Формула Распутина

1 января 2017 года. Санкт-Петербург.       Надсадно гудит в висках. Щемящее чувство надежды гонит Веневитинова вверх по эскалатору, словно мальчишку на первое свидание. Прежде дремавшее, но кем-то разбуженное, это чувство рвёт нервы как обветшавшую тетиву, бурлит в крови, превращая её в кипяток.       Только возраст для свиданий уже не тот. Едва справляясь с одышкой, он останавливается и чуть ли не падает на поручень. Воздуха не достаёт, в глазах — зелёные круги.       «Сколько же мы не виделись? Десять лет?»       Неспешно плывут мимо грязные плафоны, грустная незнакомая песня льётся из репродуктора, навевая тоску.       «Почти десять лет… А ты опаздываешь и даже не купил цветов…»       Ирка, конечно же, обидится. Сейчас она мёрзнет у памятника Александру III, если только ещё не плюнула и не ушла.       А значит, надо бежать. Превозмогая усталость, боль и одышку, бежать навстречу ещё одному шансу, уготованному расщедрившейся судьбой.       Как-то слишком пусто вокруг… На эскалаторе ни души… Но времени нет — надо бежать.       Время, падая навзничь, становится вертикальным. Веневитинов скользит по его ледяному стержню, уже ведая, вверх или вниз.       Сдуваемый злыми сквозняками, он упорно одолевает ступеньку за ступенькой, а воздуха всё меньше.       Но вот и выход. Знаменская площадь. Наконец-то!       Но отчего же так темно вокруг?!       Метель студёной дрожью рвётся под пальто, колючий снег хлопьями липнет к ресницам.       В тусклом лунном свете чернеет силуэт Николаевского вокзала, грузными тенями зависают над городом дирижабли. Памятника нет, Ирки нет — никого нет. Город пуст и угрюм. Впереди, на фоне тяжёлого свинцового неба, угадывается Лиговка, направо, утопая во мраке, уходит Невский проспект.       — Петербург ночью ужасен, ночью он зверь, у которого сочатся болезнью и пороком омерзительные язвы…       Он оборачивается. Ирка стоит, прислонившись к погасшему фонарю, бледные щёки дрожат, глаза полны слёз. Её зловещий шёпот рвёт тишину и морозными клочьями разносит по ветру.       — Прости, я опоздал…       — Ты всегда опаздываешь… Посмотри вокруг! Что ты видишь?       Горечь её слов обжигает, холодный взгляд пронизывает насквозь. Вокруг лишь непроглядная мгла да тонущий в ней обезлюдевший город.       Что отвечать, когда всё понятно без слов? Как оправдаться, если приговор уже приведён в исполнение?       «Зачем я здесь? Зачем она здесь? Кто мы друг другу? Никто…»       — Там, где Он вошёл, ты вышел! Там, где погаснут светила, ты зажжёшь свечу! — её голос звучит всё настойчивей. — Отвечай! Что ты видишь?!       Пепельной пылью покрываются её рыжие кудри. Это, смахивая звёзды с небес, шарят во тьме лучи прожекторов.       — Тебя…       — Ничего-то ты не видишь! Нет больше гнили, нет порока, и раны больше не кровоточат! Кольцо сомкнулось — Зверь мёртв! Но Великий Зодчий воскресит чадо своё, ибо апофатическая репрезентация трансцензуса инвариантна и императивна! Ибо таков его удел в вечности!       «Господи! Что за бред она несёт?! Какой, к чёртовой матери, трансцензус?!»       — Ир, что с тобой?! Ты здорова?!       Медленно, очень медленно она поднимает вверх правую руку. Дрожащие губы кривятся в беззвучной усмешке.       — Загляни же в глаза Зверю! Услышь его предсмертный рык! Узри бездну!       Зеленою вспышкой озаряется горизонт. Одна за другой лопаются витрины на Невском. Звон битого стекла мешается с раскатами тревожной музыки, льющейся со всех сторон.       «Болеро? Равель? Нет… Тяжелее, ритмичнее…»       Грозные аккорды отвлекают Веневитинова лишь на миг. Внезапно он понимает, что Ирки рядом уже нет — бледным призраком её силуэт парит над далёким Аничковым мостом. Музыка крепнет, отзываясь резью в ушах.       — Ир, подожди!       По обледенелому проспекту он бежит за нею вслед.       Густой воздух сотрясается далёкими взрывами, небеса дребезжат от рёва моторов. Веневитинов мчится, почти летит, не касаясь земли, по пустынному городу, сквозь еле волочащихся прохожих. Порывами вьюги их прижимает к земле, словно высохший ковыль. Они часто падают, но редко поднимаются. Оставшихся лежать бедолаг тут же заметает позёмкой. От трупного зловония спасают только невские ветра и стужа.       — От Советского информбюро, — гремит незримый репродуктор, — в ночь на восьмое сентября наши войска продолжали бои с противником на всём фронте. Наши кавалерийские части под командованием товарища Бацкалевича совершили длительный рейд по вражеским тылам. Эскадрон лейтенанта Соколовского наткнулся в лесу на батальон немецкой мотопехоты, расположившийся на отдых. Опрокинув фашистов внезапным ударом, конники разгромили немецкий батальон, захватили радиостанцию, много мотоциклов и велосипедов…       «Какой сентябрь, если сейчас зима?! Какие фашисты?! Какие велосипеды?! Где я?!»       Веневитинов с трудом улавливает смысл, но отчего-то он точно знает, что сводка врёт. Лишь одно слово так и осталось несказанным. Лишь одно. Но на чаше Судного Дня это слово перевесит все мотоциклы кавалериста Бацкалевича. Страшное слово «блокада», с привкусом чёрствого хлеба и могильной сырости.       Светятся цифры перед глазами: 872, 871, 870… С преступной медлительностью сменяют они друг друга, из грязно-серых превращаясь в багровые.       Погоня бессмысленна — Ирка всё дальше. Её голос едва прорывается сквозь вязкую толщу созвучий, ветшая и истончаясь.       — Там тоже есть большая, но чёрная, как тушь, река и здания, излучающие дьявольское свечение! Там тоже есть щемящая высь, но акварель её забрызгана кровью! Там тоже есть вечность, но пыльно в ней, словно на позаброшенном чердаке, где по углам комьями висит паутина! Грядёт огонь! Пожирающий миры, он смешает твердь с твердью и пеплом развеет над бездной! Дорогу огню!       На мосту Веневитинов окончательно теряет силы. Привалившись к гранитному парапету, он жадно ловит ртом холодный воздух, тщетно пытаясь отдышаться. Былые звуки меркнут, уступая место нежному перезвону колокольчика, доселе робкого.       Чья-то тень ложится на рыхлый снег, и Веневитинов поднимает взгляд.       Бородатый старик, побрякивая бубном, смотрит на него с пронзительной тоской в ярко-синих глазах.       — Все бабы — ведьмы, Митяй! Токмо энта пуще всякой другой! Даром на помеле не летает!       Шуба его скукожилась и заиндевела, ледышки торчат из бороды, словно он только что вылез из проруби, где купался прямо в одежде.       — Тебе чего, дед?!       — Сыскал деда, милай! Мы с тобой, почитай, погодки, Митя!       — И пробудятся первенцы неба! — Ирка уже на краю вселенной. — И сорвут оковы с десниц своих…       — О чём это она? Огонь? Первенцы неба?       — Лопочет чего-то… — старец перешёл на усталый шёпот. — И пущай лопочет… Дура она. Силища в ёй огромадная, а разумения — что у дитя малого! — он гневно сверкнул очами. — Ишь, тверди у ей смешаются! Не тобой положено, не тобе и подпорки сымать! Кольцо у ей согнулось! Как согнули, так и разогнём! Я, грешник, и ты, стало быть, не святой, однако ж, тут и троих не надобно, и вдвоём бы сдюжили!       — Что сдюжили?! — Веневитинов понимал всё меньше. — Ты тоже больной?!       — Знамо что! — бородач усмехнулся. — Речено в Писании: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там и Я посреди них». А что хворь меня одолела, то ты верно приметил, Митя, и дохтурам хворь моя не по силам. Посему тебя и звал.       — Ты меня звал?!       — Поворотись-ка окрест, Митя! Уж-то своей волей тебя сюда занесло?!       Вокруг всё по-прежнему. Также изнурённые голодом люди бредут сквозь пургу, мельтешат в тёмном небе прожектора, и над погружённым во мрак городом латунным блеском мерцает Адмиралтейская игла.       — Где мы?! Я сплю?! Это будущее?!       — Нет, Митя, это былое… Былое, коего не было… Примечай! Может статься, что и то на это променяешь, да на пустой похлёбке останешься. Примечай, многое явлю из того, что сокрыто! Не смыкай вежд своих и дарами не прельщайся! Твоё к тебе само придёт, а сверх того не взымай!       — Сверх чего?       — Сверх должного, — старец смеётся, но спустя мгновение снова серьёзен, — а девку ту выручать надобно. Вот ей-то одной не сдюжить! Добрая-то девка!       — Какую девку?!       В ответ бородач молча кивает куда-то вдаль.       Замотанная, как и все, в рваное тряпьё, она бредёт сквозь сугробы, пригибаемая завертью.       «Ирка?! Нет… Осанка, походка — всё не то…»       Воспоминания мелькают, будто снежинки, оставляя лишь влажный след в обветшавшей памяти.       Неспешно, как в замедленном кино, поднимается над городом огненное зарево. Ещё пара секунд, и оно взорвётся тысячами солнц, но этих секунд уже нет.       Шаг вперёд, ещё… Но вновь звенят колокольцы, лукаво усмехается в бороду старец, и падает Митя в обледеневшую пропасть, рассыпаясь веером хрустальных брызг. Звёзды кружатся перед глазами и медленно тают в чьём-то дыхании…       Открыв глаза, Веневитинов понял, что так и уснул на диване с бутылкой виски в обнимку и сигаретой в зубах. Лужа на полу, грязь… Спасибо, что хоть не сгорел.       «Здравствуй, Митя, Новый Год! Здравствуй, белая горячка…»       Только вот бубенчики всё ещё продолжали звенеть. Осколками недавнего сна они рвали тишину, и что-то необъяснимо волнительное таилось в этих звуках.       Лишь окончательно проснувшись, Веневитинов понял, что это надрывается дверной звонок.       «Ну и кому неймётся в такую рань?! — он бросил тоскливый взгляд на часы. — Придётся открыть…»