Формула Распутина

2 января 2017 года. Вечер. Москва. Рублёвские трущобы.       Вид из окна открывался безрадостный. Уродливые многоэтажки беспорядочно громоздились вдоль Рублёво-Успенского шоссе и, уходя за горизонт, терялись где-то в звенигородских лесах. Слепленные кое-как и из чего попало, они напоминали гнёзда каких-то хищных насекомых, наделённых зачатками разума, но напрочь лишённых сострадания.       Зловонное дыхание Крылатской ТЭЦ расстилалось на многие вёрсты вокруг, хлопьями жирной копоти оседая на стёклах.       Кучи мусора во всех дворах. Такие огромные, что их видно даже с тридцать восьмого этажа, сквозь пелену назойливого смога.       Запустение, нищета, убожество — вся неустроенность русского быта как на ладони.       Нервно поглядывая то на улицу, то на часы, Селений Гдальевич Прыжов сидел за кухонным столом и пересчитывал деньги. В продмаг нужно было успеть пораньше, иначе ведь можно и не вернуться.       После амнистии, объявленной в честь годовщины Консервативной Революции, район Рублёвки буквально кишел люмпенизированным сбродом. Жулики и воры всех мастей слетались сюда, точно мухи на мёд. Убийства, разбои, грабежи стали заурядным явлением в некогда хоть и бедном, но тихом районе.       Селений Гдальевич сам вышел по той же амнистии, но нельзя же ставить в один ряд интеллигентного узника совести с отпетыми рецидивистами. Политических и уголовников даже на каторге в разных бараках держат.       «Засветло уже не успею, — обречённо думал Прыжов. — Вот ведь напасть!»       Гадя, крайне шустро для черепашки, лавировала между стопками монет, норовя полакомиться какой-нибудь купюрой — и обязательно покрупнее. Временами от излишней прыти её лапки расползались по засаленной клеёнке, но, поднимаясь, она с ещё большим азартом продолжала охоту.       — Гаденька, отдай! — покрикивал на неё Прыжов. — Отдай, кому говорю! Вредное животное!       Животное, конечно, было не столько вредным, сколько голодным. Кочан капусты, украденный на рынке, был пущен на голубцы ещё вчера. А сегодня — всё одно к одному — курьер опоздал. Очередной транш гонорара за свой фельетон Селений Гдальевич получил, когда уже смеркалось. Альтернатива вырисовывалась мрачная: либо ждать до утра, либо, рискуя здоровьем, отправляться в магазин.       Но животное-то страдает… А оно ни в чём не повинно!       — Потерпи, Гаденька, потерпи, маленькая! — приговаривал Прыжов, поглаживая черепашку по панцирю. — Довели страну! Жиды пархатые!       — А тебе-то воровать не стыдно?! — едва ли не вслух вопрошал внутренний голос. — Тоже мне… Совесть нации!       — Нисколечко! — с вызовом парировал Селений Гдальевич. — Печенеги и половцы веками терзали Русь! Граф Ростопчин Москву сжёг! Всё мы вытерпели, всё превозмогли! Отечество наше только крепчало от бед! Неужели же несчастный кочан капусты, копеек тридцать ценою, способен привести Россию к погибели?! Почему?! Почему, я спрашиваю, наша интеллектуальная элита должна прозябать в такой беспросветной нищете?!       Ничего не ответил внутренний голос — утёрся. Селений Гдальевич умел быть убедительным.       Ласково шелестели купюры в руках, но их оказалось немного. Даже при самой жёсткой экономии, хватит недели на три.       В издательстве неизменно оправдывались. Дескать, львиная доля прибыли уходит на взятки цензорам и прочей бюрократической сволоте.       «Чушь собачья!»       Ни один цензор не пропустил бы такое в печать даже за очень большие деньги.       Когда фельетон прочтёт сама княгиня, головы с плеч полетят, как листва под ноябрьским ветром. Скорее всего, издание осуществлялось нелегально — по всем канонам конспирации, чтобы концы в воду.       «Настригут барышей и в кусты! — негодовал Прыжов. — А мне отдуваться!»       К возможному аресту Селений Гдальевич подготовился заранее: собрал узелок с тёплыми вещами, привёл в порядок дела, даже постригся, чтобы в камере вшей не плодить.       Однако фельетон по-прежнему продавался, гонорары хоть и по чуть-чуть, но капали, а опричники за Прыжовым не являлись.       «Неужели их светлости ещё не доложили?! — удивлялся Селений Гдальевич. — Или даже докладывать боятся?»       Сызнова отправляться в Сибирь, тем паче на излёте шестого десятка, не очень-то хотелось. Но должна же эта стерва наконец понять, что и на неё найдётся управа!       — А тебе не приходило в голову, — вновь возник внутренний голос, — что ей попросту плевать на твои фельетоны?       Уел так уел! Это было бы обиднее всего!       Селений Гдальевич лишь бросил смиренный взгляд на икону Равноапостольного Григория, висевшую над холодильником, и перекрестился.       За фельетон платили регулярно, но слишком уж мало, вдумчивая серьёзная публицистика вообще дохода не приносила. Оставалось надеяться лишь на публичные выступления.       Предстоящая лекция перед московским студенчеством вселяла в Прыжова определённый оптимизм, и не только в финансовом плане.       В последнее время русская молодёжь стала гораздо более сознательной. Рисуясь перед собой и друг другом, они всё ещё соревновались в глумлении над святынями, бесы по-прежнему склоняли их к соблазнам, но Господь уже поселился в их душах — хотя бы неосознанно их тянуло к Свету!       — А Бенкендорф с её клевретами? — хихикнул внутренний голос. — Их тоже к Свету тянет?       Ещё одна стервочка, только помоложе… Истовая поклонница еретички Аксаковой, она-то, в отличие от своих подпевал, точно ведала, что творит.       Её способность переворачивать всё с ног на голову временами ужасала. Селений Гдальевич острой полемики не боялся, переживал он за бессмертную душу юной графини.       Добро, оно ведь к простоте стремится. А всё, что сверх того, — от Лукавого, и ум изощрённый, и гордыня неуёмная.       «Ей бы мужа хорошего да детишек с полдюжины, — часто рассуждал Селений Гдальевич. — Дурь бы из неё и вышла…»       Однако оппонентом она была серьёзным, особенно с натасканной сворой подпевал за плечами.       Нигилисты исправно посещали все лекции Прыжова. Заявятся и на этот раз, вне всяких сомнений!       «Пусть приходят, заодно кассу сделают, — с улыбкой думал Селений Гдальевич. — А воевать с ними нужно их же оружием!»       Молодёжь любит ясность и прямоту, ценит юмор, ненавидит унылую заумь. Речь перед студенчеством не должна быть вязкой, как кисель. Выступать нужно с непринуждённой лёгкостью, взвешенно сочетая пикантность и остроту чилийского перца с благородством лучших сортов коньяка.       Столь образные сравнения напомнили Прыжову, что не только Гадя, но и он сам со вчерашнего дня ничего не ел. Глухо заурчало в животе, нахлынула тошнота.       Слегка отдышавшись, он спешно набросил фуфайку, рассовал деньги по карманам и отправился в магазин.       В подъезде воняло тухлятиной, подгоревшими беляшами и застаревшей мочой, Прыжова едва наизнанку не вывернуло.       «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй…» — вспомнилась цитата из классики.       Вольнодумец Радищев считал это чудище, будь оно неладно, аллегорией российской государственности. Воистину, бунтовщик хуже Пугачёва, предтеча нынешних нигилистов.       В варварской стране и порядки варварские. Как, скажите на милость, урезонивать народ, который выливает помои прямо в окно?! Только плетью и кандалами!       Он и есть чудище, этот народ. С утра бельмы зальют и куролесят до ночи — во двор не выйти.       «Нет! Сколько ни живи, а к подобному свинству не привыкнешь!»       Вопреки ожиданиям, на улице было тихо и спокойно. Лишь тревожно верещали крысы в мусорных кучах да хлипкие тени деревьев с треском раскачивались на ветру.       Селений Гдальевич поёжился, поднял воротник старой фуфаечки и робко осмотрелся.       Даже удивительно! Вся местная алкашня словно бы сквозь землю провалилась!       Одна незадача — тропинку к продмагу перегораживал огромный внедорожник, не весть по какой нужде объявившийся в рублёвских трущобах.       — Уж не по твою ли душу? — съязвил внутренний голос. — Аккурат как заказывал! С плетью и кандалами!       В сгущающихся сумерках, посреди обезлюдевшего двора, тёмный силуэт машины выглядел жутковато, но стояла она с погашенными фарами и признаков жизни не подавала.       Селений Гдальевич решил рискнуть. Однако едва он поравнялся с автомобилем, как с протяжным скрипом опустилось боковое стекло, а из кабины высунулся мордоворот весьма характерной наружности.       — Прыжов? Селений Гдальевич? — по-казённому чеканя каждое слово, поинтересовался тот.       — Да-а… Это я…       — Вам придётся проехать с нами.       — Да кто вы такой?! — Прыжов попятился. Голос предательски дрогнул, сорвавшись на визг. — Что вам угодно, милостивый государь?!       — Вы пользуетесь завидной популярностью, Селений Гдальевич, — мордоворот глумливо усмехнулся. — Одна очень важная особа изъявила желание с вами встретиться.       От накатившего ужаса позеленело в глазах. Прыжов попытался броситься наутёк, но двое дюжих молодцов тут же подхватили его под руки.       — А если… А если я… Если я не хочу?! — он дёргался и сопротивлялся как мог. — Сатрапы! Опричники! Не имеете права! Предъявите ордер!       Благородного гнева хватило ненадолго. Трудно сопротивляться насилию, особенно на голодный желудок. Мало-помалу Прыжов угомонился.       — Вы верите в приметы, Селений Гдальевич? — продолжал глумиться мордоворот.       — Я православный христианин! — тяжело дыша, но с гордостью ответил Прыжов. — И мне противны все эти дремучие предрассудки!       — Напрасно, Селений Гдальевич. Ой, напрасно… Ехать на ночь глядя куда-то в багажнике, — опричник сплюнул Прыжову под ноги, — это очень плохая примета…       Кто-то в кабине гнусно захохотал, а Прыжову стало совсем дурно от таких шуточек.       — Можно мне хотя бы за вещами подняться? — подавленным голосом спросил он.       — Они вам не понадобятся, — отрезал мордоворот. — Живо в машину!       Этот развязный субъект был у них, вероятно, за старшего. Метра за два ростом, сажень в плечах и кулак размером с человеческую голову.       Уже в салоне, зажатый меж двух угрюмых службистов, Прыжов с грустью вспоминал о былых временах, когда и опричники были учтивее, и закон они чтили не только напоказ.       — Гена, чё стоим?! — рявкнул мордоворот, обращаясь к водителю. — Включай мигалку, трогай!       — Не велено же, господин капитан. Насчёт мигалок у нас сурово…       — Велено, не велено, — передразнил тот. — Мне твоё начальство не указ. Включай, я сказал.       Ещё по незрелой юности, когда Прыжова арестовали в первый раз, допрашивал его на Лубянке майор Жихарев, Сергей Юрьевич, — интеллигентнейший человек — весьма образованный и приятный во всех отношениях. Не то что нынешние: ордер не предъявили, шуточки не по уставу…       «А всё эта сучка паскудная! — уже молча возмущался Селений Гдальевич. — Распустила органы!»       Хищно завыла сирена, надсадно взревел мотор, и понеслась разудалая птица-воронок дальнею дорогою в казённый дом…       И во второй раз Прыжова допрашивал всё тот же Жихарев, но уже в чине полковника. По старой памяти даже водочки предложил.       Но если в первый раз дали по-божески — три года ссылки в Туруханском крае, то теперь укатали по полной. Не будь амнистии, до сих пор бы на каторге куковал.       «Где-то ты сейчас, любезнейший Сергей Юрьевич?! — с нежностью и теплотой вспоминал Прыжов старого служаку. — Небось, уже в отставку вышел, внучат нянчит… И никак не ниже генерала…»       Ветер свистел за стёклами, скорбными свечами мелькали во тьме огоньки вечерней Москвы — окна чужих домов, фары проносящихся мимо машин… Со своей участью Прыжов смирился, а вот Гадю было жалко. Пропадёт ведь, и оставить не на кого…       — Что-то вы пригорюнились, Селений Гдальевич, — с напускным сочувствием бросил капитан через плечо. — Радоваться нужно, вас заметили!       — Упаси нас Господь от вашего внимания!       Прозвучало излишне вызывающе. Но на сей раз капитан пропустил дерзость мимо ушей.       — Напрасно вы так, Селений Гдальевич! Ой, напрасно! — он лишь многозначительно цокнул языком. — Вся Россия зачитывается вашими бессмертными творениями, а вы скромничать изволите.       Потихонечку ситуация начинала проясняться, но отнюдь не в лучшую сторону.       «Плохи мои дела, — обречённо думал Прыжов. — Значит, всё-таки фельетон…»       Нужно было срочно сообразить, как вести себя на допросе и что врать про издателей. Они, конечно, скоты алчные, но становиться доносчиком Прыжов считал ниже своего достоинства.       — Хлёстко пишете, Селений Гдальевич! — продолжал капитан. — Мне понравилось! Особенно про эту вашу графиню и её мужа-подкаблучника, там, где он едет на рыбалку, а она…       Договорить капитану не дали — весь салон дружно захохотал. Одному лишь Прыжову было совсем не смешно. Слава — девка ветренная, а в такие времена, как наши, лучше вообще прозябать в безвестности — целей будешь.       — Гена, чё ты ржёшь, как кобыла течная?! — взъелся капитан на шофёра. — За дорогой следи!       — Было б там, за чем следить, — обиженно огрызнулся водила. — Застряли же, господин капитан!       Площадь у Александровского вокзала казалась огромным муравейником, фыркающим, громыхающим, рокочущим — в таком скопище машин мигалка уже не спасала.       Каждый куда-то торопился, а в итоге опаздывали все.       Селений Гдальевич только сейчас заметил, что едут они довольно странным маршрутом.       «Зачем продираться сквозь Тверскую и Манежную, если можно объехать по Сретенке?»       Похоже, везли его отнюдь не на Лубянку, а прямиком в гости к Волконской, и ещё неизвестно, что страшнее.       Разум отказывался повиноваться. Вместо того чтобы сохранять ясность и остроту, он судорожно воскрешал из памяти самые нелепые слухи — один страшнее другого.       Поговаривали, что у особняка княгини ещё девять подземных этажей, а на самом нижнем оборудован целый конвейер пыточных камер, где их светлость самолично вырывает своим жертвам языки и выкалывает глаза.       Способна она на многое, кто бы сомневался! Но в подобный вздор Прыжов, конечно же, не верил. Не верил до сегодняшнего дня.       Теперь же в электрическом свете дорожных фонарей ему мерещились раскалённые докрасна щипцы, а в гомоне бурлящего города — стенания и крики невинных страдальцев.       — Ё-моё! — схватившись за голову, Гена ошарашенно уставился в окно. — Вот уж кому никакая мигалка не нужна! Она ж ему чуть бампер не снесла! Дамочки за рулём хуже обезьян с гранатой! Жаль номерок не запомнил… Гиббонам накапать — быстро бы водить научилась!       — Боюсь, не помогло бы, — ответил капитан. — Это ж Разумовского дочка, она твоих гиббонов на веретене вертела.       — Надо же! — изумился Гена. — И как вы всё замечать-то успеваете?!       — Тут и замечать нечего. «Мокрый асфальт», тридцатая «Ока»… Их в Москве хорошо если штук пять наберётся, и все разного цвета.       — Понятно, — хмыкнул Гена. — Избалованная деточка… Правила писаны не для нас…       — Вообще-то говорят, что тихоня и скромница, — задумчиво возразил капитан. — Видимо, шибко торопится… Знать бы ещё куда…       Внезапно у кого-то в салоне зазвенел мобильник. Прыжов даже вздрогнул, не столько от неожиданности, сколько от удивления — весьма странно услышать в подобной компании мелодию из старого мультика.       «В траве сидел кузнечик, в траве сидел кузнечик…»       Ещё удивительнее, что так пел телефон капитана, больше походящего на неандертальца, чем на ценителя детских песенок.       — Кузнецов на линии.       В одночасье все надежды рухнули. О капитане Кузнецове перешёптывались ещё больше, чем об ужасах, творимых в подвале на Тверской. Личный волкодав Волконской, человек без чести и совести, он не подчинялся никому, кроме своей хозяйки.       «Потому и ордер не предъявили, — догадался Прыжов. — Нет у них никакого ордера. Он им и не нужен…»       Теперь-то Селений Гдальевич точно знал, с каким кровавым монстром свела его судьба, и понимал, что ближайшую ночь ему скорее всего не пережить.       «Бедная, бедная Гадя! Как ты теперь без меня?! — слёзы комом подкатили к горлу. — Труп расчленят и псам скормят…»       Селений Гдальевич впал в прострацию, а очнулся только на улице, когда до безобразия важный лакей торжественно распахнул перед ним двери зловещего особняка княгини Волконской.