Формула Распутина

2 января 2017 года. Вторая половина дня. Санкт-Петербург. Окрестности Лиговки.       Глаза отчаянно слезились — то ли от ветра, ледяного и промозглого, то ли от внезапно нахлынувших воспоминаний.       Паша не считал себя человеком сентиментальным, но сегодня, видать, случай особый. Более тридцати лет назад где-то здесь, в Лиговских трущобах, он и появился на свет, растревожив своими воплями обитателей дешёвой ночлежки.       В Питере с тех пор Паша не был, да и не особо стремился. По беспутной матушке своей не скорбел, даже на папашу-мерзавца зла не держал — нашлись дела поважнее, нежели быльё ворошить.       А вот поди ж ты! В кои-то веки явился, и придавило нечаянной соплёй!       Стоя посреди заплёванного двора, с трепетом глядя на почерневшие от сырости фасады, грязные окна, где едва теплилась жизнь, Паша уже не гнал минувшее, но предавался ему без остатка.       Пылкая и влюбчивая гимназистка сбегает в Петербург с заезжим балетмейстером — чем не сюжет для бульварного романа? Блеск богемной жизни, реки шампанского, цыгане с медведями… Страниц бы на пятьсот хватило. Любовь, ревность, скандалы… Снова любовь… Однако финал сей драмы столь же уныл, сколь и предсказуем.       Брошенная бывшим любовником, не вынеся нищеты и позора, несчастная наложила на себя руки. В подробности Пашу не посвящали, но отчего-то он всегда считал, что матушка утопилась. Так уж в этом городе заведено — здесь либо топятся, либо топят.       Кому-то финал, а кому и начало. Ребёнка, плод греховной страсти, усыновил брат покойной, нижегородский помещик Афанасий Степанович Кайсаров, — коллежский асессор, столп общества и образец благочиния, а по сути своей — полное ничтожество.       На Пашу ему было глубоко плевать, его участие в жизни племянника сводилось к еженедельным душеспасительным беседам о грехе и добродетели. Всё остальное время Афанасий Степанович заседал в комитетах, присутствиях и на пленумах масонских лож.       И так ведь облагодетельствовали сиротку сверх меры! Чего ж ещё-то?!       Впрочем, жаловаться взаправду грешно. Детство прошло пусть скучновато, но вполне безоблачно. Нужды Паша не знал, образование получил достойное.       Он даже два года отучился на химическом факультете Казанского университета, откуда его благополучно выперли за махинации со студенческой кассой взаимопомощи.       Ни до, ни после Паша не попадался, а своё первое крупное дело провернул ещё будучи гимназистом.       Не так чтобы совсем крупное, сейчас вспоминать смешно. Но ведь пять кусков поднял — весьма недурственно для желторотого сосунка!       Двор заносило снегом, метель расшвыривала мусор по углам. Побрякивали пустые бутылки, обрывки газет птичьими перьями парили над землёй и шелестели, точно страницы потрёпанного фолианта, — книги, в которой записана его лихая судьба…       С газет-то всё и началось. Однажды Паша скупил у разносчиков целых три дюжины номеров «Нижегородского вестника», объяснив дядюшке, что в гимназии велели изваять бюст Распутина из папье-маше. Убедившись, что потраченный рубль ушёл на благое дело, Афанасий Степанович тут же забыл о газетах. А вот Паша не забыл — надёжно их припрятал и целый год ждал.       Всё гениальное просто! Именно этим номером публиковались таблицы розыгрыша денежно-вещевой лотереи Нижегородской ярмарки, проводимой, как известно, во второй половине сентября.       Дня за три до очередного розыгрыша Паша устроился чернорабочим сразу в несколько почтовых отделений и до поры прилежно выполнял свои обязанности — в основном мусор выносил, что целиком соответствовало его планам. Везде Паша представлялся вымышленными именами. То он Аркаша Башмачкин, то Боренька Иегуда.       Документов с него нигде не спрашивали, откуда у мальца документы?! А Нижний Новгород — это же не деревушка какая-нибудь, ищи его потом, свищи!       Дальше дело нехитрое: подменить на стендах свежие таблицы прошлогодними да собрать урожай по мусорным корзинам — без малого полторы сотни выигрышных билетов.       Так Паша заработал свои первые деньги, хотя сами по себе они никогда его не интересовали. Лохов на свете предостаточно, и, покуда жив хоть один из них, с голодухи Паша не помрёт.       Игра ума, дерзость, азарт — вот его стихия! Шум адреналина в крови да слава, бегущая следом…       Это Пашка-Каин продал в утиль мост через Волгу! Это Пашка-Каин увёл у блатных воровской общак!       Нехило он тогда уркаганов рылом в дерьме извозил, долго им перед своими же отмываться пришлось. Они даже слух пустили, дескать, общак вернули, а самого Пашу на куски порезали!       Руки у них коротки! Однако и это весьма кстати.       Нет больше Пашки-Каина! Сгинул. Есть барон фон Крюденер — блистательный аристократ, учёный с мировым именем. А то ли ещё будет!       Лелеял Паша одну мечту — заветную и почти недостижимую, такую, от которой перехватывает дух и мурашки по коже, — развести на бабло не кого-нибудь, а княгиню Волконскую!       Это вам не лопатники у фраеров отжимать! Даже воровской общак ребячеством покажется! После таких подвигов можно и на покой отправляться. Купят они с Лизонькой поместье где-нибудь в Суссексе, куда гэбня и урки не дотянутся, да примутся пчёл разводить.       Но прежде, чем планировать операцию, нужно обезопасить себя по всем фронтам, а стало быть — решить вопрос с Аксаковой.       «Ну, всё, господин барон, — Паша вновь обвёл взглядом окрестности, — хватит нюни развешивать!»       Странная получалась история. До скандала десятилетней давности Аксаковы почитались весьма уважаемым семейством, а жили в такой дыре!       Путеводитель по Петербургу с гордостью сообщал, что Лиговских трущоб давно нет, — район облагородили, с преступностью покончено. Верилось, однако, с трудом, особенно, глядя на всё это непотребство: продажных девок, торчащих на каждом углу, переполненные мусорные баки да запойного дворника, от которого за версту несёт ссаными портками.       И ведь Николаевская улица — это даже не сами трущобы, а их респектабельная окраина.       — Эй, любезный, — окликнул Паша дворника, — поди-ка сюда.       — Доброго здравия, барин! — тот едва плёлся, громыхая своей лопатой. — Чего изволите?       — Восемнадцатую квартиру знаешь? Кто живёт там?       — Как не знать?! Знаю! — дворник воссиял, почуяв щедрую подачку. — Никто, стало быть. Почитай десятый годок…       — Ты мне, братец, не юли! — Паша потянулся во внутренний карман, якобы за ксивой. — Не то быстро в Сибирь определю! Будешь там своей лопатой лязгать!       — Виноват, ваше благородие! — дворник вытянулся по струнке. — Дык, истинный же крест, никого нету!       — Врёшь, мерзавец! Нам всё известно! На квартире государственной преступницы регулярно собираются заговорщики, а ты их выгораживаешь?! — Паша схватил дворника за грудки. — Божиться вздумал! Признавайся, ты им ключи отдал?!       — Не губите, ваше благородие! — верещал дворник. — Отродясь у меня ключей не было! Не положено нам!       «Ключей у него нет. — Досадное открытие. — Значит, проникнуть в квартиру сегодня не получится…»       — На каторгу пойдёшь! За пособничество! — продолжал напирать Паша. — Рассказывай, кого видел?!       — Барышня давеча приходили. Интересовались. По всему видно, из смутьянов…       — Про барышню забудь! — для пущей убедительности дворника пришлось маленько встряхнуть. — Не было её! Ты понял?!       — Понял! Понял!       — Кого ещё видел?! Быстро вспоминай!       — Барыня приезжают… Не часто… Почитай, раз в месяц… Токмо одна она… Никого боле…       — Одна, говоришь?!       — Как есть одна! Невысокая, чернявая… На артистку похожа… Машина у ей дорогая…       То же самое он рассказывал Лизоньке, только за деньги. Пусть ничего нового, зато теперь этот сукин сын будет стараться абсолютно бесплатно — за страх и за совесть!       — А ты, дурья твоя башка, не задумывался, чего эдакая краля в вашей затхлой дыре забыла?! Почему не донёс, куда следует?!       — Ваше благородь… Я…       — Пока ты тут зенки свои заливаешь, они крамолу сеют! К террору подстрекают!       — Ваше благородь…       Живо, во всех красках, представилось, как Плевицкая вылезает из лимузина и, брезгливо прикрывая носик батистовым платочком, спешит на сборище заговорщиков сеять крамолу. Обхохочешься!       «Стоп! — одёрнул себя Паша. — А почему ты так уверен, что это она?! Только из-за того, что она артистка?! Из-за парочки двусмысленных фраз?!»       И можно ли шатенку Плевицкую назвать не как-нибудь, а именно чернявой? Едва ли…       — Артистка совсем тёмненькая? — уточнил Паша. — «Чернявая» это как?       — Как гудрон, ваше благородие! Как гудрон!       «Явно не Плевицкая… Пожалуй, журналистка даже больше бы подошла, и возрастом, и мастью. Как её там? Паскевич!»       Искать нужно среди тех, что на виду. Перебор, к счастью, невелик, а Паскевич повела себя на удивление странно. Стоило Паше завести разговор об Аксаковой, журналистку словно бы подменили. Тогда, утром на интервью, Паша решил, что она попросту испугалась излишне щекотливой темы. Знать она ничего не знает, заляпаться боится, но и щёки надувать не забывает.       А ведь её поведение можно толковать совсем иначе — как перемигивание между двумя посвящёнными, — дескать, мы-то с вами друг друга понимаем…       «Если я Крюденер, что именно я должен понимать?! Самому бы в лужу не сесть…»       Новая версия выглядела убедительнее прежней, хотя и сомнения оставались. Могло статься и так, и сяк. Однако, если журналистка действительно связана с Аксаковой, если именно она навещает пустующую квартиру, то лёгкой прогулки ждать не приходится. Это вам не дворник-забулдыга — на дуру она не похожа, цену себе знает.       Впрочем, шанс есть всегда. Главное — не спугнуть. Благо и повод для продолжения знакомства имеется: Паскевич ещё должна выслать текст интервью на утверждение.       — Ваше благородие, не губите! — дворник меж тем стремительно трезвел. — Христом богом молю!       Пришла пора сворачивать спектакль, не то окончательно прочухается, сам вопросы задавать начнёт — хлопот потом не оберёшься.       — Значит, артистка, говоришь? — хватку Паша ослабил, уронив бедолагу прямиком в сугроб. — Может быть, журналистка?       — Можа и журналистка, — дворник кое-как поднялся и вновь стоял навытяжку. — Я в их не разбираюсь, ваше благородие… Нам бы бабу попроще…       — Давно в последний раз приезжала?       — Вроде, надысь, — дворник задумался. — Не помню я… Мне получку аккурат в конце месяца выдали…       — Машина у неё какая?       — Большая, красная…       «Ещё один аргумент против старой версии. У Плевицкой-то машина серебристая…»       — Дурень! Марка какая?!       — Не разбираюсь я…       — Что ж ты, голубчик, ни в бабах, ни в машинах не разбираешься?! — Паша усмехнулся. — Прок-то от тебя какой?!       — Передок у ей высокий и фар цельных четыре штуки.       — Сам ты передок! «Ока», что ли?!       — Так точно, ваше благородие! — оживился дворник. — Она самая!       «А ведь вполне в духе Паскевич. Машина солидная, не из дешёвых…»       Необъяснимое пристрастие дамочек любого возраста к бронетанковой технике всегда Пашу умиляло, но тут уж ничего не поделаешь…       — Значит так, любезный. В следующий раз, как приедет, запишешь номера машины и бегом мне звонить, — Паша протянул дворнику визитку. — Только ревностным служением Отчизне ты сможешь искупить свою вину!       Палёную симку, как раз для подобных случаев, он купил у какого-то барыги на Невском, а пачку визиток заказал прямо в отеле. Ничего лишнего там не было — только российский герб и телефон — золотом по чёрному фону.       — А спросить-то кого, ваше благородие?       — Господина майора, — бросил Паша через плечо. — Там в курсе.       Небрежно помахивая тростью, он уже выходил со двора.       Домой, в гостиницу, Паша не спешил — оставались ещё проблемы, требующие своего разрешения. Прогулочным шагом, изображая туриста-ротозея, он брёл по Николаевской в самое сердце трущоб. Следом, не особенно даже скрываясь, волочился «хвост». По виду — типичная шпана, из безмозглых молокососов, которые только и умеют, что семки лузгать да гимназисток в тёмных переулках пугать. Спортивные штаны с оттопыренными коленками, бланш под глазом, заточка, выпирающая из-под толстовки, — всё при нём.       Паша срисовал его ещё по дороге сюда, у Пяти углов. Сперва решил, что показалось, но с каждой минутой сомнения таяли, пока не развеялись окончательно.       «Похоже, меня вознамерились ограбить, — с иронией отметил Паша. — Страшно-то как!»       На самый крайний случай в кармане имелся револьвер — старенькая, но надёжная «Барракуда», хотя вряд ли, конечно, дело дойдёт до пальбы.       Соваться во двор гопник не рискнул, видать, испугался шума дворницкой лопаты. Зато теперь, замёрзший и злой, был переполнен решимостью.       Темнеет здесь рано. Трёх часов нет, а уже фонари зажглись. Холод, метель, сумрак — вполне подходящий антураж для уличной драмы. Вот только зрителей многовато. Контингент, конечно, своеобразный, а легавые на Николаевскую вовсе нос не кажут — обмену любезностями и прямо на улице никто бы не помешал, однако местечко хотелось найти поукромнее.       Паша потолкался среди уличных торговцев, поболтал с ними о тяготах жизни и даже купил небольшого плюшевого медвежонка. Главным образом, вражью бдительность притупить.       Низшие приматы неизменно стремятся отождествить модальность с атрибутикой: если в руках у клиента букет цветов, то и сам он уподобляется цветку, если мягкая игрушка, то и сам он представляется эдаким пушистиком.       Выбрав наконец самую глухую подворотню, Паша свернул и тут же резко метнулся в сторону.       Дальше дело техники — сперва тростью под дых, чтобы вопил поменьше, затем по ногам. Каблуком в глаз, и, пока клиент хрипит, корчится да сопли кровавые глотает, можно спокойно его обшмонать.       Ничего интересного Паша найти не надеялся. Тем удивительнее было обнаружить у этого недоноска пухлый конверт с наличностью. Тысячи полторы мелкими купюрами, а промеж них — тетрадный листок, исписанный крупным, неровным почерком.       — «Здравствуй, милая сестрёнка», — прочёл Паша глумливым тоном. — Надо же, как трогательно! У обмылков вроде тебя ещё и сёстры бывают! Бедное человечество! Бедный наш генофонд!       На удивление лампочки здесь перебили ещё не во всех подъездах, света хватало. Но и чтением увлекаться не стоило — гопник продолжал трепыхаться.       — Отдай, сука! — прошипел тот, потянувшись за выпавшей из штанов заточкой, и тут же получил добавки в пах. — Больно, козёл!       — А ты чего хотел? Тайского массажа нахаляву? — ногою Паша отшвырнул заточку. — Я и делаю, чтобы было больно. Лучше скажи, у кого столько капусты отжал?       — Это не моё!       — Я знаю, что не твоё, — Паша пожал плечами. — Теперь моё.       — Отдай! Это с кичи малява! Реальный пацан сеструхе передал! Тебе за это бабло яйца оторвут! Оторвут и сожрать заставят!       — Мне?! — искренне удивился Паша. — Я-то тут причём?! Я сейчас твоей же заточкой тебе кишки выпущу и уйду отсюда спокойно. Кому надо, пускай ищут.       — Это Яшки-Раввина бабло! Слыхал про такого?! — гопник по-прежнему сидел на снегу, без устали шмыгал носом и утирался рукавом. — Он сявок вроде тебя одной левой давит! Как клопов!       — Так-таки «одной левой»?!       — Раввин самого Пашку-Каина в деревянный ящик пристроил! Вычислил и порешил! А Пашка-то тёртый калач был, по всей стране от братвы бегал! И тебя Раввин вычислит! Из-под земли достанет!       Давно Паша так не веселился — слёзы текли в три ручья, от смеха дыхалку свело.       Тем временем гопник лишь ошалело пялился на своего обидчика, не пытаясь хотя бы смыться.       А ведь момент выдался как нельзя лучше.       «Редкостный баран! Таких даже жалко…»       — Что же мне с тобой делать, чепушило? — Паша помог бедолаге подняться. — Легавым сдать, что ли?       — Блатного кореша фараонам сдавать?! — возмутился гопник. — Не по понятиям это!       — Тоже мне… Молоко на губах не обсохло! В гимназии себе корешей ищи! — Паша сплюнул. — Как звать-то тебя, убогий?       — Ништяк…       — Как?! — сил хохотать уже не было. — Чудны дела твои, господи!       — А чё такого?! Козырное погонялово!       — Значит, так, козырный ты наш! Слушай меня внимательно, — с нажимом вымолвил Паша. — Помнишь двор, куда я заходил?       — А то!       — Восемнадцатая квартира, окна во двор. Эту хату пошерстить надо. Сделаешь всё как надо, верну я тебе твоё бабло, ещё и накину сверху. Не сделаешь… Ну, извини…       — А наводка-то верная?       — Ты губы-то не раскатывай! Думаю, поживиться там особо не чем. Сам бери, чего хочешь, а мне принесёшь фотографии, записные книжки и всё такое… И не кипишись, не живёт там никто. Справишься?       — А то! — просиял Ништяк. — Легко!       — Сопли утри, герой! Будешь бакланить как сегодня, я тебя из кутузки вытаскивать не стану, тебя твой Раввин вытащит. Ногами вперёд. Даю тебе две ночи. Послезавтра здесь же, в это же время. И не вздумай фортеля выкидывать! Приведёшь дружков, всех положу! Понял?!       — А то!       — От-же придурок! Вали отсюда! Я всё сказал!       Проводив взглядом нечаянного подельника, кое-как раскурив сигару на ветру, Паша запрокинул голову и с чувством затянулся.       — В деревянный ящик, говоришь? — прошептал он задумчиво. — Помнит, стало быть, Отчизна своих героев!        Небо потихоньку прояснялось, выкатилась луна из-под рваных туч. Воздух наполнялся терпким запахом гаванских сумерек, таяли снежинки в табачном дыму…       На душе стало легко и благостно — день прошёл не впустую.       Вспомнить бы ещё, кто такой этот Яшка-Раввин…