когда он так смущенно улыбается, потирая колени, – сидящих на кровати с разложенным на меховом покрывале между ними шоколадным сокровищем, она тоже, Джон видит, едва сдерживает какую-то девчачью улыбку. И, спохватившись под ее смешливым, но суровым взглядом, Эдд идет ставить воду, чтобы заварить сухие ягоды шиповника, найденные в одном из ящиков. И вправду похоже на чай, думает Джон, плотно обхватывая горячий стакан замерзшими пальцами и другой рукой разворачивая первый из оставленных ему трех трюфелей. Улегшийся рядом Призрак лениво и незаинтересованно принюхивается к руке Джона, положив голову ему на колено, а Мелисандра скидывает свои туфли и тоже забирается к нему на кровать, сложив ноги набок и для тепла прикрыв их краем мехового покрывала. Эдд располагается напротив, также с ногами усевшись на раскладном стуле, и долго помаленьку обкусывает свою конфету и такими же маленькими глотками с явным удовольствием отпивает горячий сладкий отвар. Он еще то и дело удивляется, что Мелисандра в кои-то веки похожа на живого человека, но та только своим не поймешь каким тоном колко отвечает ему и иногда поглаживает ступню Джона через одеяло. Рубин в ее ожерелье видится покойным, как красные глаза Призрака. – Я хотел поговорить с тобой о Квентине, – Джон начинает неловко, передергивая плечами, когда Эдд уходит, а Мелисандра, поднявшись, задувает свечи, собираясь готовиться ко сну. – Я только надеюсь, что ты не будешь просить меня сделать для него больше, чем я уже делаю, потому что это и так все, что я могу, – снова так же прохладно, как и обычно, отвечает Мелисандра. – Ожоговые больные требуют очень много внимания, очень много работы с ними, а у меня не так много сил, даже если… есть способы взять еще, – она поддергивает шаль ближе к шее и выдыхает на очередную свечу. – Ну, вообще-то да, я собирался попросить тебя как раз об этом, – Джон не очень понимает, что именно она имеет в виду, но слишком устал сейчас, чтобы спрашивать. – Я думаю… ты можешь сделать больше, чем обычный врач, Мелисандра. – Ты льстишь мне, Джон Сноу, – Мелисандра устало улыбается краем губ и замолкает, подходя к его постели и складывая руки под грудью. – Знаешь, иногда… иногда мне кажется, что это будет повторяться и повторяться, – и ее голос звучит, как материнский, только Джон не чувствует от него никакого успокоения. – Я буду сидеть у твоей постели и ждать, а ты будешь просыпаться от своих тяжелых черных снов и просить меня позаботиться о ком-то. Помочь кому-то. Кого-то спасти. И это тоже… как сон. Я сижу и сижу здесь – и никак не могу проснуться, – она протягивает руку и наматывает его влажную прядь, свисающую к виску, на палец. – Сижу и жду, когда ты попросишь помочь тебе, Джон Сноу. Тебе, а не кому-то другому, там далеко. – Что ты имеешь в виду? – Джон спрашивает прямо и тоже слегка устало, но Мелисандра уже отпускает его прядь и меняет тему. – Хорошо. Я могу… сделать кое-что еще для Квентина. Но, боюсь, цена за это ему не понравится. – Кто-то должен будет умереть? – как Ширен. Джон все так же не задает лишних вопросов – на которые, скорее всего, все равно не будет устраивающего его ответа, – даже если не очень понимает, о чем именно спрашивает. – Кто-то всегда должен умереть, Джон Сноу. Но, поверь мне, у нас сейчас достаточно мертвецов, чтобы Квентин не нуждался в стороннем донорстве. Так что нет, это останется между ним и мной. Ему придется отдать что-то, чтобы что-то получить. Но всем нам приходится что-то отдавать. Тебе тоже. Ты заплатишь полную цену, Джон Сноу, будет Квентин жить или нет. Но, пожалуйста, не сегодня. Ты был очень красивым сегодня, и я не хочу, чтобы ты платил сейчас, – она снова обхватывает себя за живот, как будто ей холодно, хотя Джон знает, что это не так. – Хорошо. Как скажешь. Я… наверное, должен довериться тебе в этом, Мелисандра, – и ему непросто произнести это. – Если уж я прошу тебя. Просто доверить тебе делать то, что ты считаешь нужным. – То есть все, что в моих силах, как и всегда, – снова слабо улыбается она, все-таки садясь к нему на кровать. – Я думаю, мы еще поговорим обо всем этом, когда ты отдохнешь. А сейчас… ты ведь хотел поговорить о ком-то еще, так? – Да, – отвечает Джон, потирая лоб, – я хотел поговорить о Рамси. – Или, если быть точнее, о том, что ты собираешься с ним сделать, так? – довольно определенно уточняет Мелисандра, и это слегка смущает Джона. – Да. Хотя мне уже начинает казаться, что сегодня ты лучше меня знаешь, о чем я хочу поговорить, – он замечает довольно прямо. – Немного, – а Мелисандра не скрывает короткую, блеснувшую в полумраке усмешку. – Хотя скорее просто могу представить, что может тебя беспокоить. Плохие люди, которые хотят от тебя слишком многого, так? К счастью, сегодня я не в их числе, – она добавляет иронично. – Хотя, думаю, и до меня тоже дойдет очередь, стоит где-нибудь ошибиться. Но… пока плохие люди не ошибаются, пока они полезны, ты можешь терпеть их. Просто однажды они перестанут быть тебе нужны… и тогда ты отреагируешь. И, думаю, Рамси Болтон больше не нужен тебе, раз ты хочешь поговорить о том, что хочешь с ним сделать. – Да, ты… очень практично это все заметила, – сухо соглашается Джон. – Когда тебя окружают люди, не предоставляющие никакого выбора, поневоле становишься практичной, – а глаза Мелисандры блестят алым, как жгучие и колкие всполохи в жаровне. – Я хочу, чтобы ты знал кое-что, Джон Сноу. Меня не интересует аспект… взаимоотношений между людьми. Не интересует, сколько ты хочешь брать и отдавать в них… или как много позволяешь делать с тобой, пока тебе это выгодно. Не интересует, что ты чувствуешь по этому поводу. Если бы меня интересовали твои чувства, я бы хоть раз уже позаботилась о них. Но, ты знаешь, я могу позволить себе не считаться с ними, пока забочусь о твоих нуждах. Потому что пока я делаю это достаточно удовлетворительно… ты будешь терпеть все остальное, – она улыбается еще, покойно глядя на Джона, и это вдруг отрезвляет его, как легкая пощечина. – Иногда я забываю, что ты вправду немногим лучше него, – бросает он, слегка порозовев. – Может быть, это твой типаж, Джон Сноу, – дерзит Мелисандра, снова блеснув белыми зубами, и Джон раздраженно прикрывает глаза, решив проигнорировать это. – Ладно, так или иначе… я хотел поговорить о нем. Ты ведь знаешь… кто он, что он за человек. На самом деле знаешь. Со сколькими людьми он сделал то, что с Джейни. И… он убил Рикона, и Вимана Мандерли в Белой Гавани, когда мы… – он собирается с мыслями; боли в груди поднимаются выше и прилично отвлекают его. – Хотя фактически уже даже неважно, кого именно он убил. Ты знаешь, какой он. Как он опасен. Для меня, для Джейни, для тебя… для кого угодно. – Я знаю, да, – Мелисандра опирается ладонями на свои колени, потирая их; по ней не скажешь, что именно она думает. – Я много раз думал объяснить это все Эйегону, – Джон чувствует, как слова нечетко плывут в голове от слабости, и утирает слегка взмокший от жара лоб. – Или даже Коннингтону. Но знаешь, даже если они поверили бы мне, что, кстати, вполне возможно… у меня все еще нет никаких настоящих доказательств. Даже свидетелей нет. Давос, единственный, кто был с нами в Белой Гавани, не может свидетельствовать, потому что он ничего не знает о… Риконе, потому что я решил не говорить ему об этом тогда. И я думал просить Джейни, она могла бы, но… я видел ее, говорил с ней… она все еще слишком напугана и не будет этого делать. И все потому, что я слишком долго замалчивал это, вот что. Не поговорил ни с кем, когда была возможность, и сейчас вдоволь расхлебываю последствия. Хотя, может быть, меня и выслушают. Но, в любом случае, не только меня. И в такой ситуации им понадобится время, чтобы разобраться. А я не хочу, чтобы у Рамси было хоть какое-то время. Потому что я не знаю, что он может сделать за это время. Но и даже, даже если бы вдруг все прошло идеально, если бы они поверили мне, если бы Джейни смогла обвинить Рамси прилюдно, если бы он сам ошибся в каких-нибудь показаниях… или даже если бы, знаешь, это просто не дошло до военного суда, и Эйегон согласился на другой вариант… Ты знаешь, они ничего не сделали с Дейенерис Таргариен, которая почти уничтожила четыре города, потому что она была им полезна. А четыре города – это куда больше, чем один мальчик или одна девочка. А Рамси умеет быть полезным. Так что… – Так что ты хочешь сделать все сам, так? – заканчивает за него Мелисандра, тяжело вздохнув. – Джон Сноу, ты ведь знаешь, что случается с мальчиками, которые лезут в разожженный огонь, потому что думают, что только другие сгорают заживо? – холодно спрашивает она, отвернувшись к жаровне. – Если забыл, можешь спросить Квентина Мартелла. – Я думаю, что лучше попрошу одну женщину. Думаю, она может помочь мне с этим огнем, – отрывисто говорит Джон и замечает, что ее глаза смеются. И остаются холодными, как красный камень на ее шее. – Ты ведь всегда лучше всех знаешь, что делаешь, да, Джон Сноу? – она снова поворачивается к нему и усмехается. – Только с чего ты взял, что я сейчас говорила о тебе? Когда Джон просыпается рано утром – до рассвета остается буквально несколько минут, судя по бледно-голубому, едва сохранившему сумеречную темноту небу в щели окна, – Мелисандры уже нет в комнате. И Призрака тоже. Хорошо. У нее много работы, от которой Джон не хочет ее отвлекать, да и Призраку будет интереснее с ней, а ей – безопаснее с ним. Джон присоединится к ним обоим позже, как только будет чувствовать себя достаточно хорошо. Пока он чувствует себя лишь настолько лучше, чтобы испытать требовательное желание закурить, до этого малость отступившее из-за постоянно давящих слабости и желания спать. Но сейчас Джон уже может позволить себе подняться с кровати, сбросив покрывало и одеяло – от нового сочетания антибиотиков жар вправду стал послабее, – и, ежась от холода и быстро переступая босыми ступнями, подойти к столу Мелисандры. Где-то здесь точно должны быть сигареты. По крайней мере, Джон надеется, что ему не придется рыться в их поисках по стеллажам. Но, к счастью, между грязных кофейных кружек почти сразу находится вскрытая сигаретная пачка, и Джон, вытащив из нее дешевую зажигалку, с наслаждением прикуривает, сразу крепко закашливаясь. Он отхаркивает мокроту в низкую серебряную пепельницу, игнорируя сухую боль в горле, но от первой дозы никотина за несколько дней у него быстро кружится голова, ноги становятся ощутимо ватными, и он резко садится на раскладной стул, затягиваясь еще. Зато, несмотря на боль, удовольствие от сигареты такое, что все его тело резко прогревает до пальцев ног, и когда за ширмой открывается дверь, он только запрокидывает поплывшую резко голову назад. – Извини. Я знаю, мне лучше не курить сейчас, но, пекло, так хотелось, – он выдыхает дым, смотря, как тот поднимается к закопченному потолку. – Уже проснулся, хороший мой? – спрашивает Рамси, обходя ширму, и Джон, так и запрокинув голову, молча смотрит на него, полностью одетого, еще с каким-то толстым свертком в руках. Никогда он еще не радовался, что проснулся так рано. – Ну, докуривай тогда, раз тебе так хотелось, и одевайся, – Рамси бросает сверток на стол, и Джон, сев нормально, видит, что это сложенная теплая одежда. – Я одолжил у армейских один из их снегоходов, немного топлива, немного еды, немного того-сего. До Винтерфелла, конечно, не доедем, но недельку пути скоротать должно выйти. И я его у одного из выходов пока оставил, и Иву с ним, но все равно лучше поспешить, верно, волчонок? – не прекращая говорить, он отходит к рабочему столу Мелисандры за ширмой и, судя по грохоту, вытаскивает из него ящики. – Ты говоришь так, будто мы в прошлый раз все-таки сошлись на том, чтобы уехать отсюда, хотя я этого и не припомню, – без эмоций в голосе говорит Джон, подбирая колени и снова затягиваясь. – Я говорю так, будто знаю, что ты будешь упрямиться, как горный козел, сошлись мы там на чем-то или не сошлись, – флегматично бросает ему Рамси из-за ширмы, кажется, принимаясь выламывать один из ящиков. – Это неважно, конечно, но лучше бы ты все равно оделся, собираешься ехать или нет. Если я тебя вырублю – хотя я не хочу этого делать, – мне придется тебя закутать в одеяла, а тебе потом – одеваться на морозе. – Ты подумал над тем, что я тебе сказал тогда? – так же холодно спрашивает Джон и плотно обхватывает сигарету губами. – М-м… О чем именно? – разумеется, нет. – О том, что мы будем делать в Винтерфелле. Уже выбрал, кто из нас будет сидеть на цепи? – немного провоцирует Джон, но Рамси либо решает проигнорировать это, либо вообще слушает его через слово. – А. Это, – Джона не дергает от громкого треска вслед за звуком удара: кажется, Рамси решил вскрыть запертый ящик висящим на его поясе топориком. – Ну, мы с тобой хорошо отдохнем там, волчонок. Я, ты и мой нож, знаешь… Устроим себе каникулы. Я же сказал, что возьму тебя себе, – Рамси все-таки справляется с ящиком и выходит из-за ширмы, сжимая в кулаке цепочку с ключом. – Я хочу помочь тебе, Джон. Хочу сделать тебе лучше. Хочу сделать тебя лучше. Хочу заниматься с тобой сексом, даже если мы не можем делать детей, – подойдя, он опускает руку на плечо Джона, больно сжимая, и тому приходится схватить его за пальцы, чтобы стряхнуть ее. – Хочу делать с тобой все другое, что я могу, – но Рамси как будто все равно – на самом деле все равно, – и он только складывает руки на груди, умиротворенно глядя на Джона. – Я хочу делать тебе больно, Джон Сноу. И чтобы тебе это понравилось. И хочу, чтобы ты делал мне больно. Мне это тоже понравится. – Ты врешь. Соврал. Три раза, думаю, – замечает Джон, отворачиваясь от стола и пытаясь подняться, но Рамси еще раз тяжело кладет руку ему на плечо, с силой сажая обратно. – Сначала оденься, – так же мягко говорит он, снова складывая руки на груди. – И потуши сигарету, не то обожжешь пальцы. И… может быть, два. – Три, – уверенно повторяет Джон, последний раз затягиваясь и вправду слегка обжигая пальцы нагревшимся фильтром. – Ты не хочешь заниматься сексом. Ты хочешь трахаться. Ты не хочешь, чтобы мне что-то нравилось. Но ты хочешь, чтобы я понял, что вся эта… боль значит для тебя. И ты не хочешь, чтобы я делал тебе больно. – Нет, мне правда нравится, когда ты… физически делаешь что-то такое со мной, – Рамси пожимает плечами и неприятно, легкомысленно склабится. – То есть настолько, насколько ты считаешь допустимым? – Джон снова подбирает ноги и смотрит на него снизу вверх. – Что есть, то есть, – Рамси опять равнодушно пожимает плечами. – Ты будешь одеваться? – Почему ты так хочешь уехать отсюда? – прямо спрашивает Джон, переводя тему. – Уж не потому, что ты строишь из себя дурачка, – легко огрызается Рамси, но все еще не слишком настаивает. – Здесь становится… небезопасно. Для меня. Для нас. Я выполнил все свои обязательства перед тобой, а значит, рано или поздно тебя потянет рассказать кому-нибудь о некоторых вещах. Я этого не хочу, давай скажем так. Не хочу, чтобы кто-то вмешивался в наш сахарный мирок. – Но я все еще не вижу причин и не хочу вмешивать кого-то в… то, что происходит. Как я и сказал, я хочу решить это все только с тобой, – Джон тоже пожимает плечами. – Поэтому мы и разговариваем сейчас здесь. Без подполковника Коннингтона, или Эйегона, или кого-то такого, я имею в виду. – Хах, и ты говоришь еще, что я вру тебе, Джон Сноу, – подумав пару секунд, возражает Рамси, и его губы коротко, неприязненно дергаются. – Здесь сейчас нет подполковника только потому, что у тебя нет доказательств. Ну ладно, еще потому, что ты всегда лучше всех знаешь, что делать. Считаешь, что понимаешь все лучше других. Не доверяешь этим другим, потому что они могут решить распорядиться мной так, как тебе не понравится. Или я могу сделать с ними что-то, что тебе не понравится. В любом случае, я-то верю, что еще какое-то время ты будешь молчать. Пока будешь считать, что держишь ситуацию под контролем. Но ты вправду не Джейни и однажды определенно решишь, что с тебя хватит, и… тебе вообще не кажется, что у нас с тобой есть что-то такое общее в этом плане? Может быть, нам обоим нужно что-то сделать с этим… постоянным желанием контроля, что думаешь? – его губы еще раз вздрагивают, теперь вроде смешливо, хотя точно и не разберешь. – Я не… ладно, как скажешь, – вздыхает Джон. – Если ты так считаешь и если ты хочешь уехать отсюда на самом деле только потому, что думаешь, что я… О’кей. О’кей. Я только… хочу понять, почему ты так думаешь. Почему ты думаешь, что если я молчал все это время, то изменю свое решение вдруг в какой-то день? Что такого ты собираешься делать со мной, чтобы однажды я решил, что с меня хватит? – Ничего такого. Ты просто сделаешь это однажды, – без интереса отвечает Рамси, раз качнувшись на пятках. – Ты не… приспособлен для того, что я могу тебе дать, Джон Сноу. Я хочу сделать тебя приспособленным. Но это займет время, которое нам лучше провести в безопасном месте. – Ладно. Я просто не уверен, что ты понимаешь… – Джон облизывает пересохшие, нездорово горячие губы, собираясь с мыслями. – Мы сейчас находимся не в конечной точке. Я уже говорил тебе, что мы можем… забыть обо многих вещах. И можем пока остаться здесь. Потому что здесь – пока безопаснее для нас обоих. То есть я понимаю, что тебя вряд ли беспокоят холод, или упыри, или какие-то непредвиденные обстоятельства, раз уж ты… взял армейский снегоход и другие вещи, но ты сам только что сказал, что нам нужно безопасное место. А на севере сейчас нет места безопаснее, чем это, где мы хоть немного защищены от белого холода. И если ты сейчас послушаешь меня… – думать и говорить упорядоченно все тяжелее, голова кружится, но Джон очень старается. – Я понимаю, что некоторые вещи в твоей голове… работают иначе. Но мы можем разобраться с этим. Потому что я хочу понять, как они работают. Я хочу, чтобы ты помог мне понять. И со временем… Компромисс. Я хочу найти компромисс. – М-м… А мне кажется, я уже сказал тебе: мне нет дела до того, забудешь ты какие-то вещи или нет. И нет дела до того, чего ты хочешь. Но… мне импонирует твое желание понять. Поэтому я и стою сейчас здесь. Компромисс. Ты соглашаешься добровольно уехать со мной без лишних повреждений, и уже на месте мы сможем… разобраться со всем, с чем захотим. Мы оба станем там лучше, чем сейчас, я уверен, – Рамси опускает руки на пояс, раскачивая закрепленные ножи за рукояти. – Знаешь, я ведь вправду не хочу заставлять тебя, Джон. Видимо, мне придется, но я не хочу. Я хочу, чтобы ты согласился пойти со мной добровольно. Хочу, чтобы ты захотел пойти со мной, – он молчит еще пару секунд, покусывая нижнюю губу. – Слушай. Когда я был ребенком, у меня был… друг. Хеке. Хороший был парень, ты иногда напоминаешь мне о нем. Не по виду или, пекло, запаху, но… знаешь, он хотел быть со мной за просто так. С другими потом так легко не было в этом плане. Но он… Иногда мне даже казалось, будто он тоже хочет понять, что у меня в голове. Но у него б не хватило мозгов на понимание, это ясно. Знаешь, я часто делал ему больно, а он все равно во всем верил мне. Мы играли в разные игры, с ножом, и бритвой, и всякими такими штуками, и я всегда нарочно резал его, но он продолжал таскаться за мной. Он определенно был умственно неполноценным то есть, но это неважно. Я хочу сделать сейчас с тобой кое-что из того, что мы с ним тогда делали, вот что. Показать, что я умею. Что я не сделаю тебе больно, пока не… пока мы не решим, что это необходимо. – Я не хочу играть с тобой, Рамси. Я хочу поговорить, – Джон качает головой, но не слишком сопротивляется, когда Рамси, легко зайдя ему за спину, жестко сжимает его правое запястье. У Джона все равно не хватит сил, чтобы сопротивляться всерьез сейчас, и он не хочет растрачивать их впустую. – Я знаю, – с ложным сочувствием говорит Рамси, кладя его ладонь на стол тыльной стороной вверх и накрывая своей. – Смотри. Это просто, – наклонившись и прижавшись грудью к лопаткам Джона, левой рукой Рамси достает свой нож; его здоровая правая ладонь полностью закрывает Джону пальцы. – Я буду вбивать лезвие между нашими пальцами. Ты будешь думать, что это безопасно. – Я не думаю, что это безопасно, – негромко возражает Джон, несколько заторможенно глядя, как Рамси перебирает пальцами по рукояти ножа, словно животное. – Прости, я давно такого не делал. Как-то даже легко забыть, что ты не Хеке, хотя ты и не воняешь, как немытая сука, – Рамси наклоняется к самому его уху и почти шепчет. – Ну… он думал, что это безопасно, – он отмечает ножом первую точку на столе, слева от своего большого пальца, и неспешно начинает постукивать кончиком лезвия между их пальцами, идя слева направо. – Что может пойти не так? Если даже со мной что-то случится, и я промахнусь, я ведь раню себя в первую очередь, – он делает один круг от большого пальца до мизинца и обратно, говоря это, и следующий начинает чуть быстрее. – Больно будет нам обоим, значит, я этого не сделаю. Первое упущение. Я не боюсь боли и могу ранить себя просто для того, чтобы ранить того, с кем играю. Второе упущение – у Хеке были, мать его, здоровые пальцы, а мне было лет восемь тогда. Ну, то есть… пф-ф. Но это все равно работало. Ощущение того, что он в безопасности. Говорю же, он был умственно неполноценным, – еще несколько кругов, и Джону уже хочется придержать дыхание; очевидно, скорость становится все более привычной для Рамси, но не для него. – Даже когда я учился и постоянно резал его. Даже когда я начал резать его нарочно. Даже когда я подрос, и мне пришлось уже слегка сдвигать пальцы. Вот так, – он едва заметно двигает средним пальцем и отмечает точку укола на коже Джона концом лезвия, на секунду остановившись. И снова возвращается к выбранному ритму. – Но это все помогало мне тогда. Я соображал, когда нужно причинять боль, а когда – избегать ее. И сейчас я не сделаю тебе больно, Джон. Хотя мне и очень сложно удержаться, потому что ты наверняка будешь таким сладким… Но я хочу, чтобы ты понял, что если даже что-то пойдет не так, сейчас я вправду буду защищать тебя, – еще раз, почти не замедляясь, он касается концом лезвия своего пальца, чуть изменив траекторию и направляя нож наискось, так, чтобы тот, если что, прорезал только его фалангу, не задев Джона. – Почему? – сухо спрашивает Джон, следя за еще ускорившимся движением ножа и слушая тихие и быстрые перестукивания острого лезвия по деревянной столешнице. – С каждым таким вопросом у вас с Хеке становится все больше общего, – Рамси скашивает на него глаза – и шумно облизывает губы, возвращая взгляд к ножу. – Потому что это должно помочь тебе, ты понимаешь? Если ты все еще боишься, что я вдруг сделаю тебе больно… мы немного это запустили, но такие игры должны помочь слегка ослабить рефлексы. Потому что я не хочу, чтобы ты боялся меня. Я не люблю страх, Джон Сноу. Так что перестань. Ты теперь будешь… очень близко ко мне, и это будет включать боль, но только тогда, когда я скажу. Запомни это. – Я не боюсь тебя, – скорость все нарастает, и Джон чувствует себя раздраженным, сбиваясь с мысли, но догадывается, что Рамси хотел бы именно этого. – Я не хочу… – стоп, прикуси-ка язык; раздражение расхолаживает, заткни его. – Сколько это будет продолжаться? – Сколько ты скажешь, – легкомысленно бросает Рамси. – Останови меня, когда почувствуешь… себя легче. – А если я не почувствую? Если я не хочу чувствовать себя легче от этого? Я ведь могу сидеть здесь и тянуть время хоть до тех пор, пока Мелисандра и Призрак не вернутся. – Если сможешь, сиди, – Рамси ухмыляется, и Джон слышит это, чувствует его дыхание на коже уха. – Эта игра очень раздражает, правда, если так и не суметь расслабиться. Да и ты не такой человек, чтоб тянуть время, Джон. Нет, ты ведь в самом деле хочешь поговорить со мной. Хотя знаешь… нет, даже если ты думаешь, что мы просто играем без дела, все равно. Просто останови меня, когда захочешь. Да, эта игра так раздражает, Джон понимает это все четче с каждой секундой – стук-стук-стук-стук-постук, как-то похоже, кажется, играла тетка Кейтилин с Риконом, когда тот был совсем маленьким и когда они еще не знали, что с ним. Она играла с его неловкими пальцами тоже, да, только тогда не было никакого лезвия. А теперь лезвие так быстро скользит между расставленными пальцами, теперь тетка Кейтилин мертва, и Рикон тоже. Рука, накрывающая руку Джона, легла на его лоб, и он умер. – И… я перережу тебе глотку, Джон, если ты будешь молчать слишком долго, – добавляет вдруг Рамси мягко, и его голос густой и липкий, как сладкий мед. – Если ты не захочешь идти со мной, я решил, что ты мне больше не нужен, вот что. Решил, что вправду не хочу тебя принуждать, так что если ты не захочешь – в пекло это все. – То есть ты ставишь мне условия, в которых я могу или согласиться с тобой, или умереть, и считаешь, что это не принуждение? – негромко возражает Джон, вдыхая смешавшийся запах промерзшей влажной одежды и пота от воротника Рамси и почти не моргая. – А чем это тебя не устраивает быстрая смерть как вариант? – Рамси чуть запинается на слове "вариант", но его рука движется так же выверено и скоро. – Я ведь ценю свободу выбора, Джон. Хотя ты прав, обычно я не действую так грубо, но сегодня у нас мало времени, прости меня, – лживой лаской он целует Джона в край уха, не прекращая быстро вбивать нож между их пальцами. Джон смотрит и смотрит за тем, как движется нож, как быстро тот мелькает, смазывая восприятие, стук-стук-стук-стук-постук, и погружая в какой-то транс. Джон так и не торопится думать, почему-то ощущая время неизменным и очень плотным. – Мне кажется не слишком честным… то, что только ты решаешь, как мы будем играть, – наконец замечает он в почти не прекращающихся звуках легких ударов о столешницу. – Ну, ты тоже можешь поучаствовать, – плечо Рамси немного вздрагивает, но нож входит точно между пальцами, чуть скалывая дерево. – Поговори со мной, если хочешь. – Я имею в виду, что на самом деле эта игра ничем не грозит ни мне, ни тебе. Ты действительно хорош в ней, я же вижу. И даже если порежешь немного кожи… это включенная погрешность. Так что… – Все еще не очень понимаешь, ага? – дыхание у Рамси вроде ровное, но все-таки слегка-слегка – приятно – подрагивающее. – Так я объясняю тебе, Джон. Понимаешь, здесь вообще неважно, порежу ли я тебя или себя. Блядь, это вообще не для того, чтобы кого-то порезать. Нет, я просто хочу, чтобы ты почувствовал, что я делаю. Как и что я делаю и могу делать с тобой. Так что расслабься уже, давай. Чувствуй. Осязай. Предощущай. Вся эта херотень. Побудь в этом со мной. Ты сможешь. – Нет, я… я понимаю, – Джон дает ему договорить больше потому, что нож пляшет все более отрывисто и дергано, пусть и по-прежнему не задевая кожу. – Мне просто хотелось бы… чтобы погрешностей было чуть больше, о’кей? – Что ты имеешь в виду? – даже вроде заинтересованно спрашивает Рамси. Стукстукстукстукперестук. – Я хочу увидеть, что ты на самом деле можешь, – спокойно говорит Джон и слегка скашивает глаза – Рамси неотрывно наблюдает за своей рукой из-под расслабленных, полуопущенных век. Он почти не прижимает ладонь Джона, только слегка придерживает, и тот, слабо выдохнув, резко сдвигает ее под опускающийся нож. Мгновенно возвращая взгляд к уже заслонившему костяшки лезвию, он чувствует, что все в порядке. Он не думает о том, что будет, если Рамси отсечет ему палец, потому что интуитивно чувствует, что должен сделать что-то такое, что-то, что выведет из транса их обоих. Но он не чувствует боли – даже когда Рамси не успевает остановить руку, издав какое-то короткое, кошачье шипение сквозь зубы, лезвие только врезается в стол между их сомкнутыми ладонями. Или, по крайней мере, так сперва кажется Джону. Он понимает, что это не так – он понимает, что Рамси отсек немного мяса от своего безымянного пальца, – только когда тот через долю секунды отдергивает руку, и его кровь капает Джону на тыльную сторону ладони и запястье. – Ну, зато так честнее, тебе не кажется? – опасно, Джон, это очень опасно; Рамси рефлекторно сует палец в рот, по-детски обсасывая, и его глаза совершенно, абсолютно пустые. – Я увидел, что ты можешь. Увидел, что ты можешь сдерживать свои обещания тоже. И это… приятно. Но я хотел бы объяснить тебе, почему мне не нужны эти игры… и почему они никак не повлияют на мое решение, – ты расшатываешь это все, Джон, прямо сейчас, и у тебя нет сил что-то с этим делать. – Ты не… не понял меня, я так вижу, – а Рамси вытаскивает палец изо рта и, не морщась, еще облизывает ярко-красное место над костяшкой, где кожа срезана вместе с мясом. – Думаешь, что раз я собрался заботиться о тебе, то тебе теперь все можно. В сущности, так и есть, конечно, но я бы на твоем месте сперва узнал, как именно буду платить за то, чтобы делать, что захочу. – Ты же сам сказал, что хочешь, чтобы я сделал тебе больно, – парирует Джон, дернув плечом. – Ну, или тебе все-таки придется признать, что… – он не успевает договорить, когда острое лезвие ножа с маху входит в его так и лежащую на столе ладонь. – И я, помнится, не сказал, что не отвечу, – дыхание у Рамси первый раз в самом деле сбивается, и щеки розовеют; Джон замечает это краем зрения и краем слуха, болезненно напрягая горло и глядя на нож, почти до рукояти вошедший в деревянную столешницу и его руку. Боль все не приходит. Только когда Джон видит, как кончики его пальцев начинают мелко подрагивать, и неожиданно темная кровь сочится из-под лезвия, а тупая – и одновременно резкая, горячая – боль вспыхивает в середине мгновенно онемевшей ладони, растекаясь нарастающей пульсацией до потяжелевшего запястья, он вспоминает об обезболивающем, которое еще несколько часов вколола ему Мелисандра. Джон неразборчиво стонет сквозь сжатые зубы, когда острая боль наконец прокатывается по руке вместе с рефлекторной дрожью, отдавая глубоко в кость и вызывая неконтролируемое желание немедленно вырвать нож и зажать кровоточащую, полыхающую нестерпимым жаром руку. – Ш-ш, – а губы Рамси снова оказываются совсем рядом с ухом, и он ласково, но крепко перехватывает дернувшееся правое запястье Джона. – Ш-ш. Я ничего серьезно не повредил тебе, ш-ш. Просто ты очень разозлил меня. Но да, ты прав, я сам привел нас к этому. Я очень избаловал тебя, крошка Джонни, так что, ясное дело, ты решил, что я теперь всегда буду заботиться о тебе, как мамочка, – он поглаживает запястье Джона, внимательно слушая его участившееся, адреналиновое дыхание. – Хотя я и буду. Сейчас я все исправлю. Только не дергайся и не вытаскивай его. Он отпускает Джона и отходит куда-то назад, пока тот унимает срывающееся дыхание и игнорирует становящуюся все резче боль. Но он был готов к ней, и это делает все немного легче. Делает все терпимым. У него будет много времени, чтобы разобраться с этим. Сейчас важно другое. Успокоить себя. И, как ни странно, это тоже дается Джону легче, чем он думал. Частично, конечно, дело в его общей заторможенности, из которой его сейчас, видимо, не получится выбить никаким ударом, но по большей части – в самом Рамси. Его поведение… успокаивает? Джон видит, что лезвие вошло крайне аккуратно и заботливо, насколько можно говорить об этом, когда твоя рука пробита насквозь. Но кости вроде не тронуты, пальцы шевелятся, а кровь хоть и подтекает пульсирующими толчками, но ее еще не слишком много, и, наиболее вероятно, повреждения настолько минимальны, насколько возможно. Нет, не наиболее вероятно. Совершенно точно. И вот это – успокаивает. Джон не слепой и знает, на что способен Рамси. Он не причинит никакой боли случайно. Ничто не может пойти не так. Он не травмирует Джона непоправимо, если только не захочет именно этого. А со всем остальным можно жить. И работать. – Я так понимаю, – Джон наскоро облизывает губы, отводя наконец взгляд от проткнутой руки и продолжая игнорировать разгорающуюся в ней боль; он вправду не пытается вытащить нож, отлично понимая, что не справится сейчас с Рамси левой рукой – своеобразная форма согласия с ним, о которой лучше не говорить лишний раз, – это был наглядный урок о свободе воли? – И я рад, если ты понимаешь это правильно, – соглашается Рамси, копаясь в шкафу с лекарствами, открытом ключом Мелисандры. – Я уважаю твою свободу и не… наказываю тебя в прямом смысле. Просто делаю то, что считаю нужным для достижения удовлетворяющего меня результата. Но ты так же находишься в своем праве отвечать мне и делать все, что ты считаешь нужным. Если ты сможешь избежать того, что я тебя ударю, я не буду возражать. – Да, я понимаю, да, – все еще заторможенно отвечает Джон; но он действительно понимает. Рамси – странный человек. Не тот человек, который будет маскировать свои причины делать то или иное. Он ведь мог бы просто назвать и обозначить Джона своим бесправным объектом сейчас, и тому нечего было бы противопоставить. Но нет, Рамси в самом деле видит это так. Видит это как свободное взаимодействие. И, что куда хуже, Джон не считает, что он не прав. – Ты мог сделать что-нибудь и более дерьмовое. Мог на самом деле повредить мне пальцы. Но это… вроде как демонстрация, а не что-то настоящее. – Ага, я думал об этом, – Рамси быстро расстегивает все ремни, снимает куртку – шумно бросив ее подальше от стола – и отходит в ванную сполоснуть руки, продолжая говорить с Джоном. – Но твои пальцы… все-таки такие хорошие и сладкие. Ты можешь делать ими кучу хороших и сладких вещей. Так что, я думаю, мы с этим повременим. Если ты перестанешь быть сучкой и не будешь сильно упираться, я имею в виду… Сейчас будет больнее, чем когда я его воткнул, – вернувшись и поставив наполненный водой пластиковый контейнер на стол, он предупреждает Джона довольно прохладно и крепко берется за рукоять ножа. Джон не сдерживается и вскрикивает, когда остро заточенное лезвие выходит из его руки, кажется, взрезав ее еще немного. Но он заставляет себя не отдернуть ладонь, позволив Рамси довольно грубо взять ее и, безразлично оглядев, опустить в контейнер. Джон часто дышит через нос, сильно закусив губу, пока Рамси так же безразлично и грубо промывает его руку в сразу потемневшей от крови воде. – Помой дальше сам, – закончив с этим, он вытаскивает контейнер из-под руки Джона, придвигает к нему кусок мыла и снова уходит сменить воду. Рука горит все сильнее, но Джон послушно трет ее мылом, пока то не становится коричнево-красным вместе со взбитой пеной. Когда Рамси приносит свежую воду, то сам смывает мыльную пену с руки Джона, задевая своими жесткими подушечками поврежденную кожу так, что жжет невыносимо, до самой кости, а после тщательно промокает ладонь салфеткой – на ней сразу проступает красное пятно – и крепко сжимает, поднимая к своей груди. – Итак, мы вернулись туда, откуда начали, – помолчав немного, продолжает Джон, переставая наконец кусать губу и чувствуя навязчивое головокружение. – Ты показываешь мне, что можешь. И мне будет больно, если я сделаю что-то, что тебя не устраивает, но не слишком больно, и ты сможешь исправить это, потому что я еще могу продолжить вести себя так, как тебе нужно. – Не зли меня больше, – мягко предупреждает Рамси, крепко держа его руку и нетерпеливо поглядывая на валяющиеся среди бумаг и кружек наручные часы Мелисандры на потрепанном кожаном ремешке. – Тебя злит, что я разговариваю? – уточняет Джон, поморщившись, когда Рамси стискивает его ладонь еще крепче и больнее, но все-таки дождавшись короткого мотания головой. – Хорошо. Значит, тебя злит, только если я делаю что-то, что тебе не нравится. Что-то не то, что ты планировал. – Меня не злит сам факт того, что ты что-то делаешь. Я, кажется, уже сказал, что ты можешь делать все, что захочешь, – несколько раздраженно повторяет Рамси. – Но что у этого могут быть последствия, я тоже сказал. – Да, я помню, – ядовито соглашается Джон. – А еще ты только что сказал, что злишься. На что тогда? – На то, что ты ведешь себя, как провоцирующая сучка, – Рамси вжимает большой палец в центр его ладони, заставив скривиться от боли. – Это меня бесит. То есть я принимаю тебя таким, какой ты есть, но… знаешь, ты можешь пытаться манипулировать мной и получше, – и Джон видит, как край его рта плывет в ухмылке, и невольно выхватывает боковым зрением так и лежащий на столе нож, сглатывая резко подступившую к горлу рвоту. Никаких ножей. Ты решил это еще до того, как он вошел. Даже если бы ты сейчас мог быть с ним на равных – нет. Ты отказался от этого. Даже если очень хочется. Рамси положил нож на стол рукоятью к себе, но его же все равно можно взять, только руку протяни. Взять и ударить хоть бы и наотмашь. Джон задерживает взгляд на мокром от его же крови лезвии дольше, чем стоило бы, и почти ощущает эту приятную отдачу от удара в здоровую руку – удара, смачно вспарывающего кожу и мясистую щеку. То, что произошло за последние дни, которые Джон помнит, резко вдруг наваливается на него, а следом накатывает острый приступ ярости и агрессии, отдающий расплывшейся злой горечью в горле. Нет. Джон должен подавить эту ярость. Но, силясь это сделать, он чувствует только такую же злую беспомощность, отлично понимая, что Рамси сейчас считывает его состояние по напряженному лицу. Это все сложно контролировать, и уж кому, как не Рамси, об этом знать. Но это… нормально. Джон ловит себя на том, что он уже не раз чувствовал раньше это приятное и слегка беспокоящее ощущение под пальцами, как, наверное, и большинство людей. Такое странное ощущение, когда, испытывая раздражение от другого человека, соскальзываешь взглядом по ближайшему острому предмету, думая мельком, а что если… Ощущение, которое никогда не становится правдой. Даже когда тебя ведет от тошнотворной боли. Потому что обычно ты вообще не хочешь взять его на самом деле. Или потому что сейчас ты смотришь на него уже слишком долго, и для того, чтобы его взять, уже слишком поздно. – Думаешь о том, что я сделаю? – негромко спрашивает Рамси, а Джон, замедленно размышляя, все еще как будто чувствует каждый из этих ударов, которые хотел бы нанести, и все еще смотрит на нож, который нельзя взять ни в этой, ни в какой другой ситуации просто потому, что это ужасно очевидно, то, что он хотел бы им сделать. Через секунду Джон понимает, чем эта ситуация отличается от всех других. – Нет, не об этом, – говорит он, наконец отрывая рассредоточенный взгляд от лезвия. Рамси смотрит на него внимательно, слегка склонив голову вперед, и крепко прижимает его ладонь к своей горячей и мягкой груди. А Джон не спеша протягивает здоровую руку за ножом. Потому что… Знаешь, волчонок… да, есть все эти другие ситуации, такие, прямо как в кино, хотя и в жизни тоже. С плохими парнями. И хорошими. С негласными правилами, теми, в которых есть что-то от животных инстинктов и что-то от социальных традиций. С преследователями. И жертвами. И последние никогда не возьмутся за нож. Им не позволят взяться за нож, так что придется им уж как-нибудь обхитрить своего палача и, следовательно, стать достаточно умными, чтобы это сделать. В общем, да, эти ситуации, там есть палачи, и жертвы, и плохие парни, и хорошие парни, и все эти клише у тебя голове. Но здесь… здесь есть только Рамси. И никаких правил. Очевидных или нет. И сейчас ты полностью понимаешь и принимаешь его предложение. Потому что Рамси не заставляет тебя быть жертвой. Он предлагает много всего, и жертвенность в том числе, но по-настоящему не заставляет тебя быть кем-то. Только тем, кем ты захочешь. И хотя у этого определенно будут последствия – и они совершенно точно могут тебе не понравиться, и тебе наверняка может стать очень больно, – но ты точно знаешь, чего здесь не будет. Неприязненно раскрытых глаз, вспыхнувших от лицемерной ярости. Попытки перехватить твою руку. Нервного и удовлетворенного смешка, когда короткая схватка кончится, и болезненного, унизительного удара, мол, знай свое место. Ощущения уходящего времени и – на самом деле – единственной попытки. Сопротивления. Рамси в самом деле позволит тебе сделать все, что ты сможешь – и не привнесет в это никакого лишнего чувства. Как безупречно алгоритмичная машина. Как безусловно любящая мать. Как безукоризненная ролевая модель отца. Машина возвращает твой удар. Мать целует твои синяки. Отец позволяет тебе попробовать еще. Им незнакомы ситуативные чувства, потому что они существуют в идеальном мире без единого сбоя. В мире Рамси Болтона. И поэтому Джон берет нож. Он бьет быстро, рукоятью от себя, не стараясь, не желая быть хорошим, не желая быть каким-то, желая только ударить, и Рамси едва-едва отворачивает лицо, прикрывая глаза – рефлекс, как у животного, Джон понимает, что он не хотел бы этого сознательно, – перед тем, как лезвие крепко и сочно врезается ему в щеку. Пальцы от этого сладко горят. А неприятный звук удара – почему-то вызвавший мысль о взрезанной бумагой ладони, – еще несколько секунд отдается в ушах, перекрывая даже частое и шумное дыхание Джона, так и прижимающего отведенную руку к плечу. Порез на щеке Рамси быстро набухает и сочится кровью, и он не возвращает взгляд к Джону сразу, продолжая вдавливать свои длинные ногти ему в руку. – Полегчало? – наконец спрашивает Рамси, и его губы вздрагивают. И это должно бы побеспокоить Джона, но вместо беспокойства он чувствует только что-то нервное и болезненное, вправду похожее на нездоровое облегчение перед рецидивом. Но его губы тоже изгибаются против воли, и он не сдерживает сиплый и неестественный смешок. Рот Рамси снова вздрагивает – он все-таки бросает раз взгляд исподлобья, – и кровь живо течет по его прыщавой щеке. – Не отказался бы еще от одного раза, – выдыхает Джон; его голову пьяно ведет от боли, адреналина и схлынувшего после этой сладкой вспышки насилия раздражения. – На следующий я отвечу, – замечает Рамси, свободной рукой промокая выступившую кровь. – Но этот мне понравился. – Понял, – соглашается Джон, заставляя себя расслабить пальцы на рукояти ножа и снова осторожно отложить его на стол. – Когда мы уедем, сможешь делать так, сколько захочешь, – роняет Рамси, все еще смотря на него исподлобья. – Я хочу, чтобы ты так делал. Это… как терапия. Это нормально. Я хочу, чтобы ты злился, и займусь этим плотнее потом, твоими реакциями, когда ты поправишься. Хочу увидеть, что ты еще можешь, и хочу попробовать это с тобой. И… ладно, да, пока придержи мысль, мы еще вернемся к этому позже, – он продолжает кривить губы и, отпустив Джона, берет со стола прихваченные по дороге бутылку с перекисью водорода и марлевые тампоны. Плеснув на один перекиси, он обрабатывает Джону ладонь – обжигает сильно, но если сосредоточиться на этом, Джона точно вырвет, так что он только с силой втягивает воздух сквозь сжатые зубы, – а потом опускается между его коленей на корточки, берет бинт и прижимает по одному тампону с каждой стороны, туго и быстро заматывая ладонь поверх. – Шить тебя я не буду, – бормочет Рамси себе под нос, – ну, так и ты вроде не прекрасный лорд, обойдешься. Может вечером… если продолжит так кровоточить. Не знаю, посмотрим. Джон молчит, болезненно морщась, когда Рамси стягивает слишком туго, и почти неотрывно смотрит, как три тонкие кровяные дорожки медленно сбегают к его подбородку. – Меня это тоже разозлило вообще. То, что ты сделал. Но понравилось, – хмыкает Рамси, надрывая бинт. Он все не поднимает лица, а Джон не может сходу определить его настроение по голосу, так что только вздрагивает, когда, крепко стянув концы бинта, Рамси опускает свою тяжелую ладонь ему на бедро, неприятно защипывая кожу на внутренней стороне большим пальцем – выше, чем Джону хотелось бы, – и наконец поднимает свои почти прозрачные глаза, снова улыбаясь одними жирными губами. – Да, я понял. Мне нужны лекарства, Рамси, – но Джон говорит спокойно, слегка сводя ноги и опираясь локтем на спинку стула, чтобы подняться. – Ну так я вроде тебя перевязал уже, – но Рамси отвечает как-то невнятно, покачиваясь на носках, и вдруг с силой, схватив и за второе бедро, раздвигает Джону ноги, внимательно разглядывая его медленно поднимающийся живот и вразнобой покрытые жесткими черными волосками внутренние стороны ляжек. – Другие лекарства, – Джон повторяет настойчиво, перехватывая его запястье здоровой ладонью и скидывая с себя хотя бы одну жадную руку. – А что там у тебя? – прохладно интересуется Рамси, не смущаясь и сразу кладя ее на напрягшийся бок, плотно обхватывая под нижним ребром. Это болезненно и немного щекотно. Пальцы у Рамси горячие, обветренные и липкие от крови. – Антибиотики. Нужно колоть каждые три часа, – Джон жестко берет его за локоть, еще раз пытаясь встать, но Рамси крепко надавливает ему на бок и бедро обеими руками и почти без усилия сажает обратно. – Подождет, – бормочет он, впиваясь ногтем большого пальца в живот и продолжая качаться на носках, и вдруг резко обхватывает мягкими, ободранными губами его затвердевший от холода и напряжения сосок. Жестко сосет его, то и дело остро покусывая, и наконец с силой сжимает зубами, вынуждая Джона раздраженно отдернуться. Но Рамси только еще крепче берет его за бока и, ухмыльнувшись, опять хватает сосок своими острыми резцами, пребольно оттягивая. – Не подождет. И это недолго, – Джон стискивает зубы, делая паузу и в очередной раз унимая злость. – Мне нужно… – Подождет, – безапелляционно возражает Рамси, жадно покусывая его грудь. – Я тоже недолго. Просто побалуюсь с тобой чутка. Так давно этого не делал. Так… ненавижу ждать. Нужно еще немного, но мне… тяжело это дается, – он опускает голову и жадно, слюняво засасывает кожу на животе, оставляя под губами расплывающееся ярко-красное пятно. – Вечером мы уже далеко будем. Мы с тобой. Я буду тебя всю ночь трахать, Джон Сноу, – тяжело выдыхает он, прижавшись горячим лбом к напряженно поднимающемуся животу. Немного успокаивает дыхание и снова сильно и больно кусает уязвимый бок, перетирая кожу зубами так, что Джон испытывает острое желание еще раз взять лежащий на столе нож и глубоко вбить его в закрытую волосами шею. Желание расшатывать лезвие в мокром, сокращающемся мясе до тех пор, пока вся рука не станет мокрой от крови. Голова кружится. Тонкая нитка грязного дыма вьется к потолку от углей жаровни, и Джон пусто смотрит на нее, пытаясь вычленить в своих мыслях хоть что-то сознательное и невольно дергаясь каждый раз, когда Рамси исступленно вгрызается ему в живот, опустившись на колени и обхватив его руками за спину. – Ладно, – наконец негромко роняет Джон. – Ладно, – он опускает взгляд и сжимает в пальцах здоровой ладони жидкую черную прядь, пока Рамси напряженно стискивает его кожу зубами. – Но это будет потом, хорошо? – Угу, – и Рамси разжимает челюсть, утыкаясь носом ему в живот, – я увлекся немного. – Я тоже, – спокойно отвечает Джон, прохладно поглаживая его затылок. – Но нам еще нужно поговорить, о’кей? – Ага. Я тогда пока… еще поиграюсь, – Рамси накрывает ладонью его лобок и соскальзывает большим пальцем под свисающую мошонку, крепко вдруг сжимая ее и мягкий член. Это почему-то отзывается не болью. – Да, я как раз об этих вещах. Я имею в виду, ты можешь повредить человеку руку, можешь повредить что угодно, но при этом не забудешь приласкать его между делом. Ты вообще часто… ласкаешься. Со мной. С Ивой. С другими тоже, так?.. Я не из интереса спрашиваю, потому что ты сам рассказал мне про эти материнские вещи. Но в том-то и дело, что я понял, как оно работает, так что… зачем тогда ты продолжаешь делать это со мной? – в который раз переформулирует этот вопрос Джон. Но Рамси как будто опять не слышит его, жадно оттягивая пережатые пальцами член и мошонку и заставляя Джона снова прикусить губу от дискомфорта. – Ты вкусно пахнешь, – Рамси только резко садится на колени и выдыхает близко к коже, щекотно по внутренней стороне бедра. – Не так, как обычно. Ты болеешь. Но вкусно. – Это не ответ, – Джон против воли подается навстречу держащей руке, чтобы ослабить болезненные ощущения. – Ага, – кивает Рамси, почти нежно дотрагиваясь большим пальцем до собравшейся на головке члена кожицы. – Ладно, ладно, неважно… Ты хочешь делать мне что-то хорошее, потому что считаешь, что, вне зависимости от того, что я знаю, от меня легче получить что-то, делая хорошие вещи… сексуальные вещи, а не силой, – осторожно начинает Джон и опять дергается, когда Рамси резко наклоняет голову и прикусывает его крайнюю плоть. – Возможно, – он отвечает почти игриво, разжав зубы, и дергает головой, стряхивая волосы с лица. – И ты все равно хочешь, – но Джон игнорирует его ответ и продолжает, – чтобы я запоминал эти хорошие вещи. Чтобы, вызывая в памяти эти ситуации, я помнил только то, как ты… – он не договаривает и не видит в этом нужды, потому что Рамси, так и не разжимая пальцев, забирает головку его члена в рот, слегка посасывая ее своими расслабленными, горячими губами. Это отвлекает, как секундный жаркий разряд электрошокера по внутренней стороне бедра. Джон мельком думает, что Рамси мог бы держать настоящий электрошокер прижатым к его гениталиям намного дольше, чем секунду, но отбрасывает эту мысль. – Чтобы это осталось на уровне рефлекторной памяти. Потому что даже сейчас, несмотря на все, я не могу вызвать в памяти ничего… плохого, что ты бы сделал мне. Я могу представить это сознательно, но вспомнить – нет. То есть… ты рассказываешь мне, как это работает, я это понимаю, и мне это не нравится, но оно все равно работает. Все верно? – Возможно, – но Рамси отвечает точно так же, звонко выпустив головку из губ, а после снова погружая ее в свой мягкий рот и немного туговато обсасывая. – Возможно… – со вздохом повторяет за ним Джон, но не дожидается ничего большего в ответ; Рамси только ласково обхватывает его мягкий член губами и отсасывает его с явным удовольствием. Как будто ему вправду нравится этот вкус давнишнего пота и немытой кожи. – Тебе на самом деле это нравится, и это еще одна причина, – и Джон говорит это вслух, хотя для него здесь и нет какого-то откровения. Ну, вроде как какое может быть откровение в том, что Рамси всегда наслаждается физической стороной того, что делает, так? Что он переваривает в своих крутящихся металлических валах все вкусы, запахи и ощущения, заливая ими и без того переполненный твоим красно-коричневым жиром поддон, ага? Так что Джон, пожалуй, и не ждет ничего другого, когда Рамси прерывается ненадолго, чтобы бросить очередное игривое: – Тоже возможно, – и снова берет в рот. Он сосет, так и сжимая мягкий член рукой, и кровь все-таки слегка приливает от этого, хотя возбуждение и не особо приходит. Джон просто молча смотрит, как Рамси то и дело касается верхней губой костяшки своего указательного пальца, заглатывая и облизывая член вместе с зажатой большим пальцем мошонкой, как он тянет кожу на ней зубами, удобно усевшись на коленях, такой здоровый, с рассыпавшимися по широкой покатой спине сухими черными волосами. Огромный клыкастый и слюнявый пес с пустыми глазами, дергано лижущий тебя между ног. Рамси сжимает зубы на нежном венчике через шкурку, опять слегка прикусывает и болезненно оттягивает, и Джон думает, что он может укусить его по-настоящему в любой момент. Стиснуть челюсти и рвануть шеей. От этой мысли сразу плохо сводит в животе и между бедер. Джона беспокоит то, что он не уверен, от чего именно. Он думает, что сейчас все совсем не так, как в последний раз, который он помнит – в его постели, еще перед этим затянувшимся холодным бредом в заповеднике. Сейчас Джон никак не может отстраниться от ситуации, не может не думать о Рамси, игнорировать его и даже гипотетически представить на его месте кого-нибудь еще. Как только он понимает, что вовсе не хочет не думать о Рамси, это предопределяет его ответ. – Но это работает… в обе стороны. Потому что тебе нравится это не только физически. Тебе нравится, когда я соглашаюсь с тобой. Когда мне это тоже нравится. Когда я хочу тебя, – Джон наконец разводит колени, крепче зарываясь здоровыми пальцами в сухие волосы. Боль от пробитой ладони сводит руку до локтя. – И поэтому ты будешь продолжать делать эти хорошие вещи. Потому что ты не хочешь лишиться согласия с моей стороны. Потому что я добровольно даю тебе то, что ты все время силой получал от других, и тебя на самом деле беспокоит, что ты не понимаешь, почему я это делаю. Ты все еще пытаешься вычислить алгоритм и боишься, что сделаешь что-то не так, не меньше, чем я. Чем кто угодно с этой стороны. Боишься облажаться и просрать все, на что потратил так много времени. Потому что взаправду ты все еще почти ничего не знаешь о том, как именно мы – люди – работаем, когда дело касается таких сложных вещей, как эти, – Джон кладет и вторую руку поверх наэлектризованного затылка, через силу сжимая пальцы в волосах, а Рамси вдруг больно кусает его член перед тем, как отпустить. – Откушу уже насовсем когда-нибудь, – он откидывает голову, выворачиваясь из держащих ладоней, забирает едва набухший член и слегка поджавшуюся мошонку в одну руку, немного мнет в ладони, еще пригоняя кровь, и кладет вторую Джону на колено, смотря снизу вверх. – Ты умница, Джон Сноу. Хорошо рассуждаешь. И в твоих словах есть доля правды: мне нравится, какой ты со мной, и я вправду не знаю, почему ты такой. Но мне не хочется, чтобы ты понимал остальное неправильно. Я немного не так вижу… то, что произойдет, если я облажаюсь. То есть ясно, что я не хочу потерять тебя, но… – Рамси поджимает нижнюю губу, задумавшись. – Знаешь, ты как хорошенький розовый пони. У тебя когда-нибудь был такой? Джон коротко мотает головой, и Рамси ухмыляется. – Я, когда был ребенком, часами задницу за телеком просиживал, знаешь, а тогда все время крутили рекламу этих сраных пони. У меня дома были живые лошади, большие, потные и сильные, а я пиздец как хотел этого сраного плюшевого пони. Потому что… он был идеальным, понимаешь? Лошадь, она… живая. Делает, что захочет. Я еще не очень понимал разницу тогда на самом деле, но все равно, мне уже было тяжеловато с живыми вещами. Так что, в общем… сраный плюшевый пони был идеальным. Не таким, каким он захочет. Таким, каким я хочу. Ну и… после пары скандалов мать сдалась и повезла меня в город, и я потом круглыми сутками повсюду таскался с этим пони. Просто таскался, он таскался со мной, и мне это нравилось. Потому что он был как бы частью меня, и мне не было дела до того, нравится это ему или нет, хочет он этого или нет. Он как бы хотел всего, чего хотел я. Но мне это быстро надоело. Конечно, потому, что он все-таки не был настоящим. И не хотел ничего по-настоящему. Очередная говеная и бесполезная херня на этой сраной ферме, – Джон улавливает слабую, старую злость в голосе Рамси перед тем, как тот замолкает – судя по окончательно опустевшему взгляду, обдумывая, что сказать дальше. – Я хотел вспороть ему живот и набить дерьмом из выгребной ямы, но это бы ничего… не исправило, так что я вроде как просто порвал его и выбросил, не помню уже. Зато помню, как меня это выбесило – то, что я не мог на самом деле ничего ему сделать. И… короче, ты немного похож для меня на того пони, Джон. Ты чудный. Красивый. И настоящий. И это делает тебя очень ценным для меня. Но если что-то пойдет не так, – Рамси покойно, без выражения глядит на Джона своими белесыми глазами и все еще ласково мнет его против воли приподнявшийся член в руке, – я знаю, как сделать тебе больно. И не заставляй меня сейчас захотеть этого на самом деле, потому что мне не будет плохо, если я решу набить тебе живот дерьмом. Ты просто перестанешь иметь для меня ценность, и, кажется, не слишком понимаешь, что тогда произойдет. – Может. Может, и не понимаю, – не спорит Джон, стараясь не думать о том, как ему вдруг резко хочется, чтобы Рамси хотя бы немного поводил рукой вперед-назад, чтобы подрочил ему, мягко и быстро, чтобы помог ему, сплюнув в ладонь, и позволил кончить на свою взрезанную прыщавую щеку, – но я как-то попривык в последнее время жить сегодняшним днем. Одним моментом, знаешь. И в этот момент, пока я тебе все еще так нужен и пока я не дал согласия, это остается куда больше твоей проблемой, чем моей. А моя главная проблема сейчас в том, что мне по-прежнему нужны лекарства, – и он все-таки слегка отстраняется от ласкающей руки, отодвигаясь. – Об этом я помню, Джон Сноу, – но Рамси вдруг неожиданно добродушно отпускает его, поднимаясь и отряхивая колени. – Ладно, давай по-быстрому, а я пока соберу все, что тебе понадобится. Джон тоже поднимается. Он нестерпимо хочет, чтобы ничего из этого никогда не происходило, а от ощущения упущенных возможностей еще неприятно сводит живот. Онемевшая рука горит так, что хочется скривиться и закричать, как младенцу. – Эй, подожди, – он так и стоит на месте, и было направившийся обратно к ширме Рамси тоже приостанавливается и без интереса в глазах оборачивается. – Ладно, сколько у нас еще времени? – Сколько-то есть, – Рамси легкомысленно дергает плечом. – Я рассчитывал, что повожусь еще с тобой, так что оставил снегоход там, где ни одна любопытная сучка до него так запросто не доберется. И услышу Иву отсюда, если что. – Я не… я не знаю, – ноги ощущаются ватными, и Джон опирается на стол здоровой ладонью, – но, как я уже сказал, это работает в обе стороны. И… ты знаешь, по-быстрому можно не только вколоть себе… Ты же тоже провоцируешь меня, – он неестественно улыбается; это выходит само собой. – Правда? – так же без интереса продолжает разговор Рамси, складывая руки на груди. – Да. Ты же хочешь, чтобы я думал о всяких вещах… Вся эта херня с тем, чтобы потрогать меня, пообещать, подразнить. Девчачья херня. Но я все равно думаю об этом, – кончиками пальцев Джон нащупывает оставшиеся от ножа глубокие царапины на столе. – У меня нет оружия и выбора, я замерз, и меня сейчас вырвет, но я думаю об этом. Один примитивный щелчок в мозгу, и уже никак нельзя перестать. Так что давай-ка… нахрен это все. Я устал. То есть я должен продолжать уговаривать тебя, потратить на это время и, может быть, еще одну руку, но ты не передумаешь. Из-за этого, – он поднимает перетянутую ладонь; кровь расползается по белой материи, как иней, – из-за того, что ты уже наобещал мне, и из-за угроз, после которых уже поздно сворачивать. Нет, даже если ты все-таки поймешь, что мы не доживем до ночи, и вся та херь снаружи – поток, Белый холод, моя пневмония и эти ледяные мудозвоны из твоих сказок – убьет нас в ближайшие часы, ты все равно уже уперся в свою идею, просто потому, что ты долбаный упертый сукин сын. Так что… не знаю, может, пусть хоть что-то из того, что ты делаешь, не будет впустую. Мы ведь ничего не потеряем, если сейчас перепихнемся по-быстрому. Так что, если ты хочешь… – он не заканчивает, глядя на Рамси снизу вверх, и это наконец вызывает какую-то ощущаемо темную вспышку в светлых глазах. – А ты, видимо, хочешь, чтобы я сейчас обкончал себе штаны, Джон Сноу, – но говорит Рамси совершенно спокойно. И смотрит тоже спокойно, даже когда Джон, пошатнувшись, шагает ближе и кладет перевязанную руку ему на бедро, через боль сперва дотягиваясь большим пальцем до того места, где под жирком скрыта выступающая тазовая кость, а потом и до упругой головки твердого члена под штанами. – Я мог бы что-то такое устроить. Лучше бы расстегнуть, но так-то все равно, – негромко говорит Джон, поглаживая головку пальцем, и ему очень нужно, чтобы Рамси поверил ему. – Знаешь… если уж вправду хочешь так развести меня, ты хоть постарайся получше, Джон Сноу, – а Рамси вдруг только ухмыляется, неприятно и жестко. – В твою хорошенькую ладошку сдрочить – делов-то на минуту, этим ты даже время толком не потянешь. – Ага. Не потяну, – без эмоций в голосе соглашается Джон. – Давай в койку тогда? Загнуть и трахнуть меня минут пять уж наверняка займет, так вроде больше на развод похоже? Или все-таки сдрочить тебе прямо здесь? Не проблема, ширинку только сам расстегни, а то я со своей рукой тут провожусь немного и еще как лишние секунды выгадаю, – он говорит с раздражающим сарказмом, ритмично сжимая член Рамси через штаны. – О'кей. О'кей. Здесь пойдет, – а не тронутая ножом щека Рамси наконец слабо розовеет, не то действительно от раздражения, не то от какого-то злого смущения. – И… о'кей, трахнуть тебя тоже пойдет. Он резко наклоняется, подхватывая Джона под задницу и недовольно прикусывая губу – кажется, его плечо так и не зажило. Впрочем, Джону все равно, и он просто обхватывает Рамси здоровой рукой за плечи, а обеими ногами – за пояс. И только раз рефлекторно вздрагивает от грохота – когда тот отпускает его одной рукой, скидывая свой нож и вещи Мелисандры со стола, и ее кружки, и зеркало звонко бьются об пол, а вода выплескивается поверх из тяжело завалившегося контейнера. – Рвать тебя не буду, но будет больно, Джон Сноу. Тебе больше, чем мне, – доверительно предупреждает Рамси, сажая его на стол. – Ага. Я знаю, – но Джон не возражает: он не собирается ни спорить с Рамси, ни лгать ему, тем более что у него в любом случае нет наготове ни настоящих аргументов, ни лжи, которые бы изменили то, что происходит. Так что он никак особо не реагирует, когда Рамси, жестко вдавив пальцы в спину, опять хватает зубами его искусанный сосок. Джон только соскальзывает ногами по его ремню, заваливаясь назад и пытаясь упереться влажными пятками в столешницу. Останутся синяки, думает он, без выражения скользнув взглядом по стене выше ширмы и втягивая воздух пересохшими губами. Никто не должен будет их увидеть. Рамси оставляет еще один сочный красно-фиолетовый засос у него на груди, выводя боль в постоянную, неизменную величину, и отстраняется, сбросив его руку с шеи, быстро расстегивает себе ремень и ширинку. От заросшей черными волосами полоски бледной кожи между кальсонами и футболкой тепло пахнет, Джон знает, даже если его носоглотка воспалена, и он едва чувствует самые острые запахи. Но у Рамси с обонянием явно все в порядке. – Я смотрю, ты как-то забил на то, чтоб подмываться, – он сплевывает на пальцы, удерживая Джона за бок. – Хорошо. Так ты пахнешь мокрым кобелем. Мне нравится. Джон молча приподнимается на локтях, смотря, как на его подобравшемся животе тут и там расплываются темные синяки от укусов. А Рамси, вжав ноготь большого пальца в его мошонку, уже сует влажные пальцы ему между ягодиц, сразу соскальзывая по прикрытому волосами, чувствительно поджавшемуся входу. Мышцы промежности невольно напрягаются, и член Джона, лежащий на животе, слегка дергается. – Тебе же лучше, когда ты так пахнешь, понимаешь? Я б ведь не сдержался и сломал бы ее еще, чтоб наверняка усвоилось, – Рамси туго всовывает два согнутых пальца в зажатый зад и кивает на перевязанную руку Джона, – но ты так пахнешь ебливым сукиным сыном, что меня сразу тянет понежничать. – Хорошо тогда. Левой рукой я стреляю хуже, чем правой, – Джон комментирует это сухо, больше сосредотачиваясь на том, как Рамси сразу глубоко и больно растягивает его своими толстыми пальцами, чем на его болтовне. В целом, несмотря на боль, это сходу весьма удовлетворяет примитивный и требовательный жар между разъезжающихся ног. – А ты что, собрался в кого-то стрелять? Да ну, не парься. Ты ведь теперь как бы моя хорошенькая женушка, Джон Сноу. А я, знаешь, из тех людей, у которых женам нет необходимости ни в кого стрелять и ни от кого защищаться. Ну, если ты только не собрался застрелить меня, но ведь это все равно будет непросто теперь, – замечает Рамси, живо трахая его согнутыми пальцами. – Нет. Ты мне еще нужен, – так же скупо отговаривается Джон, снова шлепаясь на лопатки и закидывая нестерпимо ноющую руку за голову, чтобы не мешалась. – Просто нужен – и все? – без улыбки спрашивает Рамси, рывком засовывая пальцы еще поглубже и опять сгибая их, немного потирая и лаская, вызывая у Джона какой-то горячий и болезненный зуд внутри. Но он заставляет себя, несдержанно и раздраженно куснув губу, опять посмотреть на Рамси и попросту кивнуть. – Ага. Это не ложь, даже если ты знаешь, что вы думаете о разных вещах. – Блядь, ты становишься такой сучкой, если тебя долго не трахать, – фыркнув, роняет Рамси, но пальцы из него вытаскивает и наскоро обтирает их о бедро. И расстегивает жилет, стаскивает с плеч. – Жарко, – пространно комментирует он, стягивая футболку через голову тоже и кидая ее вслед за жилетом куда-то на пол. Джон, немного приподняв голову и прищурившись от режущего глаза дыма жаровни, молча следит за тем, как он следом приспускает кальсоны, вытаскивая твердый темно-красный член и оттягивая шкурку с головки. Джон немного жалеет о том, что почти не чувствует запахов. Джон забывает об этом, когда Рамси хватает его за бедра, рывком подтягивая к себе – так, что он проезжается спиной по столу и соскальзывает пятками с края. Чтобы удержать равновесие, ему приходится снова задрать ноги и обхватить ими влажные полные бока, но Рамси, кажется, даже не замечает этого и только смачно схаркивает себе в руку. – Давай, хороший мой, иди сюда, – он безразлично выдыхает сквозь зубы, опуская взгляд и кое-как смазываясь. И, так и придерживая Джона за бедро, жестко вдавливает влажную головку в густые черные волосы между его ягодиц. Идет очень туго и больно, и Рамси все кусает губы, понемногу впихивая свой толстый член в горячо ноющий зад, то плотно и мягко охватывающий налитую головку наполовину, то выталкивающий ее рефлекторным сокращением мышц, а Джон жмурится и сжимает зубы от боли, стараясь чаще дышать и хотя бы немного расслабиться. Но ему, видимо, вправду нужно что-то такое, потому что, когда после нескольких неприятных для них обоих попыток головка наконец тесно проскальзывает внутрь, с новой резкой болью, его член уже твердо подрагивает, слегка приподнимаясь над животом. И, только коснувшись редких волос, снова поднимается, сладко напрягшись, когда Рамси, даже не собираясь останавливаться, сразу суховато всовывает свой член глубже, крепким, жарким и равнодушным рывком растягивая Джона еще. – Сейчас… В тебе хорошо очень, ты узкий такой, – прохладно комментирует он, еще сплевывая в ладонь, – как малолетняя целочка в брачную ночь, не хнычешь разве что, – слегка вытаскивает, подрачивает себе влажной рукой, оставив головку внутри, а после, взяв Джона за бедра, снова жадно натягивает его парой коротких, обжигающих фрикций. Непрерывно саднящий зад с каждой из них крепко сжимается вокруг его толстого члена, и кровь очередной каленой волной приливает к паху Джона, часто пульсируя в промежности. В голове Джона кровь бьется так, что кажется, будто кожа на висках вот-вот лопнет. На второй раз Рамси входит куда глубже, опершись ладонью на стол и сдувая липкую прядь со лба. Все еще не до конца, но Джон уже чувствует себя предельно переполненным и почти через силу подается навстречу, обхватывая правой рукой его мощную шею. – Ф-ф, так-то это хорошо, конечно, – Рамси твердо напрягает член внутри, когда Джон соединяет щиколотки на его широкой пояснице, – то, что ты такой нерастянутый, – он без жалости качает своими тяжелыми бедрами, вцепившись ногтями в кожу на боку и еще слегка насадив Джона, и того накрывает новая волна боли и злого возбуждения от сухо въехавшего в него члена; он только замечает, как часто дышит, и видит, что бинт на руке, закинутой Рамси за шею, уже промок от крови. – По-быстрому слить сейчас можно… но я так больше не хочу. Ты мой, Джон Сноу, и я хочу почаще тебя трахать. Чтобы у тебя там все под меня было. Чтоб можно было так, насухую, как в мягкую щелочку, когда я захочу. – Еще… успеется потом, – у Джона сбивается дыхание; чтобы хоть как-то отвлечься и завести себя, он берет левой рукой Рамси за грудь, жадно стискивает ее и мнет в ладони, то и дело задевая торчащий сосок большим пальцем. – Ага. Нам просто нужно немного времени. И все будет хорошо, Джон Сноу, – взмокшая ладонь соскальзывает Джону на задранное бедро, и Рамси дергает его на себя, со шлепком наконец вставляя на полную. – Тебе хорошо сейчас? Джон надсадно шипит сквозь зубы, но все-таки кивает, тяжело сглотнув и сфокусировав поплывший от боли взгляд. И задерживает дыхание, когда Рамси, перенеся вес на опорную руку и слегка прогнувшись в спине, неспешно покачивает бедрами; мышцы на его пояснице ходят под кожей и жиром, под скрещенными щиколотками Джона, и член то совсем немного выскальзывает, то снова входит так глубоко, растягивая ноющий зад и тяжело упираясь во внутреннюю стенку толстой головкой. – Хорошо, хорошо… Мне тоже хорошо с тобой. Немного больно, но так же только лучше. Так мы с тобой только ближе, ага?.. – Рамси быстро находит свой ритм, рвано подтягивая Джона за бедро и вбиваясь в него жесткими, короткими толчками; его дыхание заметно учащается, а Джон ездит лопатками по затертой столешнице, одной рукой вцепившись ему в шею, и втягивает воздух редко и рвано. Между ног требовательно ноет, и Джон уже плохо осознает, что хоть что-то вообще сейчас может происходить за пределами этих сильных, выворачивающих фрикций. Он только жадно соскальзывает пятками по лоснящейся от пота пояснице и краем глаза замечает, что Рамси, кажется, совсем отключается – по крайней мере, его взгляд точно отключается, – и разве что припухшие от бессоницы веки крупно вздрагивают каждый раз, когда Джон нарочно тесно зажимает его член, доставляя острое, тяжело дающее в низ живота и голову удовольствие им обоим; кровь подтекает из глубокого пореза на щеке Рамси и, срываясь, капает Джону на лицо и шею. Делай с ним сейчас что хочешь, вдруг думает Джон. Если сейчас кто-то захочет выстрелить ему в затылок, он не услышит шагов и не поймет, что умрет, думает Джон, и эта мысль рывком взводит его, остро прошивая мозг и все нервные окончания между резко взмокших ляжек; он опять возбужденно зажимается, возя ногами по пояснице Рамси, пока тот безучастно трахает его, вытаскивая понемногу и снова глубоко и насильно засаживая в болезненно растянутый зад, влажно шлепаясь яйцами о ягодицы. И от непроходящей режущей боли и всех этих механических фрикций, мгновенно натерших его липкий от подсохшей слюны, смазки и пота сладкий задок Джону уже хочется взвыть, но он все еще находит это приемлемой ценой за такую рисковую, быструю еблю и только хватает зубами пересохшую нижнюю губу; душный металлический привкус от натекшей крови остается во рту, а зрачки Рамси наконец слабо дергаются. Он опять перехватывает бедро Джона мокрой рукой и опять грубым рывком натягивает его на член, а потом наваливается еще сильнее, тяжело опускаясь на локоть, и Джон, пребольно закусив губу, четко чувствует очевидное преимущество его мягкой полноты – мало того, что Рамси так еще чутка поживее потрахивает его своим толстым хером – через раз въезжающим так глубоко и сухо, что поясница сладко ноет, – так теперь он еще и ритмично трется о член Джона животом, всем немалым весом придавливая влажную от выступившей смазки головку. Это окатывает Джона новой сочной, отупляющей волной удовольствия – даже если зубы уже тягуче ноют от обрыдлой боли во всем теле, – и он глубоко тянет душный воздух носом; пульс в ушах, кажется, тоже уже колотится в один ритм с сильными толчками Рамси, кожа под коленями резко взмокает, а сами ноги ощущаются такими тяжелыми, что неожиданно не хватает сил их держать. Это что-то особенное, больное, быстрое и пахнущее потной ссаженной кожей. Рамси, кажется, даже еще приподнимается на носках, чтобы было поудобнее, и двигает бедрами все чаще, дыша через рот; к его лицу быстро приливает кровь, тонкими струйками стекая по подбородку и заливая Джону лоб. Джон тоже раз хватает воздух сухими губами и крепче обнимает Рамси за шею, на ощупь стискивает второй рукой сползшую с плеча и попавшую под пальцы прядь жидких волос. – Х-хах… Л-ладно, да, давай уже так… – он вдруг срывается на шепот, сжимая бедра и стараясь извернуться, чтобы еще потереться возбужденным членом об липкий от его же смазки живот. – Давай еще… нахрен, давай… чтоб хотя бы не зря, блядь, ехать с тобой подыхать… – Ага… еще че, я тебе, нахер, не долбаная секс-машина… Ноги раздвинь шире и завали, – раздраженно рычит Рамси, но через несколько быстрых фрикций все-таки просовывает руку ему под спину. И плотно притискивает к себе, так что Джон утыкается носом ему в голое плечо, пахнущее потом. Бедра напрягаются какой-то короткой судорогой, и Джон со всей силы обхватывает поясницу Рамси ногами, когда тот шумно выдыхает ему в ухо и, придавив к себе здоровой лапищей, принимается крепко долбить его зад короткими, торопливыми толчками, часто шлепаясь бедрами и сладко натирая член своим мягким животом. Джон задерживает дыхание и смачно вкусывается Рамси в плечо. Он вдруг не хочет, чтобы это заканчивалось сейчас. Его глаза становятся влажнее, а в низ живота как будто вводят какой-то крепкий наркотик, снимающий боль. Пот у Рамси сладковатый, душный и горчащий на языке. Джон кончает, выталкивая сперму долгими, сладкими толчками, и от каждого вздрагивает всем телом на поддерживающей руке; жесткая отдача от того, как глубоко и часто Рамси засаживает ему, плывет по позвоночнику ноющей тяжестью, сразу давая в голову, да так крепко, что Джон почти не разбирает, что именно Рамси низко и матерно стонет ему на ухо, вбиваясь в его зажатый задок дергаными, спешными рывками и, кажется, тоже уже сливая в него свою сперму. Джон только ссаживает зубами кожу на его плече и еще трется набухшим членом о его мокрый живот. Он думает, что это закончилось слишком быстро. Его ноги подрагивают, и через несколько долгих секунд он, неосторожно стукнувшись затылком о стол, все-таки обмякает в руках Рамси и кое-как утирает кровь с лица; Рамси тяжело дышит, тоже постепенно расслабляясь, устраиваясь щекой у него на плече, и только его член то и дело твердо напрягается внутри. Это еще немного ведет Джона, но он старается игнорировать приятное гудение в висках и между ног, то, которое легко может перерасти в слабовольное потакание себе. "Н-не, нет, уже хватит, пожалуй, Джон. Мне кажется, в твоем сахаре уже маловато кофе", – как говаривал ему когда-то Сэм. Да уж, Сэм вообще всегда знал, когда стоит остановиться. Шла речь о сахаре в кофе, о лишней бутылке крепкого пива или затянувшемся споре с попрошайкой на улице. Нет, Сэм, в отличие от Джона, никогда не отпивал из своей чашки, кривя рот от сводящей челюсть сладости, никогда не блевал между мусорными баками и никогда не выпрашивал лед в ближайшем открытом кафе, закапывая плитку кровью из разбитого носа. И Сэм-то уж точно никогда не оказался бы здесь. Здесь, где так тяжело тянет в пояснице – и так тянет развести еще хоть на разок так же сочно перепихнуться перед тем, как… – Так ты что, все-таки вправду хочешь поехать со мной? – а Рамси вдруг невнятно мурлычет Джону в шею – и по-кошачьи проводит суховатым языком до мочки его уха. – Я почти кончил тогда. Ты что, вправду веришь всему, что люди говорят перед тем, как кончить? – Джон дразнится, лениво прикрывая веки; его расслабленные ноги сползают куда-то Рамси на бедра, но держать их выше не хватает сил. – Не знаю, – помолчав секунду, неожиданно серьезно отвечает Рамси. – Никогда не думал об этом. Но, несмотря на серьезность тона, он все так же умиротворяюще дышит у Джона под ухом, и тот, борясь с накатившей сонливостью, все же приоткрывает глаза. – Да, не думаю, что тебе может пригодиться эта мысль… Да, ладно, неважно. Конечно, я поеду с тобой, – он дергает плечом, неуютно поежившись – ему резко становится некомфортно лежать под мокрым и тяжелым телом Рамси. – Я же сказал. Так что… о’кей. – О’кей, – негромко, как-то автоматически повторяет за ним Рамси. – Ага… тогда, может, слезешь с меня? Ты действительно тяжелый, – с коротким вздохом напоминает Джон, еще слегка ерзая. Рамси задумчиво хмыкает в ответ на это, но даже чуть не двигается, умиротворенно прижимаясь к нему и ласково потираясь щекой о его плечо. И только после тяжело опирается на руки и наконец распрямляется. Его член, еще немного твердый, снова приятно напрягается, но Джон отстраняется от этого ощущения, приподнимаясь на локтях. Он подбирает ногу и упирается пяткой в край стола, пытаясь слезть, когда Рамси портит это, как и все другое: вдруг опять хмыкает – и опять мягко берет Джона за разведенные бедра, соскользнув ладонями до самых взмокших ягодиц. И с силой подтягивает к себе, с сочным шлепком насадив обратно на член. – Эй!.. Хватит, – потеряв равновесие и снова ударившись затылком о стол, Джон давится воздухом от неожиданности и резко накатившего удовольствия. Приподняв голову, он машинально потягивается потереть затылок правой ладонью, но это отдается жгучей болью в пальцах, и он медленно опускает руку обратно, прикусив губу. – Ты же вроде как хотел в койку? – запоздало интересуется Рамси, изучающе смотря на его искривленный рот. То, как часто и твердо напрягается его вставленный на полную член, идет в приятный контраст с его скучным, никаким лицом. – Да. До того, ка… – Забирайся тогда, я тебя отнесу, – тон у Рамси императивный, а протянутая для удобства ладонь выглядит ласково, но когда Джон еще раз пытается отодвинуться, Рамси снова спокойно и грубо натягивает его одной рукой. – Не ломайся. Если сам пойдешь, у тебя ноги все равно толком не сойдутся, и подтекать еще по ляжкам будет. Так что без толку вытаскивать. Мне уже хочется тебе еще разок присунуть, – замечает он тоже грубо, и Джона это дергает, как очередной слабый электрический разряд. Голову так и ведет от раздражения, боли, слабости и похоти, но хорошо, сцепив зубы и в очередной раз оценив перспективы, он осторожно старается податься навстречу и взяться за плечи Рамси, опираясь на здоровую руку, шире раздвигая ноги и чувствуя, как от каждого движения его бедер член свободно входит еще поглубже. А потом Рамси наклоняется и без проблем берет его на руки. Это не неожиданно, но Джон все равно не успевает толком ухватиться за его шею онемевшей от боли рукой и сразу сползает ниже, так, что уже довольно окрепший – еще, конечно, слегка мягковатый, но от этого только славнее – член глубоко въезжает в его расслабленный и растянутый зад, и Рамси удовлетворенно кривит губы. – Тебе хорошо так? – он снова спрашивает у Джона, легко удерживая его на руках и осторожно шагая к кровати. И тот уже собирается раздраженно ответить, но напрочь сбивается, потому что глубоко скользящий в нем с каждым шагом влажный от спермы член – это уже пиздец как слишком. Джон разжимает ноги у самой кровати – по крайней мере, по его подсчету шагов, – соскальзывает ступнями по бедрам Рамси и упирается пальцами в пол, сильно прогнувшись в пояснице. Он не учитывает, что Рамси даже с больной рукой все еще может держать его крепче, чем он думает. – Ш-ш-ш, ты куда собрался? – и у него очень ласковый голос, а его член еще тверже напрягается внутри, пока Джон, заливаясь темным румянцем и тесно зажимаясь вокруг ствола, пытается удержать равновесие на пальцах ног; если Рамси решит отпустить его поясницу, скорее всего, они оба завалятся назад. – Ты же не хочешь мне ничего сломать, ага? И свою сладкую жопку не хочешь порвать, так ведь? Так что, ш-ш, осторожнее, крошка Джон, – Рамси вздыхает, удерживая Джона одной рукой и ласково поглаживая второй его нездорово изогнутую спину, спускаясь ниже и жадно стискивая задницу. Оттянув ягодицу, он добирается до болезненно растянутого, саднящего зада и доставляет Джону еще немного острого удовольствия, проводя по припухшей каемке пальцем. – Хочешь стоя? Мне это не так чтобы удобно. Но если ты хочешь, можешь так подвигаться немного, я тебя подержу. – Х-хах, а ты ведь знаешь, что не обязательно быть таким говнюком, если хочется еще трахнуться, ага? – Джон не уверен, раздражение это в его голосе или нервная насмешка, он только балансирует на носках, крепко держась здоровой рукой за плечо Рамси и снова невольно зажимаясь, чувствуя непрерывно тянущее желание продолжить и безответственно потереться мягким членом о чужой заросший живот. – Ну, если так смотреть, я-то большую часть времени такой говнюк, но… а каким ты хочешь, чтобы я сейчас был? – Рамси тоже слегка прогибается в спине для равновесия – Джон чувствует, как пальцы соскальзывают по холодному полу где-то там далеко, и вцепляется в его мокрые шею и волосы еще крепче, – и уже обеими руками берет Джона за задницу, жадно потягивает и потискивает его ягодицы влажными пальцами, поглаживает подушечками растянутую дырку и еще слегка покачивает бедрами, чтобы Джон почувствовал, как его член свободно скользит туда-сюда. Это возбуждает, даже если ты только-только кончил. – Я все еще не думаю, что для тебя на самом деле имеет значение, чего я хочу, – Джону кажется, что его тяжело ноющая и отчетливо начинающая гореть поясница сейчас не выдержит, но он только плотнее прижимается к животу Рамси, еще больше измазываясь в слепившей их кожу и волосы сперме. – Но если бы это имело значение… да… пожалуй, да, я бы хотел, чтобы ты наконец включил свои мозги, вот что, – он неторопливо потирается о мягкий живот Рамси и серьезно смотрит ему в глаза. – Гипотетически, в мире сказочных грамкинов, я бы хотел, чтобы ты все-таки отказался от своей идеи куда-то ехать. И тогда ты мог бы даже оставаться таким говнюком, хер уже с ним. Если бы мы остались, то разобрались бы с этим. – М-м… А знаешь, не. Нет, ты этого не хотел бы, вот что, – а Рамси оставляет одну руку на его заднице и продолжает несильно мять ее, плотно поднимаясь второй по спине, неприятно задевая ногтями позвонки. – Ну вот представь, если б я в самом деле такой сказал сейчас, – волосы больно цепляются за трещины в его ногтях, когда он сгребает Джона за шею, – мол, знаешь, Джон Сноу, а и правда, давай нахуй забудем все и заживем хорошей честной жизнью, мы с тобой, – Рамси поглаживает шею Джона и ласкает большим пальцем его дернувшийся кадык. – Хах. Не. Хуя с два ты б мне дал тогда. Хуя с два ты б сейчас так сладко раздвигал свои тощие ляжки. Не, не-е, если б я вдруг решил стать хорошим парнем, принимающим хорошие решения, я бы на хер уже тебе не сдался. Потому что, блядь… – его член, ставший немного мягче, чутка выскальзывает, и он лезет пальцами между ягодиц Джона, поглаживая его и себя, – потому что на самом деле тебе нужно, чтобы все шло не так. Тебе ж вот прям из кожи вон нужно кого-то постоянно поучать. Кого-то защищать. Ну, защищать – это не меня, конечно. От меня. Защищать всех этих Джейни от всех этих злых мальчишек. От больших злых мальчишек, которых можно поучать целыми днями, – перестав гладить и вцепившись ногтями в ягодицу, он берет Джона за подбородок и с силой сжимает его челюсть с обеих сторон. – Так что… нет, ты бы, нахрен, не хотел, чтобы я передумал, сдался армейским сукам или че там еще. Потому что ты зависишь от всего того дерьма, которое сейчас происходит, Джон Сноу, и нарочно выводишь меня, даже если на самом деле я буду куда безопаснее для Джейни и других там, в Винтерфелле, вместе с тобой. Но ведь там-то никто не узнает, как ты ради них геройствуешь, ага? – он нарочито жалостливо вздыхает и, с осторожностью переступив, сально чмокает Джона в правую щеку. – О’кей, – Джон слегка хмурится. – Ты так считаешь. Что я хочу не выжить, не обезопасить нас, а погеройствовать. Ладно. В этом-то, оказывается, все и дело. Блядь… нет, знаешь, нет, вот поэтому я и сказал то, что сказал. Я хочу, чтобы ты был умнее, хочу, чтобы ты отказался от этой поездки – и чтобы перестал додумывать за меня. И только. Я не хочу, чтобы ты сдался закону. Или чтобы ты изменился. И уж точно не хочу никакой хорошей жизни. Нет. Нет, я не такой… добрый, знаешь, чтобы хотеть чего-то хорошего для нас. Вполне хватит и перспективы не сдохнуть снаружи, остаться здесь и прийти… к компромиссу. – Ага, – а Рамси опять придвигает лицо и мокро целует его в другую щеку. – Ты не добрый. Ты та еще эгоистичная сука, Джон. И хотя я так-то был бы не против, если б ты чуть поменьше думал только о себе, но… по правде, если б ты совсем перестал лицемерно говниться, то наверняка мне уже разонравился, хороший мой. – Ну, кто бы из нас не хотел, чтобы этот мудак перестал думать только о себе, – Джон издевательски кривит рот, отлично понимая, в каком положении – буквально и фигурально – сейчас находится, но полыхающая поясница – и тянущие боль и возбуждение ниже живота – не придают ему лишней снисходительности. – Что? – он замечает, как неприязненно дергается край губ Рамси, и кривит лицо сильнее. – Опять напомнишь, как, пойди что не так, набьешь мне живот дерьмом, ага? – А ты сердишься на меня за это? – но Рамси вдруг флегматично дергает плечом и тянется чмокнуть его еще. Лицо у него все измазано в крови и пахнет кровью. – Сержусь – не совсем то слово, ага? – только Джон упрямо отворачивается; ногти Рамси царапуче соскальзывают по его щеке, пульс зашкаливает, и он мельком думает, сколько уже прошло времени – и сколько он хочет, чтобы прошло еще. – Это ведь не праздная угроза. Просто однажды я сделаю что-то совсем не так – и ты… блядь, я даже не знаю, что именно ты сделаешь в ответ. Но это все вызывает у меня такое чувство… нет, для него есть слово, но оно куда, куда хуже, чем "злиться", "сердиться" или даже "ненавидеть", – он смотрит на Рамси, так и не поворачиваясь, одним краем глаза, однако тот вовсе не выглядит задетым – еще бы, когда Джон то и дело зажимается, удерживая в себе его мягковатый член, так и вцепившись пальцами в его волосы – и только снова настойчиво разворачивает его лицом к себе. – Ну, зато ты знаешь об этом. Я не ко всем так… доверительно относился, кстати, если хочешь знать. Но, как я уже говорил, ты особенный. И я хочу, чтобы ты так же знал, чего стоишь. Насколько я готов запариться с тобой, если будешь бесить меня, – и он снова пытается поцеловать Джона, теперь куда-то между носом и верхней губой. Джону кажется, что это переходит предел его и без того некрепкого смирения прямо сейчас. "Потерпи еще немного. Еще минуту, пожалуйста", – тихо повторяет в его голове Джон Сноу с четырьмя горячими, глубокими следами от пуль на груди и животе. "Нет! Сделай ему больно. Ты же хочешь. Давай. Давай!" – громко велит ему Джон Сноу, закованный в черный лед. Джон Сноу, больной, уставший и все еще перевозбужденный, неловко уворачивается от поцелуя, сглатывая что-то злое и горькое. И со всей силы кусает Рамси во взрезанную щеку. Да, он и вправду становится такой сукой, когда злится. Он старается зацепить зубами взрезанную кожу и надорвать ее, и у него выходит хорошенько рвануть заливающую кровью рот рану, когда Рамси, впившись ногтями одной руки в его подбородок, живо наматывает его волосы на кулак другой, отрывая от себя. Он свободно выходит из Джона, сразу отпустив его и с шипением хватаясь за щеку, и тот ожидаемо легко теряет равновесие, покачнувшись на пятках и попытавшись шагнуть назад. Край койки неловко подворачивается под колено, а крепкий, оглушающе звонкий удар открытой ладонью по лицу довершает дело, заставляя согнуться и шлепнуться мокрой задницей на одеяла. – О’кей, – спокойно, хотя и сбившись в дыхании, говорит Рамси. Джон инстинктивно тянется к щеке правой рукой, но Рамси легко перехватывает ее за запястье, выкручивая, и втыкает острый ноготь большого пальца в центр пробитой ладони до резкого вскрика и ослепляющей боли. – …повредить тебе кишечник, – рефлекторно зажав предплечье и тщетно пытаясь высвободить ладонь, Джон даже не сразу слышит, что Рамси продолжает говорить, тяжело дыша и прокручивая ноготь в ране, – ну, то есть, знаешь, если я вправду захочу причинить тебе такую боль, то лучше сделаю это оперативно. Без сильных внешних повреждений. Чтобы все твои ощущения остались внутри тебя. Чтобы после прокола стенки все твое дерьмо полилось в брюшную полость, чтобы ты понимал это и никак не мог это прекратить, – он опять дергает Джона за запястье, кажется, доставая своим ногтем почти до кости, снова заставляя закричать, и продолжает. – Так что будет… неприятно. Больно. Жар быстро распространится, хуже, чем этот, от пневмонии, и, я тебе обещаю, ты еще своим дерьмом блевать будешь. Некроз кишечника – такое дело… Зато закончится все тоже быстро, – он оптимистично хмыкает, не прекращая крепко выламывать запястье Джона и расковыривать его рану через бинт. – Ну, довольно быстро. И я буду с тобой все это время. Наверняка буду. Потому что даже если я разлюблю тебя, Джон Сноу, я наверняка не захочу, чтобы это было так унизительно для тебя. Чтобы ты сгорел в собственных блевоте и дерьме. Не, как по мне, так ты заслуживаешь лучшего. Я все-таки уважаю тебя… как бы то ни было. По крайней мере, достаточно, чтобы вытирать тебе рот. Да. Как-то так. Ну, теперь ты знаешь, что именно я сделаю с тобой, Джон Сноу? – он наконец перестает мучить кровоточащую ладонь, и Джон надсадно втягивает ртом воздух, выдергивая ее из его хватки и прижимая к груди. – И что… ты в самом деле так сделаешь? – через несколько долгих-долгих секунд, кое-как отдышавшись и справившись с болью, спрашивает он, поднимая глаза. Он не знает, как выглядит со стороны, но догадывается, что кровь вокруг рта и красный отпечаток ладони на щеке не сделали его выражение лица добрее и смиреннее. – М-м… если я действительно разозлюсь. Но ведь вряд ли ты взаправду устроишь что-то такое… так сильно разозлишь меня, Джон? Потому что, знаешь, все эти твои капризы… я же вижу, что так ты реагируешь на меня. Этак пробуешь новую территорию. Это то, как ты меняешься, а значит, у меня есть причина просто дать тебе это перерасти. Но вот если ты сделаешь что-то… если дашь мне понять, что на самом деле всего этого совсем не хочешь… Ну, тут уж все или ничего, понимаешь, – а Рамси вдруг говорит умиротворяюще – и, предупредительно коснувшись тыльной стороны ладони Джона, болезненно, но не зло проводит ногтем вдоль его раны, зацепляя края бинта; кровь сочится из пореза на его щеке еще сильнее, чем раньше, стекая поверх уже присохшей бурой корки в носогубной складке и заливая подбородок, но в целом все выглядит не так плохо, как Джону бы хотелось. – То есть, не буду врать, это очень бесит, когда ты так провоцируешь меня… когда так кусаешься, – Рамси легонько ухмыляется, и новая темная капля подтекает по его прыщавой щеке, – но… такой уж ты. Такой всегда, как будто тебе терять нечего. Как будто какой-то марципановый лорд из сказки. Никогда не умрешь и все такое. Не, это… прикольно. Ты мне нравишься, волчонок, когда все время язвишь и огрызаешься, как будто это все невзаправду. Но, знаешь, если я сделаю так, что тебе по-настоящему будет нечего терять – мне кажется, та тикающая штука в твоей груди, помнишь, я говорил о ней, все-таки перестанет тикать. И, хер знает, ты все-таки доведешь меня и помрешь еще в самом деле, а мне бы… еще какое-то время этого не хотелось. Так что пока придется уж как-нибудь смириться с тем, что ты упорно хочешь попортить мне лицо, – он опять ухмыляется, явно без какого-либо смирения в полупрозрачных глазах. – Значит, пока ты предпочтешь выводить из строя мою руку, если я продолжу тебя злить? – Если честно, я предпочел бы тебя еще трахнуть, но тут как пойдет, – Рамси пожимает плечами; его темный член, свисающий из расстегнутой ширинки, вправду еще довольно тяжелый и набухший, и Джон, даже уже почти не чувствуя руку, за каким-то хером не может перестать думать об этом. И об его полных и потных бедрах в тесноватых, чутка сползших и запачканных спермой штанах. – Все еще? – но он спрашивает со всей иронией, которую может вложить в голос. – А ты не слишком много времени потратил на болтовню? Уже рассвело, и скоро наверняка кто-нибудь отправится обходить территорию. – А, это, – а Рамси вздыхает и вдруг наклоняется, опираясь на колени, чтобы его лицо было на одном уровне с лицом Джона. – Ну, видишь ли, тут какая штука, Джон… В общем, с кем другим – да, твоя правда, я б лучше постарался успеть до этого и уж наверняка не стал бы трахаться. Но с тобой… скажем так, спешка ни хрена не пойдет мне на пользу, понимаешь? Ну, то есть… представь себе малышку Джейни на своем месте, ага? Хах, да она была бы так до усрачки напугана, что если б я сказал ей бежать босиком по насту до самого Винтерфелла, она б побежала. Но ты – не Джейни. И, если ты понимаешь, я сейчас даже не тороплю тебя по-настоящему. Потому что, ну, знаешь, я так-то всегда считал, что если торопиться, то наверняка налажаешь. Наверняка что-то упустишь. Неправильно расставишь приоритеты. А ты, – Рамси поднимает руку и легонько щелкает Джона по носу, как ребенка, – достаточно умный, чтобы этим воспользоваться. Так что нет, Джон Сноу, взаправду я никуда не спешу, весь в твоем распоряжении, и… ну, типа, что такого может произойти сейчас на самом деле, чтобы испортить эти наши с тобой чудные каникулы? Кто-то сюда придет? О’кей, пусть приходит. Я б, пожалуй, не особо хотел встречаться с Призраком разве что, но типа как мой новый топор все равно где-то здесь, так что… А для всех остальных мы с тобой просто сладко шпилимся на твоей койке, разве нет? Или что, скажешь кому-то, что это не так? Чтоб я попросту свернул тебе шею, и ты даже не успеть увидеть, как меня нагнут по всей программе? – Рамси приподнимает бровь. – Не. Иначе б ты уже это сделал. Тысячу раз мог так сделать. Но… я тебе нужен, ты сам сказал, все дела. – На твоем месте меня бы скорее беспокоило то, что кто-то может найти снегоход и Иву снаружи, чем то, что кто-то зайдет сюда, я об этом, – сухо замечает Джон. – Ну… да, там повсюду туман, конечно, но меня правда это немного беспокоит, – Рамси снова пожимает плечами, чуть покачнувшись на пятках. – Но, честно, я доверяю ей. Да, уверен, она справится. А вот ты меня прилично подзавел своими выкрутасами. Так что… еще раз подставишь мне свой нежный задок или все-таки побежишь плакаться мамочке? – Моя мамочка гниет в земле уже больше двадцати лет, знаешь, – срывается вдруг у Джона; он подбирает ногу, опираясь пяткой на край койки, и внимательно смотрит Рамси в глаза. – Так что как-то не вариант. – Вообще я имел в виду Эйегона, – а Рамси хихикает – и снова касается указательным пальцем его носа. – Хах, а вы все-таки похожи. Очень. Но, правда, тебе досталось кое-что особенное от твоей покойной мамочки. Эти твои мокрые кудряшки. И эти сучьи глаза олененка. И еще такой… девчачий румянец, когда у тебя привстает… А знаешь, она меня так бесит, Джон Сноу, – полупрозрачные глаза Рамси вдруг тускнеют, теряя четкое выражение. – За что это? – негромко спрашивает Джон, заметив это. – За блестящий генофонд, – но Рамси отвечает неожиданно прямо, снова фокусируя взгляд. – За то, что разродилась таким красивым и умным сученышем. Мне-то такая штука, видишь ли, никак не перепадет. В лучшем случае моя детка получит мои же мозги и смазливое еблишко Джейни Пуль. В худшем… в худшем мне выйдет дешевле притопить его, как котенка. То есть вышло бы. Я ведь так толком и не трахнул ее с тех пор. Во всяком случае, не кончил в нее. Хотя мне и нечем было заняться особо, пока ты валялся тут в отключке, так что мы пообщались с ней малость. Но, понимаешь, после твоего острого язычка… То есть я немного сосался с ней и развел ее еще взять в рот, ну, я говорил, чтоб побыстрее дойти и присунуть куда надо. Но, знаешь, мне как-то стало… жалко, что ли, спускать в нее. Я, видишь ли, стал, нахрен, довольно одержим тем, чтобы мой ребенок был самым лучшим. А с Джейни это дохлая затея, у нее ж мозг меньше, чем у хомяка. Так что… я так и хочу твоих детей, Джон Сноу. И это так, так фрустрирует меня, – голос Рамси резко становится злым. – Но, видишь ли, я хочу сливать свою сперму в твой нежный задок. Если уж все равно ебстись вхолостую, то хоть так. Кончать в твой раздроченный задок, сливать в твои сахарные губки, и чтоб ты глотал, чтоб я чувствовал, как от них пахнет моей спермой. Потому что, мать твою, без понта я лучше буду сдрачивать в хорошенькую дорогую куколку специально для этого дела, чем в дырку в безмозглом плюшевом медведе. Раз уж все это – вот такое несправедливое дерьмо, и ты не можешь залететь от меня, – Рамси дергает плечом, снова покачиваясь. Его член стал еще потяжелее, слегка приподнявшись пару раз, пока он говорил; Джон хотел бы не заметить этого. – Ты имеешь в виду, в дырку в плюшевом розовом пони, – но он только неприятно иронизирует, слегка прищурив один глаз. – И твое чувство юмора, – саркастично вздыхает Рамси, – у Джейни, нахер, вообще нет чувства юмора. – А я не сказал, что шучу, – Джон сжимает губы, все еще замечая боковым зрением больше, чем хотел бы. – И вот этого говнистого сучества тоже, ага, – а Рамси хмыкает – и касается губ Джона указательным пальцем, проводя слева направо. Он целует Джона, опять взяв его за челюсть, прижавшись к нему своим мягким ртом и по-хозяйски положив вторую руку ему на бедро, а тот безэмоционально смотрит на все еще слабо кровоточащий порез на его щеке, почти не отвечает и не знает, куда деть свои руки. И, возможно, именно поэтому – не поэтому – через несколько секунд все-таки протягивает правую, перевязанную, под живот Рамси, задевая свалявшимся бинтом топорщащиеся волосы на его лобке. Джон принимает в руку его член, покачивающийся и то и дело напрягающийся от этих сухих поцелуев, и через боль проводит по нему ладонью, поглаживая и двигая шкурку туда-сюда. Такой горячий. Блядь. Большому пальцу оказывается мокро и липко под задранной шкуркой, от спермы, смазки или чего еще, неважно; от Рамси пахнет торопливой и грязной еблей под хвост, и он стонет Джону в рот, пока тот неторопливо подрачивает ему. – Ага, давай, крошка Джонни, приласкай меня, – чуть отстранившись и прикрыв подрагивающие веки, Рамси так и поглаживает его бедро. – Вот эти еще штуки, которые ты делаешь, я тебе много за них простить могу. Хотя у меня и не то чтобы хватает опыта в этом плане, как понимаешь, – он приоткрывает один глаз, и зрачок у него явственно расширенный и поплывший, – но все же никто меня еще так насухо не сдаивал. – Звучит вроде как причина, по которой я поживу еще немного, – край рта Джона дергается, но не в улыбке; он чувствует, как в его надсадно горящей ладони и вправду похлюпывает, он не знает, от спермы или от крови, – но я бы предпочел сейчас что другое, о’кей? – Эт че? – голос у Рамси тоже слабо плывет, а хватка когтей на голом бедре становится крепче. – Еще хочешь трахнуть меня? – а Джон спрашивает это, касаясь губами его походя ласкающего большого пальца, и Рамси открывает оба глаза, смотря на него в упор. У него такие зрачки, какие бывают после травки или сладкого мокрого сна. – Я б лучше отстегал тебя за то, что ты говоришь такие сучьи вещи своими сахарными губками, волчонок, – он ухмыляется, и его член в руке Джона становится еще крепче. – А потом да, дал бы тебе в рот, вот что. В твой грязный сучий рот. – Значит, тогда остановимся на оскорблениях? Без траха? – Джон саркастически наклоняет голову. – Отлично, тогда у меня тоже найдется, что сказать. Про твой блядский лживый рот – раз уж я сейчас на него смотрю и все равно как-то уже не особо слушаю, что ты несешь. Потому что, знаешь, у некоторых людей этакие губы, что ты вообще редко думаешь, что они там себе болтают, а воображаешь только, как эти самые губы будут смотреться на твоем члене. Я вот воображаю. Часто воображаю. Когда ты в который раз ебешь мне мозги – бла-бла-бла, очередное дерьмо, – я только и воображаю, как ты мне отсасываешь, – Джон неторопливо облизывает свои губы, заметив, как Рамси слегка меняется в лице. – А что такого, тебе же все равно нравится это делать. Стоять на коленях и работать ртом. Сперва, правда, поломаться немного, но это ничего, этот вот… холодок твой даже заводит, как вспомнишь, какие у тебя на деле тугая глотка и рабочие губы. Разве что еще, ты знаешь, раз уж мы заговорили об этом, я бы тоже отстегал тебя по губам до крови перед тем, как в них сунуть. Может, так бы удалось наконец выучить тебя хоть иногда затыкаться и открывать свой блядский рот только для дела, – он договаривает, спокойно смотря на Рамси снизу вверх, и рефлекторно набирает воздух в легкие, когда тот вдруг попросту берет его за плечо и жестким рывком переворачивает, утыкая лицом в койку. Джон понимает, насколько он тоже возбужден, только когда упирается стояком в матрас. Он выдыхает в пропахшее его же потом меховое покрывало и неловко ерзает, потираясь об него членом; его ноги свисают с койки, и он кое-как опирается на локти, опять болезненно прогибаясь в пояснице. И успевает заметить еще, что испачкал покрывало кровью, проступившей на бинте темным и влажным пятном, а потом Рамси раздвигает его ягодицы обеими ладонями и еще сплевывает ему между ног. – Ого, да тут и без того хлюпать будет, – он опирается одним коленом на койку и, судя по быстрым влажным звукам, еще малость надрачивает себе. Его слюна слегка холодит промежность, но нежная кожа все равно саднит, особенно когда Рамси проводит между ляжек своими жадными, горячими, шершавыми пальцами. Он сгребает яйца, оттягивает их и мнет в ладони, потирая промежность ногтем, а после безучастно и влажно засаживает два пальца Джону в зад. – Еще как ночью будет хорошо, если придержишь все внутри для меня. Но если даже в штаны подспустишь немного, ничего. Все равно внутри что останется, чтоб в твой мокрый и вкусный задок помягче заправить и отлизать его еще потом, – он немного потрахивает влажный зад пальцами, но быстро вытаскивает и устраивается поудобнее, так и опираясь одной ногой на пол и подтягивая Джона к себе. И, впившись ногтями в оттянутую ягодицу, еще немного возит влажной головкой по его сокращающейся дырке. Рамси входит резко и больно, туго проталкивая головку внутрь, и шумно выдыхает, опираясь одной рукой на кровать, а второй с силой всовывая член в плотно охватывающий его зад. – Ебаные блядские боги, да, давай глубже… – Джон утыкается лицом в матрас и крепко прикусывает сбившийся край одеяла. – Да куда тебе еще глубже-то, хороший мой?.. – шепчет Рамси, наваливаясь на него, и трется толстым животом о его ягодицы, вправду почти без усилий, одним свободным толчком наконец засадив ему на всю длину и задевая яйцами его мокрые и напряженные бедра. У Джона сводит живот от этого, от того, как мягко, влажно и больно Рамси сношает его по собственной сперме вместо смазки, неторопливо раскачивая койку, с тугим чавканьем глубоко всаживая твердый член и пошлепывая тяжелой мошонкой по промежности. Его здоровая когтистая ладонь сминает одеяло, а второй рукой он еще подхватывает Джона под грудь и настойчиво теребит ногтями его так и ноющий от укусов сосок. Таких людей в пекле совершенно точно бьют по голым нервам электрическим током. – Умф, у тебя задок такой теплый и мягкий, когда так разъебан, – а Рамси негромко постанывает, крепче стискивая ногтями покрывало и беря амплитуду побольше, уже как-то конвульсивно качая бедрами. – Давай, хороший мой, приподними его чутка. Джон соскальзывает пальцами ног по полу и продолжает кусать одеяло, но, очевидно, подниматься никуда особо не собирается, потираясь членом о мягкую и уже влажную складку в одеялах, слабовато подмахивая и пачкая мех натекшей из-под бинта кровью, так что Рамси скоро отстраняется, соскользнув ногтями по груди и тяжело придавив ему бедро. – Ш-ш, сейчас-сейчас, мой хороший. Умф… С тобой даже на второй заход тяжеловато, когда ты такой готовый и так хочешь… когда задок у тебя такой теплый и переполненный… и так пахнет… нахрен, не пущу тебя в сортир днем, хочу, чтоб к вечеру твоя сладкая жопка была вся горячая и полная моей спермы и твоего теплого дерьма… Блядь, сейчас, подожди… – он тяжело вздыхает и осторожно отодвигается, вытаскивает почти целиком и, снова раздвинув ладонями ягодицы и слабо покачиваясь, мягко потрахивает Джона одной головкой, с сочным хлюпаньем растягивая ей влажные стенки и все еще туговатую дырку. Непонятно, он пытается оттянуть удовольствие или, наоборот, хорошо так разогревает себя, но Джон только молча злится на что угодно из этого, впившись зубами в складку покрывала. У него не подтекало столько смазки чуть ли не с их первого раза, просто от того, как Рамси подрастягивает его каждым слабым толчком, так и не входя глубже. – Блядь, ладно, сукин ты сын, – он тоже тяжело дышит, наконец выплевывая изжеванное одеяло, сильнее прогибаясь в пояснице и немного поворачиваясь, – хватит уже. Если ты собрался тут подрочиться себе в удовольствие – иди, блядь, и трахай свой кулак, сколько влезет. А я, мать твою, не нанимался дрочить тебе твои фетиши. Как тебе объяснить… мне еще с тех пор, как ты пробил мою руку, поебать на твои фантазии, на то, чего ты там хочешь и как ты кончишь, – он лжет – и сильно-сильно злится. – Я сказал, что вообще не планирую дожить до ночи, так что давай уже – либо ты заваливаешь и сейчас выебешь меня как следует, либо, блядь, слезаешь и не тратишь мое время. – Затк… заткнись, – судя по голосу, Рамси весь вспыхивает – хотя у него и без того раскраснелись даже руки, Джон видит его бело-розовое плечо и с возбужденным раздражением прикусывает губу, – и с силой опирается обеими ладонями на его поясницу, больно вдавливая ее в койку. И снова засаживает ему, глубоко, сильно и влажно. – Заткнись, заткнись, сука, грязная сука, – он стонет сквозь зубы, быстро вдалбливая Джона в матрас и то и дело еще подтягивая его покрепче на член, до дрожи в ногах. – Капризный какой, а… норовистый волчонок, которого, ишь че, нужно как следует выебсти… – Рамси сбивается на стонущий шепот, слезая с бедра Джона и приподнимая его за задницу. А Джон снова утыкается лицом в одеяла и стонет в них, даже не пытаясь опираться трясущимися ногами, пока Рамси, поудобнее встав у кровати, попросту часто натягивает его на свой здоровый хер, бесчувственно и так глубоко, что по позвоночнику идет тяжелая и сладкая отдача. Между ног нестерпимо пульсирует, и Джону очень надо потереться еще, но Рамси задирает его зад слишком высоко, так что он стискивает зубы и упирается в поскрипывающую койку грудью, просовывая здоровую ладонь себе под живот. Джон обхватывает свой член, такой твердый и мокрый, и быстро надрачивает его, сбиваясь от мощных толчков и желая только спустить скорее, пока Рамси так крепко долбит его разъебанный задок. Живот опять сводит, горячая сперма хлюпает внутри, и Джон влажно всхлипывает, отдрачивая свой предельно возбужденный член и чувствуя холодную слюну под горящей щекой. – Что, так достаточно как следует, сученыш? – после нескольких особенно жестких фрикций спрашивает Рамси; его дыхание совсем сбилось, и руки на заднице тоже немного подрагивают. – Ладно, давай, подвигайся сам немного для меня теперь, – он притормаживает, разжимая пальцы и разве что легонько придерживая Джона за бедра. Джон рвано втягивает воздух несколько раз, медленно переставая мастурбировать; в голове у него непрестанно шумит, и он плохо осознает себя в пространстве вообще, не то что свою способность хоть когда-либо двигаться. Но звонкий, липкий шлепок по заднице чутка отрезвляет. – Двигайся. Давай, – Рамси вжимает ногти в его ягодицу, оттягивая, и снова проводит большим пальцем по наверняка припухшей и покрасневшей каемке растянутого зада. – Ты ж хочешь траха по-своему, так давай, вперед. – Когда закончим, клянусь богами, я найду в вещах Пипа и подарю тебе какую-нибудь книжку по пикапу. Хоть лексикон расширишь, – бормочет Джон, осторожно опираясь локтями на кровать. Но Рамси только добродушно хмыкает, ласково и слабо подтягивая его за бедра, чтобы Джон еще получше прочувствовал, как его толстый член свободно скользнет поглубже. Джон шумно выдыхает, холодя саднящие губы; его приятно ведет от этого – в том, что касается стимуляции центра удовольствия, он ничуть не лучше той крысы, – и он слегка раздвигает ноги, приподнимаясь на носках и первым плавным толчком подаваясь назад. Немного непривычно двигаться одному сперва – он и не замечал раньше, как привык двигаться вместе с Рамси, – но после всего он уже достаточно растянут и расслаблен, чтобы только удовлетворенно покусывать губы от сладкой и тянущей пульсации простаты – по которой так и ездит горячий член, глубоко упирающийся толстой, потекшей головкой, – пока Рамси едва-едва направляет его бедра, дыша все тяжелее. – Мать твою, Джон Сноу, – срывается у него, когда Джон распробует такую еблю тоже и, крепко упершись локтями в матрас, уже живо качает бедрами и глубоко насаживается на его твердо напрягшийся член, – кажется, я еще буду должен приплатить тебе за вид, – голос у Рамси сдавленный и возбужденный, и он ласкает ладонями ноги Джона, как нежный любовник. – Ага, я беру обезболивающими и сигаретными блоками, учитывая ситуацию, – парирует Джон, приятно задыхаясь, давясь от этого кашлем – не мешает – и продолжая двигаться. Расставленные еще пошире ноги ноют, здоровый хер растягивает его так же больно и глубоко, а от частых шлепков задницей о заросший лобок и полные, мягкие ляжки туго тянет в животе. Ему кажется, что он может кончить без рук, просто от того, как живо двигается на этом толстом, горячем члене. И от того, что Рамси все время вздыхает, как девчонка, и сжимает его бедра. – Волчонок, хороший мой, давай, подои меня, давай, сука, давай, – и когда Рамси просит его, сбивая с ритма и требовательно постанывая, Джона это заводит – и бесит; он и без того жадно зажимается, что соскальзывая с члена, что туго насаживаясь на него обратно, и доставляет этим удовольствие Рамси уж не меньше, чем себе. – Знаешь, блядь… х-ханх… я тебе тоже не гребаная, мать ее, секс-машина… – так что он только с трудом выдыхает: слова кажутся такими невнятными и сложными, когда его собственный член так сладко напрягается с каждым сокращением мышц, и когда он почти кончает от этих частых, возбужденных толчков туда-сюда, непрерывно сводящих что-то в его животе. – Ага, ага, твой сочный рабочий задок обходится мне куда дороже, – но Рамси рассредоточенно перебивает его, походя шлепнув по ягодице, и высоко вздыхает, словно давится воздухом; его налитой член тяжело и жарко пульсирует внутри. – Так что не пизди, а лучше крути им поживее… – он тоже невнятно бормочет, проводя мокрой ладонью по спине Джона. – Да, давай, сука. Трахни меня. Ты там… поглубже горячий такой… – он оставляет ладонь на пояснице и через несколько секунд вжимает ногти в кожу. Раз, другой. Рвано ссаживает ее, опять соскальзывая к бедру. Останутся вспухшие красные следы. Очередные шрамы. Джон насильно давит мучительный приступ кашля, прогибаясь в пояснице и еще повыше задирая зад. Локти соскальзывают по липкому от свежей крови меху, а между потных ляжек так жарит, что он только раздраженно не то рычит, не то стонет, частыми шлепками бедер о бедра доводя их обоих. Рамси глубоко, хрипловато дышит, слегка срываясь и подсаживая его, поддерживая под живот и помогая насаживаться поглубже – и немного слезать, туго, возбужденно зажимаясь, и снова со смачным хлюпом пропускать в себя на полную влажный, набухший ствол. – Вот так, мой хороший, давай, двигайся… у меня сейчас польется уже… – Рамси через раз натягивает Джона рывками и стонет, а тот только прикрывает глаза, ослабленно уткнувшись лбом в матрас и продолжая жадно подмахивать, выгибаясь в шершавых, мозолистых ладонях, натирающих живот; его так и окатывает жаром от чужой сочной разрядки, когда Рамси снова приподнимает его задок поудобнее, больно вжавшись в него бедрами, и тесно дотрахивает его, с сочными шлепками натягивая покрепче. Закончив, он устало и горячо выдыхает Джону в спину, наклонившись и прижавшись мокрым лбом между его лопатками. – Блядь, как с тобой вообще можно о чем-то разговаривать? – и только немного успокоившись, осторожно опускается на локоть, ложась, тяжело придавливая Джона животом и прикусывая его плечо. – О чем ты? – Джон тоже ложится щекой на покрывало, слабо ерзая бедрами и безрезультатно пытаясь устроиться поудобнее. Ему было так блядски хорошо, будто он уже кончил, но он по-прежнему чувствует горячее возбуждение в паху и свой стояк, которым опять упирается в матрас. – В смысле, не думать каждую минуту о том, как бы залить спермой твои горячие кишки, – а Рамси мурлычет, потираясь об него носом. – Не представляю, как другие с этим справляются. – М-м… понятия не имею, – но Джон реагирует пассивно, едва слушая Рамси, отвечая автоматически и все думая о том, что кончить так или иначе было бы на редкость неплохо. – Возьмешь в рот? – Зачем? – лениво спрашивает Рамси, продолжая покусывать его плечо. – Хочу закончить тебе в рот, – Джон непонимающе поворачивает голову, смотря на него краем глаза. – Хотя… на лицо тоже пойдет, в общем-то. – А ты не?.. – Рамси приподнимает бровь. – У меня же не десять рук, – Джон дергает плечом. – Ладно… Но, нахер, не на лицо, – Рамси легонько ворчит, снова принимаясь оттягивать его кожу зубами, – у меня уже пиздец как все чешется от крови… Вот что, за то, как ты так сладко меня оттрахал, дай-ка я лучше хорошенько подергаю твою маленькую штучку… – он пытается сунуть руку под живот Джона, но тот легонько выворачивается. – Не хочу, – он мотает головой и еще немного молчит. – Ты… красивый, когда у тебя на лице моя сперма. – Эй, я сказал тебе. Не пизди, – а Рамси пребольно кусает его и сдавливает бок пальцами. – Хочешь показать, кто здесь большой мальчик, так и скажи, волчонок. – Не переноси на меня свои комплексы, о'кей? – но Джон только опять дергает плечом и ложится обратно, почесывая щеку о покрывало. – Просто вспомнил, как ты тогда, в доме… Ты сказал тогда, мол, с тобой и не такое делали, так что тебе похер. И сказал еще не искать тебе таких оправданий. Я все это вроде как помню, – он вздыхает и прогибается сильнее, расслабляя мышцы, чтоб ставший малость помягче член скользнул в него еще поглубже. – Но тебе было не похер. Тебе понравилось. У тебя был такой стояк, когда ты сосал мне, – он продолжает ерзать, то насаживаясь на мягковатый член Рамси, то слабыми толчками потираясь об сбившееся покрывало своим, все таким же твердым. – Блядь, наверное, все-таки стоило пристрелить тебя тогда. Я вроде как думал это сделать, если хочешь знать. И в то же время… как будто не уверен, что думал. Я очень, очень злился. Но… ты знаешь о таких вещах, которые будут идти по-своему, будут идти как бы сами по себе, и вообще нахрен неважно, что ты там себе думал? Сложно объяснить. Ну, что-то вроде… как сейчас. Или вроде волчьих снов… Тех, в которых я кончаю тебе на лицо, и в которых ты такой, нахрен, красивый, – он замолкает, сглатывая что-то горьковато-возбужденное, и Рамси тоже молчит некоторое время, а потом поднимается, слезая с него и грубовато вытаскивая член из его зажавшейся задницы. – А ты еще ищешь мне оправдания? – сухо спрашивает он, как будто проигнорировав остальное, но Джон только осторожно переворачивается, игнорируя боль в пояснице – в руках, легких и заднице тоже – и садясь на край кровати. Рамси опускается перед ним на колени, примерно сложив руки на бедрах. Его грязный и влажный член все еще не совсем мягкий, и Джону хочется погладить его босой ступней. – А похоже? – он спрашивает, кладя правую ногу Рамси на плечо. – Не знаю, – а тот дергает носом, как ребенок, и внимательно смотрит на Джона. На то, как тот сжимает свой твердо торчащий член пальцами, принимаясь мастурбировать. – Иди сюда, – тихо бормочет, закидывая и вторую ногу Рамси на плечо и притягивая его ближе. И быстро, но мягко продергивает шкурку – перед глазами все плывет от невыраженного возбуждения, – и немного возит влажной головкой по его приоткрытым губам. Смазки так много, Джон размазывает ее по стволу, и она слегка чавкает в ладони, пока он быстро подрачивает, впихивая головку в мягкие, податливые губы. Рамси еще смешливо изгибает их, как будто хочет что-то сказать, но Джон только зло сжимает коленями его плечи. – Ради всех богов, блядь, Рамси, молчи и соси, – он неудобно вжимает пятки во влажную спину – так и держится, раз уж не может опереться на другую руку – и почти сразу стонет в голос, когда Рамси слюняво обсасывает его соленую головку и сходу берет глубже в рот, туго соскальзывая губами по напряженному стволу. – Ты такой… чувствительный, – но он все-таки не удерживается, немного поработав ртом и слизав большую часть смазки, а после выпустив головку из губ и сочно чмокнув ее, пока Джон, скрестив ноги у него на лопатках, чтоб хоть так удержать равновесие, дышит в стон и открыто ласкает себе и член, и яйца ладонью. – Иногда даже думаю, что как прикушу немного лишнего – и все нахер испорчу, – Рамси явно смеется, искушающе облизываясь, и Джон даже не пытается сдерживать частое дыхание, снова принимаясь быстро мастурбировать – и между рваными движениями руки сочно тереться членом о его мягкую и слегка шершавую щеку и полные, подоблезшие от мороза губы. – И поэтому… ты пробил мне руку ножом? – возбужденно сбившись, спрашивает он, но Рамси только ухмыляется, то и дело игриво задевая ствол языком. И вдруг протягивает ладонь. – Кстати, об этом… дай-ка ее сюда, – и наверняка стоило бы хорошо подумать об этом – но Джон не думает, молча и больно вкладывая свою руку в его. – М-м, она ведь станет настоящим украшением, когда заживет, ага? То есть первым настоящим украшением, которое я тебе подарил. Которое ты будешь носить для меня. Как и я – твое, – Рамси мимолетно указывает на свою щеку их сцепленными руками. – Это память, Джон. Хорошие воспоминания. А вот шрамы на твоей хорошенькой штучке, они только испортят эту твою сладкую чувствительность – и всего толку. А это нам пока ни к чему, так ведь? – он снова мурлычет, забирая сочащуюся головку в рот, и плотно сжимает губы, хорошенько ее отсасывая. И, пользуясь тем, как Джон давится от этого словами, просовывает большой палец под влажный бинт, измазываясь в липкой крови, и поглаживает, растирает онемевшую ладонь. Он сосет все так же туго, но как-то по-своему мягко, и Джон, перевозбужденно рассредоточившись, помогает ему рукой, придерживая член и иногда еще соскальзывая по пульсирующему стволу тремя пальцами, прогоняя шкурку – когда Рамси, слегка причмокивая, берет глубже, и открытая головка проезжается по его упругому, нежному небу. Джону от этого категорически не хватает дыхания, и он каждый раз прерывается, вытаскивая, шлепая налитой головкой по полным губам и потирая ее об них, но сразу жадно вставляя обратно, в теплый, мягкий и крепко сосущий рот. И ожидаемо быстро перестает выдерживать такой ритм, в очередной раз вытаскивая из мягких губ со звонким чмоком и обхватывая член всей ладонью. – Блядь… я уже сейчас… дай мне секунду… – он хрипло дышит, торопливо надрачивая себе, и Рамси послушно отстраняется, смахивая волосы со лба. – У тебя здесь… – он начинает неопределенно и тоже рассредоточенно через несколько секунд, которые внимательно наблюдает за Джоном и осматривает его всего: его возбужденное лицо – расползшийся румянец и прикушенная губа, – его готовое к разрядке тело – налившиеся кровью по краю черные следы от зубов на груди, твердые соски и втянутый живот, – его похабно разведенные, дрожащие ноги – на внутренних сторонах бедер остались потеки спермы, мошонка поджата к самой промежности, и крепко стиснутый кулак быстро-быстро соскальзывает по напряженному члену. – Дай-ка… – но Рамси, как и всегда, недостаточно просто смотреть, и он наконец отпускает руку Джона и берется за его ягодицы, с силой вжав в них пальцы и пошире раздвинув. И наклоняет голову, прижимаясь губами к его сочному, влажному заду. – Блядские… блядские боги… – Джон нервно поджимает ноги, отчего его ягодицы расходятся еще, и не перестает торопливо дрочить, задыхаясь от тяжелых хрипов в легких, пока Рамси вылизывает его зад, раз за разом ловко всовывая свой теплый язык внутрь. Джон не очень улавливает, в какой именно момент Рамси начинает быстро и глубоко трахать его языком, плотно вжавшись носом в промежность, и только невольно зажимается – зажимает этот его блядский язык, так свободно и мокро скользящий туда-сюда в растраханном задке. Это так заводит Джона – даже не давая ощущения тугой заполненности, как с толстым членом, все эти дразнящие движения широкого, по-собачьи жадного языка, и то, как с каждым его быстрым толчком внутрь-наружу из задницы подтекает на покрывало – слюна Рамси и его сперма, – и то, как тот влажно сосет натертую, припухшую каемку, не прекращая долбить его языком – все это заставляет Джона на секунду даже забыть о боли, схватить Рамси за волосы перевязанной рукой и рывком подтянуть выше. – Блядь, давай сюда свой ебаный рот, – он стонет, когда кончает, и еще немного заливает спермой пухлые губы перед тем, как неловко вставить в них – и снова застонать, засаживая поглубже и подтягивая за волосы, утыкаясь в нежное небо, в упругую глотку, и спуская Рамси сразу в горло. Рамси непроизвольно глотает, поднимая свои белесые, никакие глаза – они почему-то всегда кажутся удивительно невинными, когда ты кончаешь ему в рот; но это ведь не причина, по которой ты?.. – и мягко когтит ягодицы Джона, пока тот часто дышит и короткими толчками трахает его сокращающуюся глотку с каким-то неясным, собственническим желанием. Очень хочется закурить и хотя бы на ближайший час стать еще хуже, чем ты есть. Даже еще не отойдя толком, Джон вытаскивает и меланхолично размазывает остатки спермы Рамси по щеке и подбородку, а полупрозрачные глаза у того опять грязно смеются, стирая все ощущение привлекательной невинности. – Считай за аванс, – шутливо, но как-то безразлично бросает он, слегка пересаживаясь, когда Джон наконец перестает вяло ласкать и подергивать свой уже мягкий член. – Это тот аванс, когда ты мне платишь, или тот, когда я тебе? – Джон тоже отстраняется, осторожно соскользнув влажными ступнями по его спине и снова забираясь с ногами на койку. Боль в руке возвращается куда быстрее, чем ему хотелось бы. – Это хороший соленый аванс, волчонок, вот что, – а Рамси облизывается, легонько потягиваясь и показывая ему свои напрягшиеся плечи и мокрые подмышки. – Сам знаешь. – Ладно… ладно, проехали. И мне все еще нужны антибиотики, так что… – но Джон не в настроении флиртовать – или что там Рамси имеет в виду – и переводит взгляд на прикроватный столик; Мелисандра оставила на нем все необходимое. "Тебе правда нет необходимости делать это самому, – сказала она вечером, задумчиво разглаживая складки своей теплой юбки. – Мне несложно делать… такие вещи для тебя". Джон вздыхает, вспоминая об этом с какой-то легкой жалостью. Он очень устал, и ему очень не хочется делать никаких вещей вообще. По правой руке идет неприятная дрожь, отдающая болью в ноющее плечо. – Хочешь, я тебе вколю? – так же безразлично предлагает Рамси, но Джон качает головой: – Нет, мне надо научиться управляться… тем, что есть. И, учитывая, что нас ждет, побыстрее бы, – он бросает короткий взгляд на свою изуродованную руку; крови из нее натекло столько, будто он неудачно пытался порезать вены. – Как скажешь. Только не ной потом, что я не предлагал, – Рамси фыркает и опускает глаза, тщательно вытирая свой член пальцами, пока Джон молча берет оставленную Мелисандрой упаковку спиртовых салфеток, прижимает ее запястьем к животу и отщелкивает крышку левой рукой. Ему явно понадобится больше одной, и он вытаскивает сразу несколько – и вытирает ими сперва пальцы правой ладони от крови и пота. Это выходит не быстро, и он изводит салфетки одну за одной, оттирая присохшие уже бурые и свежие алые пятна и после как следует отчищая левую руку тоже, а Рамси то и дело поглядывает на него с любопытством, смачно облизывая свои пальцы, и его губы как-то по-детски смешливо подрагивают каждый раз, когда Джон морщится от боли. Но он все же отводит глаза, неспешно заправляясь и застегивая ширинку, когда Джон берется за флакон с антибиотиком. Пальцы правой руки тупо болят и слушаются из рук вон плохо, но Джон снова ловко прижимает флакон запястьем, подцепляя тонкую фольгу на крышке ногтем и сдирая ее левой рукой, и берет еще салфетку: для того, чтобы протереть резиновую пробку, тоже достаточно и пяти пальцев. – Вау. Да ты просто этот… как его… помнишь, еще лет двадцать назад по телеку его выступления крутили? – издевательски комментирует Рамси, так и сидя на полу рядом и лениво затягивая ремень. – Этот… квартийский фокусник, он еще отхватил себе саблей пальцы в прямом эфире, но забил на них нахрен и сорвал себе просто охеренные рейтинги? – Не помню. Пошел ты, – вяло огрызается Джон, откладывая флакон и смятую салфетку. Он осторожно вскрывает шприц, мягко прижав упаковку запястьем к столику, но, достав его, понимает, что для того, чтобы снять колпачок с иглы, ему нужны будут обе руки – даже если он все еще никак не может согнуть пальцы. Их словно частично парализовало, Джон может шевелить ими, скованными тупой болью, очень медленно и неточно, словно между ними и мозгом что-то сбоит, и раздраженно впивается зубами в и без того искусанную губу, насильно сгибая их пальцами другой руки. – Не сказать, чтоб его карьера после того не пошла на спад, – продолжает поддевать его Рамси, оставшись сидеть на полу и особо никуда торопясь, – но он и одной рукой такие штуки потом выделывал… – Пошел. Ты, – Джон наконец берет шприц негнущимися пальцами и снимает с него этот проклятый колпачок. И перекладывает шприц в здоровую ладонь, стараясь покрепче взять флакон нервно подрагивающей рукой и осторожно наклонить его, набирая антибиотик. Закончив с этим, он откладывает пустой флакон и опять меняет руку – привычные быстрые действия оказываются такими затянутыми, стоит чему-то в тебе пойти не так, – берет левой еще одну салфетку и протирает ей кожу в месте будущего укола. Он не думает о предстоящей боли – и о том, насколько та будет дерьмовой, если он облажается, – насильно накрывая большим пальцем поршень и кое-как зажав шприц между остальными. И, изогнувшись, слегка растягивает кожу над ягодицей пальцами левой руки. Правая все еще дрожит и не слишком спешит возвращать себе чувствительность, но Джон кусает губу так, что останется синяк, одним сильным движением вводит иглу в мышцу и сразу надавливает на поршень. Крепкая боль от этого сразу идет в запястье и сводит левую ногу, но Джон только тяжело сглатывает, прижимая к коже салфетку и вытаскивая иглу. Еще две. Но вторую инъекцию выходит сделать немного легче – то ли онемевшие пальцы постепенно разрабатываются, то ли Джон вправду быстро привыкает к боли. И хотя головокружение становится еще более раздражающим, чем в первый раз, Джон справляется с ним, глубоко дыша и краем глаза следя за Рамси: налюбовавшись на его мучения вдоволь, тот наконец передергивает плечами и, потянувшись, подбирает откинутую им когда-то давно футболку. – Потом мне понадобится еще. Там, в шкафчике, есть… – сложив шприц в лоток к мокрым от крови салфеткам, Джон снимает фольгу с третьего флакона, чувствуя, что был бы еще один – и он бы точно крышей поехал от перенапряжения. "Знаешь, что в этом будет самым сложным?" – спросил он у Мелисандры, обняв колени одной рукой и зарывшись пальцами второй в густую шерсть Призрака. – Я возьму, – бросает Рамси, поднимаясь на ноги и вытирая краем футболки сперму с щеки и подбородка. – Хорошо, – Джон подцепляет поршень большим пальцем и снова туго тянет на себя, придерживая флакон. "Очевидно, когда ты будешь говорить с ним, – флегматично ответила ему Мелисандра, зажигая лампу. – Хотя… когда будешь трахаться с ним, это тоже наверняка уж будет непросто. Или когда будешь изо всех сил стараться, чтобы при всем этом он не отхватил твой лживый язык… Да, по здравому размышлению довольно затруднительно сказать, что из этого будет самым сложным". Натянув футболку, Рамси выправляет волосы, и сочная полоса белой кожи над его штанами вызывает жгучее желание присосаться к ней ртом, оставив черный синяк. "Давай без сарказма, – поморщился Джон. – Я серьезно. Мне… не знаю, тяжело дается уже сейчас знать, что я все равно не смогу его убедить, что бы ни говорил. И то, что я буду знать об этом все время, пока… ну, все это, что ты там сказала". Джон давит очередной хриплый и режущий грудную клетку приступ кашля. Джон давит желание поцеловать пахнущую взмокшей псиной и соленой спермой кожу. И всаживает иглу глубоко в голый бок, ближе к пояснице, резко надавливая на поршень и чувствуя, как руку сразу сводит до локтя. Он не ждет никаких поблажек и вскакивает с койки, как только Рамси почти мгновенно оборачивается и рывком выдергивает шприц. Но скорости ослабленному телу явно не хватает, и уже через шаг Джон чувствует жесткую хватку на своих отросших волосах, а еще меньше чем через секунду Рамси со всей силы швыряет его назад, обратно на койку. Хотя Джон даже не успевает толком это осознать – ширма, стол и стеллажи у противоположной стены просто мгновенно сменяются потолком, а тяжелый, гулкий удар в затылок моментально выбивает все мысли. От новой резкой боли Джон сразу немного глохнет и теряет координацию, но еще пытается приподняться, тупо ощупывая левой рукой металлическое изголовье кровати, когда Рамси тяжело хватает его за горло, вбивая обратно. – Что это было? – он спрашивает без выражения, держа Джона крепко и больно, но еще не сжимая пальцы настолько, чтобы тот не мог ответить. – Ни… ничего опас… – как-то пьяно начинает Джон, но осекается, когда Рамси бросает взгляд на его лежащую в прямой доступности левую руку. Еще целую. – Просто кета… кетамин… Тебя только… "… только вырубит, я рассчитал дозировку", – хочет договорить он, когда Рамси вжимает ладонь в его кадык, пальцами одной руки мощно охватывая шею. Не меняя выражения лица, он забирается на койку с ногами и через секунду сжимает горло Джона и второй рукой тоже. А Джон жалеет только, что так и не вдохнул перед этим. Режущая боль разливается по трахее, кислород не поступает, а грудь и без того горит, так что он задыхается почти сразу, рефлекторно хватая Рамси за предплечья. – Сколько там у меня? – а Рамси жарко выдыхает в его мигом покрасневшее лицо – как он дышал, когда трахал Джона на столе, двигаясь всем телом между его напряженных ног, – но его глаза остаются такими же бледными и безучастными. – Пара минут? Джон впивается ногтями в его предплечья и вынужденно молча смотрит на него, почти против воли пытаясь вдохнуть. Потому что рефлексы велят ему пытаться. Рефлексы велят отцепить тварь от себя. Рефлексы велят защищаться. – Ты прости уж, что так на отъебись, ага, – бросает еще Рамси, так и не меняясь в лице. – Но я тебе сказал… Мы здесь не останемся, Джон Сноу, – он констатирует холодно сквозь появившийся после удара невнятный шум в ушах, а Джон подавляет паническое желание вдохнуть настолько, насколько может. Легкие жжет, будто Рамси проталкивает горящую масляную тряпку ему все глубже в глотку. Сердце колотится так быстро. Губы пересыхают, а рот одновременно наполняется слюной в несознательных попытках сглотнуть. От сжимающего голову давления мысль путается, и лицо Рамси плывет перед глазами. Спокойное лицо. Такое спокойное. Такое нарочно спокойное, что Джон, даже частично теряя картинку, видит, как мелко дрожит и слегка изгибается вниз край полного рта. Как крепко стиснуты зубы и напряжена челюсть. Как непроизвольно и едва заметно подергивается левое веко. Рефлексы велят Джону бороться за жизнь. Джон заставляет себя разжать пальцы и опустить трясущиеся руки на подушку. Его всего трясет. Ему не хватает воздуха. У него уже не осталось воздуха. Мысль плывет и теряется. – Тогда зачем вообще разговаривать? – спросила его Мелисандра, разбираясь в своем шкафчике и доставая упаковку кетамина. – Объяснять все, тратить время? Кстати, сколько ты собираешься ему вколоть? Четырех миллилитров должно хватить, но, если захочешь, могу взять и больше. Хм, у меня где-то оставались еще пустые флаконы… – Потому что я хочу, чтобы он меня услышал, – невесело усмехнулся Джон. – Когда бы он это ни сделал. Я хочу, чтобы это все осталось в его голове. И… давай двенадцать. – Не жестковато? Ты хочешь его отключить или окончательно снести ему крышу? – Хах, когда ты говоришь так… не знаю, – Джон дернул краем рта, и в этот раз это было больше похоже на улыбку. – Поняла, – а Мелисандра сказала это так, будто говорила с маленьким ребенком. – Но все равно предложила бы тебе не усердствовать и взять обычную дозировку. Действие будет короче, но тебе хватит и десяти минут, я уверена. Зато его отключит почти сразу, и это не… вообще такая доза, конечно, не должна повредить его мозг, но может прилично перегрузить сердце. Я бы не стала так рисковать. – Ага. Ты бы стала рисковать куда больше. Ты не представляешь, что он способен сделать и за полминуты. Так что на случай, если он успеет убить меня, я хочу быть уверен, что он будет безопасен… еще достаточное время. – На случай? – Да. Я почти уверен, что он выберет что угодно, но не убьет меня сразу, так что даже в самом негативном прогнозе я планирую, что он еще будет мне выплачивать пособие по инвалидности. Но на случай… Призрак будет с тобой и Эддом. Так что вы узнаете, если что. – Я не буду говорить, как это сейчас звучит, хорошо, Джон Сноу? – Мелисандра покачала головой, вскрывая упаковку. – Просто… ты действительно хочешь, чтобы все было именно так? – Не слишком. Но так уж вышло, что я – не Рикон, не Джейни и даже не один из объектов "Дредфорта". И если Рамси за что-то и поимеют, так это за то, что он облажается и угробит меня. Так что… давай сойдемся на этом. Глаза у Джона закатываются от боли и недостатка кислорода, и он уже категорически не понимает, о чем думает. И думает ли еще. Раскрытые губы не слушаются уже, даже если бы он хотел что-то произнести одними ими, горящая боль в легких охватывает всю грудную клетку и сползает к животу, а в ушах нестерпимо шумит, и кажется, что барабанные перепонки лопнут уже сейчас. Джон поднимает не слушающуюся и расплывающуюся перед глазами руку и, последний раз сосредоточившись, прикасается кончиками пальцев к влажному виску Рамси. Потому что, мой хороший, есть вещи, которые останутся у тебя в голове, хочешь ты этого или нет. – Я так ненавижу тебя, Джон Сноу, – тоже как-то пьяно выдыхает Рамси Болтон. А Джон все смотрит в его исказившиеся белесые глаза. Холодные до рези, тусклые и жестокие, как Зима. Боли становится слишком много, чтобы ему было как следует больно. Джон открывает глаза резко, сходу закашливаясь и хрипло задыхаясь от непроходящей, режущей боли в горле. Жаровня все так же чадит, и дышать от ее дыма и запахов двух мокрых тел почти нечем, но Джон находит силы вдохнуть через натужный кашель, сразу давясь слюной. Он отхаркивает ее, пачкая губы, зато после этого может кое-как продышаться, жадными и короткими глотками втягивая воздух. Это не избавляет его от хриплого нытья в легких и помутнения в кружащейся голове, но позволяет хоть немного приподняться. Рамси лежит головой на его плече, с невнятным стоном роняя ее Джону на грудь, когда тот шевелится – как будто сладко пригрелся и заснул в объятиях любовника. И только его руки – одна сползла на ключицу, вторая так и осталась на основании шеи – сходу заставляют Джона вспомнить. Он пытается ровно дышать, успокаивая дрожь и ускорившееся сердцебиение, и не впасть в панику, даже примерно не представляя, сколько времени прошло. Но с каждой секундой его остается только меньше, как бы то ни было. Джон собирается с силами, вытирая кислую слюну и холодный пот под нижней губой, и без столь необходимой передышки сразу принимается выкарабкиваться из-под тяжелого, расслабленного тела Рамси. Его подташнивает от перенапряжения, и бинт на только переставшей кровоточить руке снова влажнеет, пока он в несколько отдавшихся хрустом в плечах рывков раскачивает и кое-как отпихивает Рамси в сторону. Тот снова стонет, несознательно соскальзывая ногтями ему по груди и как-то резко заваливаясь на бок, и Джон не успевает вытащить попавшую ему под поясницу ногу, которой для удобства уперся в матрас. Вывернувшаяся щиколотка, вместе с голенью и коленом придавленная двумя сотнями с лишним фунтов, мигом вспыхивает сухой болью, но Джон только сдувает мокрую прядь со лба и упрямо закусывает губу. Ситуация такая тупая, что нарочно не придумаешь, но Джону совсем не хочется смеяться: пытаясь удержаться на узкой койке, он наконец садится, упираясь левой рукой в край матраса и с силой дергая ногу на себя. Но, ясное дело, желание освободиться и закончить с этим как можно скорее не приводит ни к чему хорошему: потная ладонь предсказуемо соскальзывает с края, и Джон, с хрипом выдохнув, падает после первой же торопливой и болезненной попытки выдернуть ногу. Он цепляется за матрас, пытаясь удержаться, но крепкий рывок все равно не дает ему упасть совсем – застрявшая под Рамси нога, будь она неладна, выворачивается еще сильнее, так что он только бьется шеей об пол, нелепо изогнувшись. Это отзывается старой болью, напомнившей о металлическом изголовье, и Джон хрипло стонет в голос, вслепую пиная Рамси в пах свободной ногой. Это слегка-слегка отрезвляет, но недостаточно: ситуация становится все глупее, а желание освободиться – острее, так что Джон, стараясь не думать о том, как накрепко ему уже сводит щиколотку, в очередной раз сосредотачивается и со всей силы тянет ногу на себя, упершись второй в край койки. Теперь это удается без особого труда, и, свалившись на поясницу и раз сипло всхлипнув, Джон наконец устало выдыхает. Сил нет ни на что, но у него еще много работы. Он поднимается медленно и с трудом, пошатываясь и сглатывая рвоту, и задирает край туго заправленной простыни. Отлично. Жесткие кожаные фиксаторы, хранившиеся у Мелисандры на случай и теперь закрепленные на краю койки под матрасом, с трудом поддаются трясущимся рукам, а Джон, кое-как повалив Рамси на спину и через боль в спине подтянув его к краю, еще и заливает их кровью. Глухо выматерившись, он как-то оттирает первый простыней, чтоб тот не был таким скользким, перед тем, как накрепко затянуть его на волосатом запястье. А залезая обратно на расшатанную койку и седлая Рамси, преодолевая очередной приступ головокружения, Джон уже попросту грубо и больно обтирает окровавленные пальцы о бедро. И, пристегивая второе запястье, еще мельком поглядывает на Рамси, готовый ударить локтем в горло сразу, как только тот откроет глаза. Этого так и не происходит, но само напряженное ощущение его нервного дыхания и жара полного тела между собственных ляжек живо выматывает Джона, и, жестко стянув наконец фиксатор, он думает, что определенно умрет, если ему придется сделать хоть что-то еще. И на четвереньках перемещается в изножье койки. Он ослабляет шнурок на штанине Рамси, через становящуюся нестерпимой боль задирает ее на толстую голень и просовывает под ту третий ремень. Джону уже кажется, что вместо пробитой руки у него просто изорванный крепкими собачьими зубами кусок бесполезного мяса, но пальцы еще двигаются через силу, и он как-то застегивает очередную пряжку. Его тошнит так сильно, что приходится остановиться перед четвертым фиксатором. Но, на секунду прикрыв глаза, Джон чувствует, что сейчас же вырубится, и снова глотает едкую желчь, пытаясь со своим плывущим зрением разобраться, где вообще концы у этого ебаного ремня. Он не знает, сколько тратит времени на то, чтобы застегнуть его, но когда наконец слезает с койки, чуть не падает и не наворачивает тлеющую жаровню. Это на пару секунд приводит его в сознание, но потом все снова плывет, и он только обессиленно оборачивается к так и лежащему Рамси. Да, точно, нужна еще одна вещь. Он устало выдыхает и, подойдя к изголовью, протягивает здоровую руку к лицу Рамси. Поворачивает его голову вбок – влажный рот приоткрыт, и липкая нитка собравшейся в уголке слюны сразу подтекает на щеку, а веки так и не опущены до конца, и тонкая белесая полоска между ресницами слегка подергивается – и опускает руку, отворачиваясь. Хорошо, что вспомнил. Все эти усилия не будут стоить того, если Рамси Болтон вдруг решит захлебнуться собственной рвотой, так и не отойдя от наркоза. Ежась, Джон оглядывает комнату в поисках какой-нибудь одежды и вспоминает, что Рамси приносил ему какие-то шмотки, только обнаружив их так и сложенными на краю стола. Но когда он разворачивает их и берет штаны, наклоняясь, чтобы вдеть ногу в штанину, то быстро понимает, что еще один наклон – и он уже не поднимется, тупо вырубившись и разбив голову об пол. Нет, если и одеваться, то во что-то… Какой-то безразмерный рыже-коричневый свитер, обнаружившийся среди прочего – Рамси наверняка стащил его из оставленных вещей кого-то из вольных, – отлично подходит. Джон с трудом просовывает в него голову, и с еще большим трудом – руки. Теплее, впрочем, не становится, но и холоднее тоже, да и свитер прикрывает его достаточно, почти до середины бедер, и этого ему хватает. Он думает еще взять сигареты, но те так и валяются в луже разлившейся из контейнера мыльной воды, и он бросает эту мысль, шатаясь и наконец выходя из комнаты Мелисандры. Снаружи тихо. Мелисандра никогда не любила людей и сразу, как они закрыли институт, выбрала для себя одну из пустых комнат на верхнем этаже, над медицинским корпусом. И хотя сперва Джон еще надеется, что после прибытия военных кто-то из них все-таки заселился рядом, но, дернув несколько дверей и обнаружив за ними только неосвещенные, необжитые комнаты, понимает, что за помощью ему все-таки придется спускаться вниз. Он пробирается по такому же темному, как и комнаты, коридору на ощупь, касаясь ладонью стены и изо всех сил щурясь, пытаясь разглядеть хоть что-то в непроглядной темноте. Но глаза, разумеется, не адаптируются к полному мраку, и какая-то тележка, в которую Джон с грохотом влетает коленом, заставляет его только покрепче сжать зубы, раздраженно выдохнув. Зато, обойдя ее – так же придерживая рукой за край – и продвинувшись еще на несколько шагов – отнявших у него столько же времени, сколько бы при свете занял спуск по лестнице на нижний этаж корпуса, – Джон наконец натыкается на широкие распашные двери, делящие коридор напополам. Впрочем, они не поддаются толчку, только издают раздражающе звонкий скрежет, и Джон, потянувшись к ручкам, нащупывает на них застегнутую цепь. Сообразив, что Мелисандра предусмотрительно закрыла основной выход к подъемнику и мысленно устало выругавшись, он жмурится – по привычке, в такой темноте в этом нет необходимости, – пытаясь вызвать в памяти этот коридор при свете. Рамси же как-то попал сюда. И если не через подъемник, то, значит, по лестнице, а лестница… Вторая, узкая дверь действительно находится там, где Джон помнит, в противоположной стороне коридора, но, распахнув ее, он обнаруживает, что на лестнице тоже ужасно темно, хотя и не так, как в коридоре – сквозь узкие щели в плотно закрытых окнах пробивается совсем немного сероватого света. Но его хватает, чтобы разглядеть очертания некоторых ступеней. "Как Мелисандра только еще не свернула себе здесь шею", – думает Джон, касаясь стены ладонью. Он ощущает холод наконец – может, из-за ползущего по полу сквозняка, – но не успевает обдумать это, потому что его желудок вдруг скручивает, резко и без каких-либо предпосылок. Может, это так и не прошедшая слабость от болезни, может, все-таки перенапряжение, Джон не знает, сгибаясь у стены и сходу выблевывая горькие и желчные остатки то ли вчерашнего переваренного ужина, то ли смешавшегося с желудочным соком травяного настоя. И в самом по себе этом нет ничего особо странного, учитывая его состояние, но одним коротким приступом, на который он рассчитывает, почему-то не обходится: его рвет сильно, скручивая тело протяжными судорогами, и где-то между ними он не выдерживает, неловко опускаясь на колени. Голова идет кругом, а в заложенный нос вдруг бьет сумасшедшее количество слабых, но отчетливых запахов. Почему-то особенно остро ощущается запах сальной, прокуренной кожи и лукового супа, и Джона, только несколько раз глубоко вдохнувшего, снова выворачивает на пол от этой едкой смеси. – Эгей, что-то не так, волчонок? – и он вдруг может поклясться, что слышит это так же отчетливо, как звуки собственных мучительной рвоты и сиплого, рваного дыхания между тяжелыми приступами. Джон оборачивается – наверняка выглядел бы до смерти перепуганным, будь на этой клятой лестнице хоть что-то видно, – несознательно утирая рот рукой и сразу чувствуя привкус крови на губах. Но, быстро успокоившись и решив, что его психика просто немного сдает от стресса, он сосредотачивается на крови в первую очередь, не чувствуя ее вкуса во рту – потому что вот это было бы на редкость дерьмово – и проводя ребром ладони под носом. Действительно очень мокро. Но Джон здраво рассуждает, что лопнувшие от напряжения сосуды всяко лучше легочного кровотечения, пробуя мокрое на язык и убеждаясь, что просто залил губы кровью из носа. А потом его снова скручивает, хотя он уже точно был уверен, что в его желудке ничего не осталось. Но сухие приступы болезненно проходят по его телу один за одним почти без перерыва, и он едва успевает втягивать воздух между тем, чтобы отхаркивать и сплевывать едкие нитки рвоты, никак не дающие вдохнуть. Запахи возвращаются вдруг. Становятся только острее. Глухие торопливые шаги в темноте. Резкая душная вонь гнилого мяса и курева. Грохот отлетевшей двери. Далекие болезненные стоны. Свет неровными пятнами. И сиплый, бормочущий, никак не перестающий звучать голос над головой. Джон окончательно опускается на колени, чувствуя, как чужая сперма течет по его бедрам, а кислая рвота капает на подставленную, чтоб утереться, руку. Это не голос Рамси, понимает он вдруг настолько очевидно, что даже не знает, как вообще мог их спутать. Надо будет сказать Эдду никогда не звать Призрака так. Джон сперва думает об этом, часто и болезненно дыша, а потом только осознает, что только что подумал. Эдд остро пахнет луковым супом, табаком и немытым телом, и это раздражает мокрый нос, но у него ласковые шершавые руки, приятные, даже если заусенцы то и дело цепляются за шерсть. Лестница пахнет пылью, одиночеством, кровью и человеческой рвотой, и это только беспокоит понизу мохнатого живота. У лестницы нет никакого "но". До лестницы было хорошо, очень жарко и разве что немного грустно. До лестницы часть тебя почесывали между ушами, там, где так чешется, уютно шмыгая носом и ворча то знакомыми, то незнакомыми словами. До лестницы часть тебя за тощие задние лапы больно и хорошо держали дикие зверьи руки, делая то, чего ты никогда не сможешь узнать с настоящим зверем. Потому что одна часть тебя всегда дает тебе почувствовать это взамен на то, что ты даешь ей. Томную и приятную судорогу между лапами – за хруст чужой кости в длинных, рвущих зубах. Насильно касающееся разума и так сильно тревожащее спокойствие – за преданное обещание ждать. Нестерпимую боль в передавленной глотке – за мучительное и беспокойное нытье в грудине, заставляющее беззвучно скулить. Часть тебя всегда ощущает одно, а часть – другое. Часть тебя – там, а часть – здесь. Потому что волк связан сам с собой куда крепче, чем одними только волчьими снами. "Призрак. Давай. Тащи его задницу сюда", – обессиленно думает Джон, не до конца понимая, что с ним происходит, с каждым хриплым вдохом наполняя легкие воздухом от силы наполовину и с трудом находя силы подняться, цепляясь левой рукой за стену. Пневмония – дерьмо. Кровопотеря – дерьмо. Рамси Болтон – дерьмо. Его сперма стекает по ногам Джона липкими подтеками до самых коленей, пока тот спускается, нащупывая ледяные ступени босыми ногами. Грохот двери этажом ниже приносит шум и немного света, когда Джон уже почти преодолевает пролет. Он еще успевает заметить взъерошенный силуэт в дверном проеме перед тем, как белоснежно-яркий свет фонарика напрочь слепит его только привыкшие к темноте глаза. – Джон? – голос у Эдда сиплый, но отрывистый и спокойный, и Джон, закрывая ладонью глаза, пытается отозваться, но у него выходит только в очередной раз закашляться. – Живой, что ли? – Эдд отступает назад в коридор, и Джон следует за ним, на свет. Горячий и лохматый Призрак врезается в его бедро еще до того, как он проходит в дверь, но разумно не опирается лапами на его дрожащие ноги и только сразу принимается молча вылизывать опущенную ладонь, встревоженно переступая. Джон мимолетно треплет его шерсть, поглаживает морду здоровой рукой, зная, что у них еще будет достаточно времени, и, щурясь, смотрит на Эдда в слабом, красноватом свете далеких ламп. – Ого, – только и выдыхает Эдд, впечатленно оглядывая его всего, опустив наконец фонарик, но еще не опуская зажатый в другой руке пистолет. – А хорошо это вообще, что я темноты не боюсь. А то б как пристрелил тебя и сам еще откинулся от инфаркта. Хорош был бы помощник, – его голос звучит так, будто сейчас нервно хихикнет, но его глаза серьезны. – Тебя ж еще и вчера-то чисто на агитплакаты прививочные вешать можно было, а сегодня – хоть и вовсе в некролог. – Ага. Есть немного, – Джон шмыгает хлюпающим носом и утирает его правым предплечьем, так и держась за загривок Призрака левой рукой. – А это что еще? – с неожиданной злостью спрашивает Эдд, опуская взгляд вслед за его перемотанной рукой. – Приемлемая цена, – у Джона кривится край рта, но он не уверен, что улыбается. – Давай об этом потом. Приведи лучше кого-нибудь. Он наверху, но, ты понимаешь, мы даже вдвоем его никуда не перетащим, – у него срывается еще один нездоровый смешок, но он пытается замаскировать его под кашель. Еще только истерики не хватало. – Ага. Сейчас. Но, знаешь, сразу после я тебя передам Мелисандре. А то еще кто-нибудь все-таки перехватит тебя побыстрее и в морг свезет, – с сомнением добавляет Эдд, никак не отводя взгляда от синяков и кровавых разводов, видных за краем толстого воротника, а Джон только молча кивает, уже приметив в полумраке какую-то кушетку, на которую собирается упасть прямо сейчас. Задумчиво покачнувшись, Эдд все же запихивает фонарик в карман безразмерных штанов, а потом откладывает пистолет на ту самую кушетку и еще зачем-то торопливо расстегивает куртку. – Холодно тут, – сухо замечает он, отвечая на вопросительный взгляд Джона и неодобрительно покосившись на его голые ноги. – Я так-то из палаты в палату перебежками только и спасаюсь, не топят же. – Как-то не заметил, – честно отвечает Джон, снова дергая краем рта, но куртку принимая и накидывая на плечи. – Ага. Сразу же к Мелисандре. Как только вернусь, – а Эдд так же неодобрительно цокает языком, но ничего больше не говорит, разворачивается на пятках и быстро находит дорогу в темноте, через несколько шагов переходя на бег. Джон устало отодвигает пистолет на край кушетки, обессиленно опускаясь на нее следом. Первые несколько долгих секунд он просто тупо сидит и даже как будто не замечает Призрака, тут же положившего голову ему на колени. Потом лезет во внутренний карман куртки. Сигаретная пачка предсказуемо находится там, да еще и с зажигалкой внутри, и Джон вставляет сигарету в подрагивающие, испачканные рвотой губы и с третьего раза прикуривает. Рамси очень не понравится все то, что он собирается сделать. – Ты знаешь, в этом что-то есть, – хрипло и невнятно начинает Джон: он глотает и не может произнести половину слогов, но знает, что Призрак понимает его, – в том, что я хоть сейчас могу взять этот пистолет, подняться наверх и пристрелить его, и никто мне ничего не сделает. Что-то есть в том, что я мог сделать так… в любой день. Взять пистолет и пристрелить его. Против этого ведь ничего не сделаешь. Когда есть пистолет, неважно, насколько он тяжелее, сильнее или быстрее. Все это за один момент происходит, – он затягивается два раза подряд, давясь дымом и выкашливая большую его часть. – Но, понимаешь, – и, схаркнув на пол еще немного слизи, сипло продолжает, – я не буду делать этого ни сейчас, ни потом. Ну, может быть, потом. Когда прогоню его через всю систему – и заберу у него все, что он сможет мне дать. Когда его мозги станут бесполезным жидким дерьмом. Тогда это уже не будет иметь никакого смысла, но во мне наверняка еще найдется немного… сочувствия. Может быть. Не знаю. Джон снова затягивается, откидываясь назад, упираясь затылком в стену и утомленно закрывая глаза. В голове расслабленно шумит, и он, обняв себя за живот, старается сконцентрироваться на сигарете, чтобы не уронить ее и не подпалить случайно кушетку. Кажется, это не слишком хорошо выходит, потому что он приходит в себя, когда уже почти роняет руку – когда Призрак касается мокрым и холодным языком его колена. – Ага. Я здесь, – Джон вздрагивает, сонно открывая глаза и затуманенно глядя на сигарету – пепла на ее конце совсем немного, его вырубило максимум на несколько секунд. Призрак неторопливо лижет его колено, приятно задевая внутреннюю сторону бедра своим прохладным, шершавым языком, и Джон, встряхнув головой, опускает взгляд. – Да, ты прав, это все надо убрать, – он вздыхает, еще раз затягиваясь, и сжимает сигарету липкими от крови пальцами, принимаясь оттирать свои бедра. – Не хочу, чтобы… просто не хочу, – он не объясняет, но, кажется, Призрак, как и до этого, понимает его, снова укладываясь мордой на колено и едва слышно и приязненно поскуливая. Джон тщательно вытирает всю сперму со своих ног, размазывая оставшиеся от пальцев Рамси кровавые отпечатки, и задумчиво прикусывает губу, думая, обо что бы вытереть влажную руку. Но, как назло, вокруг нет ничего подходящего, и он, пожав плечами, попросту облизывает пальцы. – Я скажу ему потом, – закончив, он снова обхватывает сигарету губами, вдыхая дым, опуская руку на колено и касаясь кончиками пальцев щеки Призрака, – что он был прав, – тошнота то возвращается с кисловатым глотком, то отступает с очередной затяжкой. – Этот вкус… это вправду такое дерьмо. Я скажу ему, что стоит еще хорошенько проблеваться перед тем, как глотать, чтоб прочувствовать всю его мерзость, – он вздыхает, почесывая щеку Призрака обкусанными ногтями. – Я скажу… должен сказать ему еще очень много вещей. О том, почему я буду это делать, о том, почему он должен будет это делать, о том, что я не… – Джон обрывает себя на полуслове, наконец разбирая отчетливый шум вдали: негромкие голоса и чеканный стук каблуков по натертому полу. – Впрочем, готов поклясться всеми богами, что он предпочтет до конца жизни чувствовать этот вкус во рту, чем согласится хоть с одной из них, – он сухо заканчивает, повернув голову на звук. Звонкие шаги становятся громче, но пока еще остаются где-то там, за поворотом коридора, из-за которого, качаясь, ползут красно-черные тени. Джон поглаживает большим пальцем гладкие, выпирающие клыки Призрака, рассредоточенно думая, как хорошо и ладно те еще не раз войдут в горячее мясо. Они оба ощущают крепкий и тошнотворный запах человеческих духов, пота, табака, лука и горячей крови под кожей чувствительным собачьим носом. – И… знаешь, – и хотя Джону вовсе не нужно говорить это вслух, он не удерживается, последний раз затягиваясь и по-детски скрывая этим слабую улыбку, тронувшую его губы, – я так бы хотел пообещать тебе, что не дам ему такую возможность. Так сильно хотел бы… Ты не поверишь.