***
Последний круг по залу отдаётся в лёгких острой болью, и Фадеев мечтает, чтобы это поскорее закончилось, но физрук, падла такая, премерзко улыбается и, отпустив всех, требует, чтобы Дима пересдал норматив. Как будто тот может прыгнуть выше головы и продемонстрировать скилы ассасина. Он отпускает Диму только тогда, когда у Фадеева уже плывёт перед глазами, а сам он не чувствует под собой ног. И он медленно бредёт в сторону душевых, ощущая, как с каждым вздохом лёгкие раздирает на мелкие кусочки. В раздевалке для парней никого нет, только из душевых слышно, как льётся вода, и Дима усаживается на скамейку, пытаясь успокоить сердцебиение. А потом звук воды утихает, и из двери уборной выходит Макс в одном полотенце на бёдрах. Он пялится на Диму, удивлённо приподнимая брови, и застывает, не решаясь идти дальше. Они смотрят друг на друга, и Фадеев отмирает первым: хватает своё полотенце и бежит в душевые, понимая, что по щекам расползаются красные пятна стыда. У него перед глазами кубики пресса и линии бицепсов на плечах, острые ключицы и венки на шее. Он зажмуривается, и вместо воды по его бёдрам скользят руки Голышева – спасибо, воображение. Видения всё реальнее, и возбуждение накатывает волнами, но Дима слишком смущён, чтобы помочь себе, поэтому просто ждёт, когда тело остынет под прохладной водой, а сердце перестанет заходиться в рваном ритме. Говорят, что совпадения не случайны, что всё, происходящее в жизни, несёт в себе сакральное значение, и сейчас эта мысль кажется Диме издевательской. Он не может контролировать себя в присутствии Голышева, не может разобраться в собственных чувствах, но сейчас, в эту самую секунду, всё перестаёт быть важным – в голове стучит мысль: “Ну, до чего же он красивый…” Фадееву даже больно от того, насколько его тянет к Максу. Поэтому он старательно дышит, набирая воздуха через нос и выдыхая через рот, чтобы поскорее успокоиться и уверить себя, что такая вот их встреча больше не повторится, а ему останется только прокручивать в голове воспоминания. Через пятнадцать минут, в полной уверенности, что Голышев давно ушёл, Фадеев заходит в раздевалку и видит сидящего на скамейке Макса – тот по-прежнему в одних штанах, уверенно улыбается и смотрит на Фадеева без стеснения. – Эти говномесы стащили мою форму, пока я был в душе, представляешь? – говорит он, и это самое длинное предложение, сказанное им Фадееву. – И кроссовки? – почему это Диму так волнует, он не знает, но всё равно спрашивает. – Не пидорасы ли? – кивает тот, поджимая пальцы на ногах; они стоят сейчас на прохладном полу, и Дима борется с желанием сказать Максу, что лучше бы он поскорее одевался, а не сидел тут, замерзая. Но он молчит, отворачиваясь и краснея, и принимается одеваться сам, физически ощущая взгляд на своей спине и ногах. И ему до ужаса стыдно: Димка знает, что спина его, как карта звёздного неба, усыпана родинками, да и весь он нескладный и смешной, не то что похожий на античное божество Максим. Фадеев очень надеется, что Максим не смотрит, но в тот момент, когда он, уже полностью одетый, всё же решается повернуться, Голышев ещё не пошевелился: сидит, беззастенчиво разглядывая его и улыбаясь. И его босые ноги по-прежнему на зябком полу – замёрзли, наверное, невероятно. Так что Фадеев не отдаёт себе отчёта, когда в два шага приближается к Максу и опускается перед ним на корточки, а потом обхватывает бледные ступни в своих ладонях и поднимает их над полом. – Холодно же… На лице Голышева читается откровенное удивление: он смотрит на Диму так, словно тот только что посадил звездолёт на Луну. Собственно, у Фадеева точно такое же ощущение. – Уже нет, – шепчет Макс, справившись с эмоциями. А Фадеев не слышит: водит пальцами по испещрённым лентами вен ногам и любуется неровно подстриженными ногтями и смешными волосиками на больших пальцах. Ему неловко и одновременно хорошо: это так стыдно, чудесно и ошеломительно – узкие стопы в его ладонях. И Дима ведь никогда не задумывался о таком, даже в моменты грязных фантазий. А вот, оказывается, пожалуйста: он конченый извращенец, готовый рассматривать ноги Макса часами. Поддаваясь собственным желаниям, он гладит косточки на пальцах, сильно сжимает стопы в горячих руках, потому что они кажутся ему холодными, как сугробы. Фадеев борется с желанием поцеловать их – ну, потому что это, разумеется, будет полный зашквар. Ступни быстро согреваются в его горячих ладонях, и Дима, сам не веря в происходящее, тянется к валяющимся на полу носкам Голышева и аккуратно начинает их натягивать, ласково проводя пальцами по пяткам и голеностопу. Макс смотрит на него сверху вниз, но ничего не говорит: просто дышит тяжело, а потом кладёт ладонь на голову Фадеева и нежно перебирает его волосы, поощряя. И Дима счастлив, хоть и смущён до ужаса: дрожащими пальцами завязывает шнурки на кедах Макса, а потом торопливо поднимается на ноги, подхватывая с пола свои вещи, и выбегает из раздевалки. Этой ночью ему снятся стопы Голышева, и Дима просыпается на влажных простынях.***
Они не обсуждают это, но по глазам Максима Дима понимает, что тот не собирается забывать. Теперь после каждого урока физкультуры по четвергам они оба остаются в раздевалке дольше всех, и Макс сидит на скамейке, дожидаясь, а потом улыбается, когда Фадеев в очередной раз ласкает его стопы пальцами и любуется ими. Фадееву нравится, как Голышев смотрит на него, как провожает каждое его движение взглядом, и однажды, перед самыми зимними каникулами, Дима решается: положив одну ногу себе на плечо, щекой трётся о косточку на голеностопе другой и едва не мурлычет. А потом проводит языком по линии стопы, не отводя своих глаз от глаз Макса. Его язык скользит по венке на ноге, проходится по фаланге большого пальца и останавливается на верхушке ногтя. Дима медлит, наслаждаясь этими прикосновениями, рукой придерживает ногу за лодыжку и облизывает губы. Щеки у него горят, сердце стучит, и он замечает краем глаза, что за окном падает снег. В школе, наверное, уже никого, кроме них, не осталось, но торопиться некуда – впереди целые каникулы, чтобы насидеться дома, – а вот стопа Голышева перед его лицом, и это что-то из ряда вон. Фадеев приоткрывает губы, зажмуривается, чувствуя, как ресницы щекочат кожу, а потом обхватывает большой палец на стопе Макса ртом. И слышит надорванный полувздох-полустон. Это укрепляет его в мысли, что он всё делает правильно. Поэтому Дима сжимает свои пальцы на лодыжке Макса ещё сильнее, не боясь причинить боль и оставить синяки. И облизывает его стопы, пока не замечает, как Голышев дрожащими пальцами расстёгивает ширинку, высвобождая возбужденный член, и начинает ласкать себя, подстраиваясь под движения языка Димы на пальцах ног. – Дай мне свою руку, – просит Макс, и Дима, не отрывая губ от его стоп, протягивает ему ладонь с дрожащими пальцами. Голышев обхватывает её своей рукой, прикрывает глаза, большим пальцем надавливая на запястье. Он приподнимает ладонь Димы выше, сквозь ресницы любуясь ею в свете горящего за окном фонаря, цепляясь взглядом за каждую чёрточку и морщинку. Его собственная рука много меньше, и Фадеев в который уже раз думает, что слишком он позорно-нескладный на фоне тонкокостного Голышева. У Димы в глазах слёзы от счастья, что он тут и может касаться его ног – небольших, таких красивых стоп с голубоватыми венками под тонкой кожей. Может видеть, как Максим ласкает себя, сжимая в другой руке его ладонь. Он может слышать его сбитое дыхание – рваное и тяжёлое. Может чувствовать тепло его тела – Макс откровенно горячий, полыхает перед ним, сгорая в собственных ощущениях. И Фадеев смотрит на него, и его собственное возбуждение кажется данью происходящему. Прикусывая кожу, Дима часто проводит языком, иной раз вбирая сразу несколько пальцев в рот, и в тот момент, когда он поднимает глаза на сводящего брови Голышева, тот кончает. На его лице лежит луч фонаря; по виску стекают капельки пота, и Дима видит белёсые пятна на его ладони. Голышев тяжело дышит, не двигаясь и ничего не говоря, но Фадеев понимает, что ему лучше уйти, поэтому он оставляет целомудренный поцелуй на его ноге и неторопливо, как и десятки раз до этого, натягивает на неё носок. Они по-прежнему молчат, но понимают друг друга слишком хорошо.***
Новый год наступает слишком быстро; Фадеев встречает его дома с родителями, стараясь не думать, как проводит праздник Голышев. Поддаваясь всеобщей истерии, он залпом выпивает шампанское в полночь под крики гостей и родственников, отчаянно загадывая что-то невнятное, но связанное именно с Максом. Странно, что сформулировать желание он не может, просто абстрактно понимает, что хочет чего-то совместного для них: то ли настоящего свидания, то ли полноценной ночи. К слову, желание частично сбывается чуть ли не сразу: под утро ему снится, что он не один в постели: сон очень реальный, и Дима ощущает горячее тело под боком и влажные поцелуи на шее. Ему непередаваемо хорошо, и он прогибается под поцелуями Макса, скулит, когда тот раздвигает его ноги и прижимает колени к груди, бесстыдно разглядывая его, такого смущенного перед Голышевым. Это всего лишь сон, но до того реальный, что Фадеев ещё три дня ходит, оглаживая шею и ключицы – там должны цвести фиолетовые бутоны засосов, но их нет, и от этого внутри дёргает. В ночь перед Рождеством он долго смотрит на фото в инстаграме Голышева – у того куча фотографий, но ни на одной он не видит его ног. Это отдаёт нездоровым фанатизмом, но сопротивляться внутренним порывам Фадеев не то чтобы не может – просто не хочет. Потому что перед глазами до сих пор стоит подсвеченное уличным фонарём лицо Макса. Он листает фото одно за другим, пока на телефон не приходит оповещение из Telegram. Не отрывая взгляда от страницы Голышева, Дима открывает сообщение, и тут… На фотографии закинутые на стену с плакатами ноги: Макс, очевидно, лежит на кровати и пялится в потолок. Но суть не в этом – Фадеев видит поджатые пальцы и выступающие косточки. Видит, как обычно смуглая кожа кажется бледной в свете ночника. Наверное, он больной на всю голову, но эта фотография – лучшая в своём роде. И Дима, по-воровски дёрнув головой в сторону закрытой двери, пробирается рукой под резинку спортивок. Телефон вибрирует ещё раз: фото чуть выше – теперь видны узкие бёдра с приспущенными трениками и бельём, а ещё то, как Голышев сжимает себя в кулаке. От этого Фадеева ведёт окончательно, и он проводит пальцами по всей длине, отчаянно борясь с головокружительным возбуждением. Третье фото – это рельефная грудь и только часть лица Макса. В кадр попали лишь губы, и Дима до одурения мечтает поцеловать их. Рука Голышева спущена вниз – совсем не видно, но намёк ясен, и это возбуждает невероятно сильно. Магическое число три начинает свой хоровод: через пару минут Дима понимает, что Макс ждёт ответного хода. И он решительно сдёргивает с бёдер спортивки и расслабляет руку, чтобы было видно его ладонь. Они по-прежнему ни слова друг другу не говорят – игра в молчанку продолжается, но это не мешает понимать невысказанное с полувздоха. Фадеев не медлит и больше не стесняется: всё в прошлом. Он делает последнее фото – своё лицо с закушенной губой, а потом ускоряется, пролистывая высланные Голышевом сообщения. Отчего-то ему легко представить, как тот лежит в своей постели, смотрит на экран и поджимает на ногах пальцы, когда возбуждение захватывает с головой. Это невероятно прекрасно – вот такие мысли. А что ещё лучше – осознание, что так и есть. Дима изливается в свою ладонь за секунду до того, как на телефон приходит последнее, заключительное сообщение: “Жду перед подъездом через десять минут”. И он некоторое время не может поверить в происходящее: поднимается с кровати, натягивая толстовку и носки, рассеянно соображая и не понимая, как ему поступить. Ночь на дворе, давно перевалило за двенадцать, и весь дом затих. Родители уже спят, но Дима всё равно тайком прокрадывается по прихожей, молясь всем богам, чтобы его не заметили. По спине бегут мурашки, а в груди раздувается шар восторга от происходящего: его хочет видеть Макс. Наверное, поэтому ему ужасно везёт: даже дверь не издаёт ни звука, и половицы не скрипят, когда он обувает кроссовки. Поэтому он не искушает судьбу: нахлобучивает шапку, а куртку подхватывает на руки и застёгивает её только в парадной. Он быстро спускается с четвёртого этажа, перепрыгивая сразу через две ступеньки, не в силах дожидаться лифта. За спиной остаётся незакрытая на ключ входная дверь в квартиру, родители, которые могут проснуться, и перспектива отхватить по первое число, вздумай они проверить сына. Но Фадеев на адреналине прыжками бежит по тёмному, заплёванному подъезду, понимая, что ему глубоко параллельно, где он и что будет дальше, куда важнее – к кому он направляется. Во дворе горят только два фонаря. Идёт снег, а у горки на детской площадке стоит Макс и курит. Он забыл надеть шапку, и Фадеев отстранённо думает, что тот замёрзнет насмерть, если его не согреть. – Держи, – подойдя ближе, Дима стягивает с головы свою и передаёт её Максиму. – А ты? – А я капюшон надену. Под его взглядом Голышев послушно кивает, и Фадееву очень нравится, как на Максе выглядит его вещь. По всей видимости, из-за ещё одного шага к пресловутому “мы” вместо “я”. – Долгие каникулы, – говорит Макс, отбрасывая в сторону окурок. Это можно интерпретировать как признание в том, что Голышев скучал по нему. Поэтому Дима согласно кивает: – Очень. Сказать больше нечего, и они просто идут по бульвару, пока пушистые хлопья снега падают им на плечи, а ветер-паскуда забирается под куртки. Но на самом деле никто из них не мёрзнет – куда там, когда тут такая встреча. Фадеев очень хочет сказать, что давно ждал вот такого свидания, что во многом должен признаться Голышеву, но язык у него не поворачивается. – Знаешь, нам надо почаще видеться, – добавляет Макс внезапно и останавливается. Он смотрит на Фадеева снизу вверх, но не кажется ниже ростом: у него взгляд твёрдый и спокойный, уверенный в себе. А вот Дима нервничает, хоть и не хочет этого показывать. Но это совсем не важно, потому что в тот момент, когда он говорит, что тоже так считает, Макс его целует. Губы у него обветренные и сухие, как и ладони. Для Фадеева поцелуй первый, поэтому он с удовольствием следует за уверенными движениями Макса, тает, когда тот нежно облизывает его губы и касается языка. И это прекраснее всех их встреч в раздевалках. Головокружительнее всех прикосновений под партой. Восхитительнее всех взглядов на уроках. – Тебе не холодно? – шепчет, оторвавшись от его губ, Фадеев, и Макс тут же отвечает: – Уже нет.