Формула Распутина

1 января 2017 года. Вечер. Лос-Анжелес. Калифорнийская Республика.       Сумерки длятся недолго — в здешних краях закаты скоротечны даже зимой. Солнце с разбегу ныряет в океан и камнем уходит на дно, без всплеска и брызг, словно матёрый охотник за жемчугом.       Не успеет истлеть сигарета, как притихший Лос-Анджелес укутает ночь. Но усталый взгляд ещё долго будет блуждать во мгле, тщетно пытаясь отыскать на далёком горизонте святящийся купол Исаакия.       Ушедшая юность пылала слишком ярко. Метнувшись жар-птицей, она сгорела, будто сухая трава, рассыпалась снопом искр, не оставив ничего, кроме пепла.       Пепла и памяти, которая раз за разом заставляет возвращаться к прошлому и, сквозь густеющую тьму, в зыбких очертаниях чужого берега мучительно угадывать крымский пейзаж.       Падает солнце в омуты воспоминаний, чтобы совсем скоро взойти над другой страной — той, куда нет возврата…       — Один местный спелеолог… — Веник икнул, он уже изрядно наклюкался, — ой, прости…       — Ничего, Дима…       Наташа и сама едва ли была трезвее. Запахи крымской ночи пьянили больше, чем вино, а от неспешного плеска волн голова шла кругом.       — Так вот… Один местный спелеолог обещал мне за ящик «Смирновки» показать пещеру, где Одиссей спускался в царство… этого, как его…       — Аида?       — Ну да, ну да… Говорит, здесь недалеко, прямо под Аю-Дагом.       Над синей громадиной Медведь-горы догорали последние звёзды. Всю ночь они просидели у костра, разбавляя портвейн небылицами и заедая этот коктейль печёной картошкой с остатками шашлыка. Ирка посапывала в палатке, а они всё болтали и болтали, хотя язык уже давно стал деревянным.       — Дим, ну и купил бы ему этот ящик. Интересно же…       — Зачем?! — Веник расплылся в хмельной улыбке. — Врёт он всё.       — Почему врёт?       — Скотина потому что, — он в очередной раз надолго приложился к бутылке, — а я и так знаю ту пещеру. Только она не под Аю-Дагом. И не Одиссей там был, а Гильгамеш.       — Так, может, у вас две разных пещеры? У тебя Одиссей, а у него Гильгамеш…       — Не-эт! — он медленно и со значением помотал головой. — Это у меня Гильгамеш! А Одиссея вашего вообще не было!       — А твой Гильгамеш, скажешь, был?       — Научный факт! Правил в городе Уруке за двадцать шесть веков до Христа! Но дело даже не в этом…       — А в чём?       Веник замолчал. Казалось, он по крохам собирает остатки разума, чтобы из толчии нетрезвых мыслей выхватить самую важную и сокровенную.       — Вот скажи… Что искал Гильгамеш?       — Ливанский кедр? — слетевшая с языка глупость заставила Наташу задуматься. — Нет! Бессмертие?       — О! — Веник назидательно поднял палец к небесам. — Достойный повод! А ваш нытик что искал?       — Ну, не знаю…       — Его Афина охмуряла и отпускать не хотела, а он всё мечтал домой вернуться, к Пенелопочке своей под тёплое крылышко! Зачем ему в ад спускаться?! Чтобы домой попасть?! Смешно!       Откинувшись на спину, он и впрямь громко засмеялся. Зазвенели пустые бутылки, а из палатки донеслось гневное шипение.       — Тише вы, черти! Дайте поспать!       — Иришенька, солнышко! — с нею Веник всегда сюсюкался. — Выползай рассвет встречать…       Спуститься в ад, чтобы вернуться домой? А хоть бы и в ад!       Всё также пьяняще-безмятежно плещутся волны в заливе Святой Моники и прежние звёзды зажигаются над водной гладью, но нет ничего, кроме боли в накатывающих штормом воспоминаниях.       И дороги домой тоже нет. Да и где он теперь, этот дом?       Пока был жив муж, прошлое не жгло и не терзало. Оно точно притаилось, чтобы, собравшись с силами, вероломно ударить исподтишка.       Нынче старые кошмары вернулись, словно и не было тех стремительных лет счастья, вихрем пронеслись они и растаяли в густой калифорнийской ночи.       — Важно не то, что мы ищем, — прошептала Натали, вглядываясь в последние отблески заката, — а что находим.       Вдова Гомес — звучит как приговор, жестокий, чудовищный, несправедливый! Будто бы ещё вчера, на этой же скамейке, они познакомились с Биллом, пили шампанское из пластиковых стаканчиков и как дети смеялись, наблюдая за резвящимися в океане дельфинами.       Сейчас чуть ли не каждый вечер Натали приходила в этот сквер у самого берега и подолгу смотрела в зелёные волны — возвращалась, как на пепелище.       Всё вокруг снова чужое, даже то, с чем вроде бы давно свыклась. Даже луна здесь совсем другая — такой не увидишь в России. Подобно ладье с задранными кверху носами, она медленно проплывает меж облаков и звёзд, словно бы приглашая в своё вековечное одиночество.       Такою её, должно быть, видел Гильгамеш, отправляясь в свой долгий поход. Что нашёптывала она ему? Не обманула ли? Сдержала ли обещания?       В последние месяцы лишь мысли о Гильгамеше спасали от тоски и уныния — Натали сочиняла о нём роман.       Доверять замысел бумаге время ещё не пришло. Идея была пока сыровата, да и с главным героем возникли проблемы. Он хоть и получался вполне целостным и живым, но повиноваться автору отказывался. Как ни старалась Натали сделать своего Гильгамеша похожим на Билла, а на Веника он смахивал больше.       Сходство между Веником и Биллом, конечно же, просматривалось: оба вдумчивые интеллектуалы с мягким характером, оба длинные и сухие, как щепка. Однако, придумывая своему герою всевозможные каверзы, Натали понимала, что Веник и Билл выбирались бы из них по-разному. Капризный герой упорно подражал первому, а второго словно бы не замечал.       Кроме того, сюжет складывался совсем не шумерский, хоть и по мотивам. Это было даже хорошо, но оставлять персонажу имя Гильгамеш не хотелось.       Кажется, тот же Веник однажды рассказывал им с Иркой, что у самих шумеров героя звали как-то иначе, а нам он известен по существенно более поздней редакции эпоса.       В самом деле, было бы занятно назвать героя истинным шумерским именем, но так, чтобы публика перестала его узнавать.       Мысль показалась интересной, и Натали полезла в сумочку за смартфоном.       Статья в сетевой энциклопедии занимала несколько экранов, но содержала в основном общеизвестные факты. ГИЛЬГАМЕШ, шумерский и аккадский мифоэпический герой (Г. — аккадское имя; шумерский вариант, по-видимому, восходит к форме Биль-га-мес, что, возможно, значит «предок-герой»). Ряд текстов позволяют считать Г. Реальной исторической личностью…       «Билгамес, значит… Не слишком-то отличается… Да и звучит как-то корявенько для русского слуха…»       В том, что роман будет написан по-русски, Натали не сомневалась.       Странное имя она попыталась переиначить, вертела в голове и так и этак, пока несколько раз не произнесла вслух.       — Билгамес… Билгамес… Билл Гомес! — даже холодок прокатился по коже. — Господи! Но так ведь не бывает!       Последний луч яркой вспышкой мелькнул в облаках, теперь лишь фонари вдоль набережной соперничали с лунным светом. Вокруг продолжала звучать чужая речь, где-то неподалёку суетно и шумно веселились, осточертевший аромат чили мешался с запахом жареной рыбы — всё оставалось прежним. Но вдруг стало легко и волшебно. Словно с робким дуновением южного ветра кто-то очень близкий прислал Натали долгожданную весточку.       — Вы позволите?       От неожиданности Натали вздрогнула и даже несколько испугалась. Рядом с её скамейкой, устало опершись на трость, стоял пожилой невысокий господин в строгом пальто и старомодной фетровой шляпе.       — Присаживайтесь, конечно, — освобождая место, Натали подвинулась, — я никого не жду.       — Простите великодушно, — он устроился на краю скамейки, — доктора велели гулять перед сном, а надолго меня уже не хватает. Одышка, знаете ли.       По-испански он говорил чисто, без акцента, но слишком уж правильно. Так разговаривают разве что университетские профессора из Пресидио, да и то — далеко не все. Даже у Билла, при всём его аристократизме, речь была намного проще.       «Не удивлюсь, если он русский. Только гэбни мне сегодня не хватало!»       По крайней мере, своим одеянием старичок сильно напоминал тех, одинаковых с виду, подчёркнуто-вежливых молодцов, которые однажды вломились к Натали с обыском. Полному сходству мешало лишь чеховское пенсне на носу незнакомца.       Впрочем, внешность порою очень обманчива, она ведь и Веника приняла за кагэбэшника при их первой встрече.       — Давно в Калифорнии?       — Третий день, — лукаво и вместе с тем по-детски беззащитно старичок улыбнулся, — заметно, что я иностранец?       — У меня глаз намётан. Я повидала многих иностранцев.       Мало-помалу незнакомец приходил в себя. С какой-то особенной старческой основательностью он протёр пенсне, аккуратно сложив, спрятал платочек в карман и только после этого робко поднял взгляд.       — Я считал, что туристов у вас не очень много… — ещё не закончив фразы, он изменился в лице и от возбуждения перешёл на русский. — Господи Иисусе! Наталья Сергеевна?! Госпожа Аксакова?! Это вы?!       «Какой сюрприз! Кто бы мог подумать?!»       Проще и правильнее было бы округлить глаза, сделать вид, что не поняла ни слова в этой восторженной абракадабре, но лицо старичка светилось такой неподдельной радостью, будто сбылась его самая сокровенная мечта.       — Мы знакомы? — скрываться Натали не стала и тоже заговорила по-русски. — Откуда вы меня знаете?       — Как же, как же! Все думающие люди в России знают и помнят вас!       — Наверное, я должна быть польщена… Но это не объясняет того, как вы меня узнали. Обо мне напечатали статью в энциклопедии? Или моими фотографиями обклеены стенды «их разыскивает полиция»?       — Понимаете, — старичок заметно помрачнел, — я некоторым образом знаком с вашей сестрой… И должен отметить, что вы невероятно похожи.       — Мы двойняшки, — Натали тяжело вздохнула, — однако боюсь, что подобные рекомендации могут вам только навредить. Внешностью наше сходство ограничивается. У нас нет ничего общего. И сейчас я уже думаю, что никогда и не было.       Повисла удручающая пауза. Старик угрюмо смотрел в темноту, Натали терзал стыд.       Она повела себя на грани хамства с пожилым человеком только потому, что он русский и «некоторым образом» знаком с Иркой.       — Простите мне мою резкость, — стараясь загладить вину, Натали смягчила тон и улыбнулась, — мне не следовало давать волю чувствам.       — Пустое. Я вас прекрасно понимаю.       — По делам у нас?       — Какие могут быть дела у пенсионера? — он виновато развёл руками. — Ударился в ребячество на старости лет, решил в кругосветное путешествие податься. Погощу у вас и океаном в Японию. Всю жизнь мечтал побывать в Японии.       — Хорошо, когда мечты сбываются… Я в детстве мечтала побывать в Париже, а приехала…       — Не понравилось?       — Даже не знаю, понравилось мне или не понравилось, — Натали рассмеялась, — вид на жительство мне там так и не дали, но помариновали изрядно. Я в Париже ничего, кроме канцелярий, увидеть не успела.       — Да уж, голубушка… Сколько же испытаний выпало на вашу долю! Сначала изгнание, потом смерть мужа… Примите мои запоздалые соболезнования. Как же порою несправедлива судьба! Человек, спасший на операционном столе сотни людей, умирает от заурядной пневмонии! Это непостижимо! И как же судьба жестока по отношению к вам!       Происходящее и настораживало, и веселило одновременно. Для случайного прохожего старичок оказался чересчур осведомлённым.       — Вы хорошо подготовились, — Натали едва сдерживала сарказм, — может быть, вам известно обо мне что-то такое, чего не знаю я сама? Откуда вы знаете про Билла?       — Вы, верно, думаете, что я из КГБ?       Похоже, старик всерьёз обиделся — насупившись как ребенок, он нервно вертел в руках свою тросточку.       — А что мне прикажете думать?       — В моём возрасте, милочка, из КГБ уже увольняют. На заслуженный отдых, так сказать. А касательно вашего супруга… Был некролог в газете… «Калифорнийская Звезда», кажется…       — Некролог?! В газете?! Но это ведь случилось больше года назад…       — Что поделать, — старик развёл руками, — у вас тут в некотором роде провинция, вы уж простите. Новостей нет, вот и хранят старые подшивки. В лобби моего отеля, — он кивнул куда-то в сторону, — есть всё, включая откровенную бульварную похабщину. Полюбопытствовал, знаете ли, полюбопытствовал! Иногда до смешного же доходит. Хулиганы прокололи шину в президентском лимузине — какое раздолье для прессы! Прямо-таки пир духа! Караул! Теракт! Одни обвиняют во всём КГБ, другие — англичан, и все хором призывают к более тесному союзу с япошками!       — Зато мы живём в свободной стране.       — В свободной стране… Знаете, Наталья Сергеевна, вы и в России были свободным человеком.       — В России?! Свободным человеком?! — Натали скрестила руки на груди. — Ну-ну. А сейчас вы начнёте агитировать меня за…       — Нет-нет-нет! — старик отчаянно замахал руками, едва не уронив свою тросточку. — Нет! Вы неправильно меня поняли! В юности я тоже увлекался всякими идеями… Считал, что России нужны реформы, конституция… Всё это чушь! Свободу нельзя дать, её можно только взять! Я говорю не про революцию, революция тоже чушь! — переводя дух, он немного помолчал, даже разговор ему давался нелегко. — Не бывает свободных стран, Наталья Сергеевна, а вот люди бывают! И свободный человек останется таковым даже на каторге! Вы посмели возвысить свой голос, поднялись над серой толпой и расплатились за это болью. Но свое право называться свободным человеком вы доказали! Гонимы были и Байрон, и Овидий…       — Слабое утешение.       Голос дрожал, глаза были полными слёз.       — А вот утешать я вас не собираюсь, — старик отмахнулся, — утешения нужны слабым. Что же до агитации, то здесь вы правы. Агитировать буду. Ваше место в России, Наталья Сергеевна!       — Кому я нужна? — она перешла на шёпот. — Кто меня помнит?       — Напрасно вы так, голубушка. Среди прогрессивной молодёжи растёт число ваших последователей. Вашими трудами зачитываются!       — Вы, вероятно, имеете ввиду те полсотни страниц, что я имела неосторожность опубликовать в юности?       — Не только, — старик лукаво усмехнулся, — помните, давеча вы спросили, не знаю ли я о вас чего-нибудь такого, чего бы не знали вы сами?       Боясь разрыдаться, Натали сжалась в комочек и в ответ лишь вопросительно подняла брови.       — Можете мне не верить, но ваши книги свободно продаются в России. Едва ли не в каждой книжной лавке.       — Мои книги?       — Ну да, — его улыбка становилась всё шире, и наконец он зашёлся добродушным старческим смехом, — переводы Гоголя на испанский. Они даже рекомендованы министерством просвещения для студентов языковых ВУЗов. Никто ведь из наших умников не удосужился справиться, кто такая эта сеньора Гомес.       Так Натали не смеялась уже очень давно. В последнее время она даже улыбалась редко.       Прошлое мелькало перед глазами кадрами старого диафильма: судебный зал, обличительные речи, лица бывших друзей, превратившиеся в маски, и дождливое утро в порту, куда провожать её пришёл только один человек.       В финале же такой конфуз! Под ручку с Николаем Васильевичем она прогуливается по Невскому, держиморды в парадных мундирах тянутся по струнке и отдают честь, а рядом семенит взволнованный Ляпкин-Тяпкин и заискивающе причитает: «Ах, сеньора Гомес, куда ж это вы в такую слякоть да без калош? Простудитесь, не ровён час!»       Смех сквозь слёзы — главная отличительная черта русского юмора. Вскорости своим неугомонным хохотом они распугали все влюблённые парочки на побережье.       — Читал, читал… — прокряхтел старик, вновь протирая пенсне, — увлекаетесь экспрессией, на мой вкус. Сатиры многовато.       «У Гоголя?! Сатиры?! Вот так номер!»       — А вы кто по профессии?       — Ох, простите великодушно, совсем забыл представиться! Меня зовут Владимир Иванович, — порывшись в карманах, он протянул Натали визитку. — Хотите сказать, что только повар может судить о качестве приготовленной яичницы?       Фамилия на карточке Натали ни о чём не говорила. Доктор физико-математических наук, почётный профессор МГУ — мало ли их, почётных профессоров?       «Интересно, Веник докторскую-то защитил?»       — Значит, вы москвич?       — А москвичам вы отказываете в праве на литературный вкус? Ох уж эта извечная вражда двух столиц! Родился в Питере, но в Москве уже так давно, что оба города считаю родными.       — Вот даже как… Земляки… Нет, просто вы меня несколько обескуражили своим заявлением. Вот и пытаюсь понять человека, которому в переводах Гоголя многовато сатиры. И где именно, позвольте полюбопытствовать? В «Ревизоре» или в «Мёртвых душах»?       — Сатира сатире рознь, знаете ли. У вас она слишком уж забористая. Лютая, как выражается нонешняя молодёжь. Не любите вы их.       — Кого?       — Персонажей. Даже Чичиков у вас мелкий жулик какой-то…       — А за что мне их любить?       — Нет уж, голубушка! Это читатель имеет право на своё отношение к героям, а вы, можно сказать, автор, вы должны любить каждого! — старик задумался, немного помолчал и серьезным тоном продолжил. — Слишком много личного привносите. Вам есть за что ненавидеть… нас всех, но вы не должны сдаваться.       — Я уже сдалась, — то, в чём Натали давно боялась признаться самой себе, слетело с языка как-то слишком легко, — ещё тогда, десять лет назад.       Резким движением Владимир Иванович подался вперёд и заглянул Натали в глаза. Снизу вверх он долго смотрел на неё то ли, как бедный послушник на явившуюся ему святую, то ли, как врач на безнадёжного пациента.       — Вы можете врать мне, но только себе не врите, — наконец прошептал он, — в ваших глазах свет звёзд. Не тех, которые наверху, а тех, что внутри вас. Тех, о которых вы же писали когда-то, тех, с которыми уже не нужен никакой закон! Они пока горят, но если они потухнут, вы этого себе никогда не простите!       Не выдержав, Натали отвела взгляд. Спорить не хотелось — не о чем было спорить. Оставалось лишь слушать шум прибоя, щебетание птиц да приглушённые шорохи засыпающего города.       — Ох, а времени-то натикало! — Владимир Иванович засуетился, не то деликатность взяла верх, не то ему и впрямь было пора. — Того гляди на процедуры опоздаю! Рад был знакомству! Я в отеле «Мармонт», здесь неподалёку. Коли соблаговолите навестить, буду рад!       — Спасибо за приглашение.       — Обязательно заходите! — он был уже на ногах, когда вдруг изменился в лице, превратившись в застенчивого юношу. — А не откажите ли в любезности старику? Не дадите ли вы мне свой автограф?       — Автограф? — Натали улыбнулась. — Знаете, вы первый, кто просит у меня автограф.       — Даст бог, не последний.       — Но у меня и ручки с собою нет…       — Ручку-то мы найдём… Только вот на чём? — обшарив свои карманы, он извлёк оттуда небольшую книжицу и с сомнением повертел её в руках, — На чужом произведение, наверное, не вполне этично? Как вы находите?       — Даже не знаю… У вас есть одно песо?       — Действительно! Как же я сразу не додумался?! Только давайте на рубле, так символичнее.       — Не многовато ли за мой автограф?       — Ничего страшного.       Книжка тоже пришлась кстати — никакой другой твёрдой поверхности рядом не было. Мысленно посмеиваясь и над собой, и над старичком, Натали расписалась на купюре и уже собралась было вернуть старику его пожитки.       Взгляд скользнул по обложке, и Натали словно бы плюхнулась с тарзанки в глубокую реку.       «Д. Веневитинов. Три Розы» — судьба приготовила ей ещё один сюрприз.       — А что это за книжка?       — Стихи, — Владимир Иванович равнодушно пожал плечами, — как по мне, так довольно слабые. В Питере на вокзале купил, чтобы в дороге не скучать. Я уж и забыл про неё…       — Не оставите почитать? Я верну.       — Это любительщина. Начинающий юный автор… В России много гораздо более весомых поэтов. Впрочем, берите, если хотите. Можете насовсем взять, я прочёл.       — Спасибо.       — Вам спасибо, Наталья Сергеевна! — приподняв шляпу, он галантно поклонился. — Жду в гости! Не забывайте старика!       Электрический свет фонарей путался в пальмовых ветвях, однако это уже не могло помешать. Она курила одну сигарету за другой и без конца перечитывала эти, пусть слабые, но трогательные строки. «Что не сбылось, то не сбудется», — Слышу я в хрусте снегов, Мрак наползает на улицу Тенью непрошенных снов.       А скрывать слёзы было уже не от кого. Разве что от дельфинов.