Формула Распутина

2 января 2017 года. Санкт- Петербург.       К ночи неожиданно распогодилось. Ветер притих, мгла над рекой развеялась, и на небо, разрывая упругие войлочные тучи, выкатилась луна. Она светила так ярко, что делалось больно глазам.       Тени вытянулись и замерли, звуки померкли — лишь только снег напоминал сейчас о течении времени, — он осыпался огромными хлопьями, то порывисто взмывая вверх, то надолго зависая в морозном воздухе.       «Как будто пепел…» — отчего-то подумалось Воронцову.       Застряв посреди моста, Глеб напрочь позабыл о том, что торопится.       Сколько простоял он вот так, над коченеющей водной гладью? Казалось — целую вечность.       Лунный свет успокаивал, манил к себе, даже согревал. Однако там, на другом берегу, Воронцова ждали нераскрытое убийство и странная вечеринка, которая вот-вот должна начаться, — нужно было вернуться в дом Плевицкой, чтобы окончательно всё прояснить.       В окнах суетно мелькали расплывчатые силуэты, звучала музыка, слух улавливал взволнованные голоса — гости уже веселились. Немудрено, что отворили не сразу, но замок наконец щёлкнул, и в проёме дверей возникла грузная фигура полковника Сухотина. Он был весел, радушен и слегка пьян.       — Проходите, барон. Вы как раз вовремя.       — Михал Евгеньевич, — Глеб удивлённо поднял брови, — с каких это пор я бароном стал?       Похоже, с пьяных глаз полковник принял Воронцова за кого-то другого. Он и теперь не очень-то понимал, о чём ему толкуют, — стоял, неловко улыбаясь, как будто чужой неудачной шутке. Дабы загладить конфуз, Глеб ляпнул первое, что пришло в голову.       — Михал Евгеньевич, а вы… Вы не напомните, как зовут дочь Антонины Петровны?       — Лизавета Гавриловна, — Сухотин с облегчением выдохнул. — Да проходите же! Не стойте на морозе!       В гостиной царил полумрак, её освещало лишь дрожащее пламя камина да пара свечей на столе. Тихонько музицировала Плевицкая. С отрешённой улыбкой она сидела за роялем, но слишком уж старательными казались все её жесты.       «Взволнована чем-то, — отметил Глеб, — но виду не подаёт…»       Чуть поодаль расположилась Антонина Петровна. Видимо, это её проникновенная проповедь была слышна ещё на улице.       — Уразумей же ты наконец, горе луковое! — поучала она дочь. — Всякая власть от Господа! Те, кто выступают против КГБ, посягают на самого Бога!       Лиза первой заметила появление Воронцова — заметила, смущённо улыбнулась и больше не сводила с него глаз.       — Лизавета! — взвизгнула Антонина Петровна. — Не смей отвлекаться, когда с тобой разговаривают!       Губы дрожат, глаза полыхают страстью — барышня уже не слушала мать, все, кроме Глеба, перестали для неё существовать.       — Вы только посмотрите на неё, господин барон! — графиня обращалась к Воронцову. — Вырастили на свою голову!       «Снова «барон»! — недоумевал Глеб. — Сговорились они, что ли?!»       Когда появилась Инга, все разговоры немедленно прекратились. В малахитовом вечернем платье, точно фея лесная, она проплыла над гостиной и села во главе стола. С театральной торжественностью её руки легли на спиритическую доску, намекая, что пора занять свои места.       Ингой хотелось любоваться целую вечность. Ещё сутки назад они не были знакомы, а сейчас Глеб даже представить не мог, как умудрялся обходиться без неё, — вся прежняя жизнь казалось пустой и бесцветной.       Инга тоже смотрела на него — с волнением, чуть растерянно. Словно в людском потоке, она обернулась на чей-то оклик и в лицах случайных прохожих мучительно пыталась распознать знакомые черты. На какой-то миг Глебу показалось, что в её усталых глазах мелькнул испуг. Но почти сразу же она улыбнулась — как-то слишком холодно, слишком безучастно, и наваждение схлынуло.       — Рада знакомству с вами, господин Крюденер. Проходите за стол, не смущайтесь.       Глеб растерянно обернулся. Сомнений быть не могло — Инга разговаривала именно с ним. Он собирался возразить, но с ужасом понял, что не узнаёт собственного голоса.       — Легко сказать, Инга Витальевна! — фразы сами слетали с губ. — Ваша красота столь ослепительна, что, встретив вас, я едва не разучился дышать!       Выронив изо рта сигару, восхищённо крякнул полковник Сухотин, Антонина Петровна что-то пробормотала о падении нравов, а Лизонька одарила Ингу таким взглядом, будто вот-вот бросится на неё и растерзает.       — Витольд Юлианович, а как же я?! — с кокетливой улыбкой Плевицкая поднялась из-за рояля. — Ещё час назад вы клялись мне в верности до гроба, а теперь решили сбежать?! Вы мой! Вас я никому не уступлю!       Графиня продолжала ворчать, но, кажется, сменила гнев на милость, басовито прыснул Сухотин, и гости потянулись рассаживаться.       Собою Глеб не управлял — петляя и покачиваясь, он плёлся к столу, подобно заводному болванчику. Кто-то иной поработил его волю, и этот кто-то отражался сейчас вместо Глеба во всех зеркалах — самодовольный смазливый денди с припудренным румянцем и лакированной причёской.       Лиза не отставала ни на шаг, она чуть не сбила с ног Сухотина, проталкиваясь к месту рядом с Глебом.       «Крюденер, Крюденер, — память тоже отказывалась повиноваться, — кажется, это тот самый археолог, мать его!»       Мысли путались. Пальцы нервно барабанили по столу, пока не коснулись чего-то мокрого и липкого. Обычная жевательная резинка. Совсем свежая — её прилепили к столешнице не более часа назад.       «Надо же, улика! — с иронией думал Глеб. — Откуда она здесь?!»       Подобного безобразия с избытком хватает в студенческих аудиториях, но для светского салона деталь явно излишняя…       — Итак, господа, — вкрадчиво поинтересовалась Инга. — Кого же из духов мы будем вызывать сегодня?       Гости переглянулись. Лиза, кажется, собралась подать голос, но неожиданно для себя самого Глеб её опередил.       — Может быть, Распутина? — предложил он, сосредоточенно рассматривая свою находку. — Если, конечно, никто не против…       Побледневшая графиня принялась часто креститься, но возражать не посмела. Затем Инга, водя пальцами по дощечке, долго нашёптывала какой-то вздор. Всё это проступало точно сквозь дым. Взгляд Воронцова застыл на крохотном влажном комочке, лежавшем в его ладони.       Пламя свечей померкло, размылись очертания лиц, резко запахло сыростью и полицейским моргом, а голову кружило, будто бы после попойки.       На миг лишь прикрыв глаза, Глеб отворил их вновь, выдернутый из беспамятства незнакомым скрипучим голосом.       — Эка, милай, тебя бесы-то пригибают!       Рядом с Глебом, на стуле, который только что пустовал, возник бородатый старец с жуткой кровоточащей раной во лбу. Убитого бомжа Воронцов видел лишь мельком, но сомнений быть не могло — это именно он сидел сейчас напротив и покровительственно ухмылялся.       — Что это? — буднично спросил Глеб, кивая на жвачку.       — А сам не видишь, служивый? — покойник оказался разговорчивым. — Малец тут один был, он и оставил.       — Какой малец? Зачем?       — Чин полицейский его давеча допрашивал, прям за вот этим столом. Неймётся им, опасаются, что перстенёк мой и без меня правильную дорогу отыщет.       — Что ты городишь?! Какой перстенёк?! Какой чин?!       — Не помню, — старец задумчиво пожал плечами. — Рыло, кажись, знакомое… Породистое такое рыло… Да мало ли сволочей у меня в сенях ошивалось… Всех-то и не упомнишь…       — А пацан куда подевался?       — Мне почём знать? — покойник лукаво подмигнул. — Видать, к доярке своей подался.       — К доярке?!       — К девке своей. Тёмная она, необразованная, хоть и кровей благородных. Вот и кличет он её дояркой. Промеж себя.       — А ты, стало быть, свечку при них держал?! — не унимался Глеб. — Что ж она необразованной осталась, ежели из дворян?       — Сиротою девка росла, вот и не выучилась толком.       В мозгах начало проясняться, а из обрывков бессвязного бреда выстраивалась чёткая картинка.       «О перстеньке каком-то толкует, — рассуждал Воронцов. — Уж не о том ли, что бесследно исчез из управления? Значит, из-за него весь сыр-бор?»       Свидетель, конечно, неважнецкий, но железо куют, пока горячо.       — А этот пацан с его дояркой, они…       — Тебе-то, служивый, какой интерес?! — старец нахмурил брови. — Своих бед мало?! Куму твоему сей крест на роду начертан, а ты-то сюда на кой ляд полез?!       — Куму?! — изумился Глеб. — Какому куму?!       — А много ль у тебя кумовьёв?! А, служивый?! Не так, что б токмо рыбу удить да водку жрать, а по душам что б?! — убиенный тяжело вздохнул. — То-то и оно! Будет тебе кум. Не ахти какой… У рыжей своей поспрошай, ей про него всё ведомо.       — А ты и у них свечку держал?! Экий ты вездесущий!       — Держал, не держал… Свечи в руках Вседержителя, — назидательно произнёс старец. — И твоя сейчас едва теплится. Однако ж не твой нынче черёд, о других подумай…       Старец умолк. Влажно блестели его голубые глаза, и серебристым пеплом медленно сыпались гобелены со стен. Исчезла гостиная с её обитателями, вот уже и старец исчез — остался лишь пустынный Крестовский проспект и неумолимо летящая навстречу граната.       Глеб снова бьёт по тормозам, выворачивает руль и выкатывается из салона.       «Будто по нотам, как учили! Или что-то не так?»       — Всё не так, служивый, — голос старца почти не слышен, он звучит откуда-то издали. — Зверь подвывает из бездны, на волю просится. А ключик от бездны той хрупкой деснице доверен. Не ровен час — выскользнет.       — Да пошёл ты в жопу! — в сердцах сорвалось у Глеба. — И зверя с собой забирай! Не до вас сейчас!       Мечутся тени на перекрестье прицела, холодом скрючило пальцы, слезятся глаза на ветру.       Очередь… Вторая…       — Я-то, может, и пойду, — тяжко вздыхает старец. — Со зверем незадача… Прощевай, служивый, и помни: всякому из оных, с кем повидался нынче, Костлявая в ворота клюкой стучит. Зерцалам не верь, почаще в себя смотрись.       Взрывом машину чуть поднимает вверх, осыпаются стёкла, и копоть грязною позёмкой разносит по соседним площадям.       Темно. Тревожно скрипят половицы, дрожащие руки нашаривают дверь.       «Как же долго! Невыносимо долго я ждал!»       Щемящее чувство тревоги уже позади — дверь распахнута, глаза обжигает полуденным солнцем.       Глеб щурится, но быстро привыкает. На скамейке Летнего сада он видит Ингу. Её взгляд устремлён в развёрнутую на коленях книгу, однако пуст и неподвижен — она тоже устала, смертельно устала его ждать, — лицо покрылось едва заметными морщинками, волосы, утратив бронзовый блеск, сделались серебристо-седыми.       «Как будто в пепле…»       Сейчас она поднимет голову, их взгляды встретятся, а судьбы навек переплетутся. Сейчас…       — Я знала, что ты придёшь.       В её голосе сквозит обида. Лёгкий ветерок играет страницами отложенной в сторону книги, сдувает испарину со лба, треплет всклокоченную шевелюру. Однако Глебу кажется, что не ветер, а она сама, своею нежною рукой, взъерошивает ему волосы.       — Я опоздал?       — На целую вечность…       Глеб идёт по тропинке, но заветная скамейка не становится ближе. Пытается бежать и вязнет, словно в болотной трясине.       — Дурачок, — шепчет она с улыбкой, — я дождалась, ты пришёл. Зачем теперь торопиться?       — А могло ли…       — Могло. И ты мог не прийти, и я могла не дождаться.       — И что тогда?       — Вечность…       Сад заволакивает туманом, и как-то слишком уж быстро желтеет листва на деревьях.       «Неужели я умер?»       — В аду или в раю? — повторяет Глеб, делая шаг за шагом. — В аду или в раю?       — Пока ещё в больнице, — доктор, невысокий щуплый старик, поправил съехавшие на нос очки. — Сегодня не ваша очередь, милейший.