***
Я еще никогда не видела настолько пустых домов. В доме Короля — точнее, в его замке — ужасающе пусто. За время, которое я убиваю на бездумные прогулки холодными коридорами в поисках хотя бы какого-то места, пригодного для жизни, я вижу только серые каменные коробки со старой и запыленной мебелью. Стулья оставляют в пыли на полу темный след, если их подвинуть. Скатерть из ткани укрывает еще одна — из пыли, крохотных частичек то ли золы, то ли земли, то ли пепла. Под каблуками что-то хрустит. Я так и не понимаю, что именно — снег, лед или разбитое и раскрошенное в порошок старое стекло. В одном из залов мебель накрыта серыми от времени накидками. Мне на секунду кажется, что я попала в комнату с призраками, но накидки остаются обычной тканью, и от стен отражается мой нервный и хриплый смешок. Сначала я почти надеюсь кого-то встретить, но быстро прощаюсь с этой идеей. Замок огромен, но в нем нет ни души. Ни одного слуги, ни одной горничной, дворецкого, мажордома. Никто не колет дрова, чтобы натопить печь, никто не готовит ужин. Король без королевства. Король без подданных. Пустой замок без какого-либо убранства выглядит, как скелет в анатомическом атласе — без мышц, без кожи, плоский и никакой. Слепой череп тронного зала щурится на меня бледными глазницами окон, обнаженные и обглоданные дочиста ключицы столовой смыкаются у выхода на кухню, бледные ребра пустых комнат, которым нет конца, кажутся абсолютно одинаковыми. Сплошные каменные стены, мутные окна с пузырчатым стеклом и кружащаяся в ледяном воздухе пыль давят. Несмотря на абсолютную пустоту вокруг, дышать почему-то сложно. Я думаю о том, что здесь скоро и сама покроюсь пылью. Король придет — если придет вообще — и накроет меня серой от времени накидкой, чтобы превратить в еще один призрак пустого замка. Часы тяжело бьют где-то вдалеке. Может, в тронном зале. Может, дома. Я не дожидаюсь Короля — холод пробирает до костей, с каждым ударом часов вгрызаясь в тело все сильнее. Снимаю тяжелую ткань с очередного кресла и заворачиваюсь в неё, морщась от пыли, которая лезет в нос. Считаю удары. Девять. Комендантский час.***
Комендантский час вводят после того, как пропадает Лилия. Одноклассница Герхарда, которую я мельком видела иногда во время перемен в школе, в полной мере оправдывала свое имя — она действительно была похожа на маленькую белую лилию, которую невесть как занесло в наши холодные края. У Лилии была кожа приятного оттенка — не слишком бледная, как у большинства горожан, но и не смуглая. Когда мы нарезали круги вокруг школы во время зарядки, она всегда отставала — зато на уроках математики точно так же стабильно вырывалась вперед. Я любила за ней наблюдать, пока мы с Герхардом жевали бутерброды в перерывах. Она всегда садилась в дальнем углу со своей сестрой, складывала старое зеленое пальто по правую руку, а учебники — по левую, и только тогда улыбалась. Казалось, Лилия мерзла даже летом, когда мы радовались теплу и скупому солнцу — молча смотрела на то, как мы бегаем, пинаем пыльные грязные мячи на улице, синхронными восклицаниями провожаем красивые и не очень повозки до поворота. Говорили, что Лилия с семьей приехали к нам из более теплых краев, но я помнила её с самого первого класса — молчаливую, серьезную и сосредоточенную на чем-то, чего остальные дети не видели — или не хотели замечать. Может быть, она мечтала о тепле. Лилия ненавидела холод, поэтому сердито сморщила нос, когда мы все радовались первому в этом году снегу. По её лицу ползли тени от пролетающих за окном крупных снежинок — серые и невнятные — и из-за этого казалось, что её лицо как-то неуловимо меняется с каждым мигом, перетекает туда-обратно, как вода в ручье. Я посчитала это зловещим знаком. После того, как выпал снег, Лилия со звонком вышла из школы, обошла по широкой дуге нас с Герхардом, играющих в снежки, направилась в сторону дома. Её сестра училась со мной в одном классе, и впереди нас ждал еще один урок, поэтому ждать Лилия, судя по всему, не стала. Домой она так и не пришла. Взрослые искали её столько, сколько хватило сил и здравого смысла. Лилия была третьей пропавшей, но первым ребенком, поэтому мужчины прочесывали лес до самого утра. Естественно, ничего не нашли, да и снег засыпал все следы, если они вообще были. На следующий день учителя в школе, бледные и по-взрослому обеспокоенные, сказали нам, что городские власти вводят комендантский час — детям не разрешено появляться на улице без сопровождения взрослых после шести, взрослым велено отправляться домой к девяти. Сестра Лилии не появилась в школе. Когда мы спросили, где она, учительница прикрыла глаза и сказала: — Она ждет дома. Пока учительница чертила примеры на доске, я думала о том, чего ждет сестра Лилии. Новостей? Хороших, плохих? Ждет, что Лилия появится на пороге, уставшая и голодная, но живая? Ждет, что её принесут — замерзшую, может, потерявшую сознание от усталости и всего, что могло с ней произойти? Ждет, что принесут её тело? Что лучше — увидеть её такой или не видеть больше никогда? Герхард встретил меня после урока, бледный, усталый, тихий. Молча взял меня за руку и потянул домой. — Пойдем, Кай. Комендантский час, — взрослые слова из его уст звучали до гротескного неправдоподобно. Комендантский час, повторила про себя я, растягивая слова. Но ведь Лилия пропала, когда на улице было еще светло.***
Король приходит, когда часы почти заканчивают бить одиннадцать. Я нахожу относительно маленький и уютный зал, в котором стоит камин. Им давно не пользовались — дрова рядом покрыты таким же слоем пыли, как и все вокруг — но дрова хотя бы есть. Я выбиваю искры из двух камушков, которые нашла в шкатулке в соседнем зале, и придвигаюсь к слабому огню настолько близко, насколько могу. Мыслей в голове практически нет. Я пытаюсь заставить себя вспомнить что-то — свой город, дом, в котором меня, наверное, ждут, бабушку, Герхарда, солнечных зайчиков, танцующих на площади. Вместо этого в голову приходят тени, голоса пронизывающий холод. Еды, конечно же, нет — я задаюсь вопросом о том, ест ли Снежный Король, нужно ли ему пить, спать. Может ли он заболеть? Сколько в нем человеческого, а сколько — другого? Бесцветные глаза Короля теперь, когда его нет рядом, кажутся мне почти нормальными. Ровно до того момента, когда он заходит в зал. Не издав ни единого звука, Снежный Король опускается в кресло подальше от огня. Я поворачиваюсь к нему — не могу не повернуться — и думаю о том, растает ли он, если я брошу в него тлеющее полено. На нем все тот же темный камзол, расшитый блестящими нитками, а еще — тонкая серебряная корона в серых волосах. Седых волосах. Я вглядываюсь в его лицо — в отблесках слабого огня оно выглядит почти молодым, без морщин и шрамов, и я почти уверена, что ему не больше тридцати. Но его волосы серебристо-седые, как у древнего старика. Но легендам о нем больше двухсот лет по меньшей мере, а замок, в котором мы находимся, не старый даже, а по-настоящему ветхий. — Сколько тебе лет? — спрашиваю я, когда Король молчит слишком долго. Тот качает головой: — Достаточно. — Достаточно для чего? — продолжаю я, — Для того, чтобы жить в этом замке и знать, что сюда никогда никто не вернется? Для того, чтобы собирать осколки Зеркала, которое разбито вдребезги сотни лет назад, один за другим? Взгляд Снежного Короля безжизненный до жути. — В том числе. Разговор, очевидно, не клеится, но перспектива провести сколько-угодно-дней в обществе кого-то, кто молчит так упорно и смотрит так жутко, пугает меня гораздо больше перспективы показаться назойливой. — Что мне делать в замке? — тихо спрашиваю я, подбрасывая полено в огонь, — Здесь нет ни души. Нет еды и воды, только снег, пыль и камень. Снежный Король молчит, буравит огонь почти усталым взглядом. — В замке есть все, что может тебе понадобиться, — отвечает он, — делай, что хочешь, если ты не понадобишься мне. Ходи, куда хочешь — но не выходи за замковую стену. Такова сделка. Я изо всех сил пытаюсь не обращать внимание на зловещее «если ты не понадобишься мне», но не получается. — Сделка, — осторожно говорю я, — ты сказал, что я помогу тебе уничтожить остальные осколки. — Да, — Король вскидывает брови, — и? — И… и когда мы?.. — я не могу четко сформулировать мысль. Когда мы пойдем искать осколки? Когда я отсюда выйду? Когда начнется хоть что-то и закончится абсолютная пустота вокруг, которая даже за три часа изрядно поднадоела? — Когда будет нужно, — сухо отвечает Король, — жди. Мужчина встает, и я как-то автоматически встаю вслед за ним, задевая поленья коленом. Они падают с глухим стуком, заставляя меня втянуть голову в плечи. — Но… — начинаю было я, автоматически делая шаг вперед. Король отворачивается, и почему-то мысль о том, что ближайшее время я проведу одна в холодном и пустом замке, не получив никаких ответов, как-то резко выбивает воздух из легких. Прежде чем понимаю, зачем, я почти прикасаюсь к его рукаву. Моя рука зависает в воздухе, и Король смотрит на неё так, будто бы она — часть какого-то инородного механизма. Возможно, так оно и есть для него — возможно, люди для него точно такие же по умолчанию второстепенные, как для нас рыбы или кузнечики. Это странно, когда кузнечик так настойчиво требует твоего внимания. Я молча убираю руку за спину, как нашкодивший ребенок — безразличные глаза Короля медленно переползают на мое лицо. — Жди, Кай, — как мне кажется, совсем чуть-чуть мягче повторяет он, а потом поворачивается и уходит — я делаю вывод о том, что разговор окончен. И принимаюсь ждать.***
Перестук лошадиных копыт заставляет всех синхронно обернуться. Я почти вижу на лицах людей облегчение. Из-за пяти пропавших бесследно людей праздник начала зимы выходит блеклым и каким-то совершенно невеселым. Я автоматически выискиваю глазами семью Лилии — но их, конечно же, нет поблизости. После их дочери пропало еще двое — старая женщина с окраины города и парень, лежавший в больнице из-за непрекращающегося сухого кашля. На берегу озера среди шепчущихся и испуганных людей мне кажется, что я в шаге от открытия, которое изменит все, но мне не с кем поговорить об этом. Я знаю, что Герхард не любит думать о причинах и следствиях, потому что это плохо, когда люди пропадают, и думать здесь нечего — лучше просто не нарываться на опасность. Я знаю, что Герхард всегда слушается бабушку, как верный щенок с золотистой шерстью, поэтому всегда уходит наверх, когда в дом приходят взрослые, и никогда не подслушивает. Но я — не Герхард, и я всегда слушаю столько, сколько могу, пока голоса не превращаются в шепот, а меня не одолевает сон. — Они были слабы. — Мужчина, что вернулся с войны. — Женщина, потерявшая ребенка в прошлом году. — Девочка. Я пробую слова на вкус — все, что они говорят, я повторяю про себя, чтобы не забыть, чтобы связать разорванные нитки, когда потребуется. Каждая капля информации, каждое слово кажется невероятно важным, преисполненным сакрального смысла. — Такое случалось, когда я была еще совсем молодой, — тихо говорит бабушка в один из вечеров, — и такое случается до сих пор, если зима затягивается надолго, но так много и так быстро… Бабушка понижает голос, но мне достаточно. Я впервые хочу уснуть и не слышать — но уснуть, конечно же, не могу. Если зима затягивается, повторяю про себя. Два года назад пропали мама с папой, и тогда зима продлилась до апреля. Сейчас зима только начинается — но уже пятеро человек ушли и не вернулись. Я вспоминаю об этом, разглядывая красные от мороза лица горожан вокруг. Кто из них не доживет до весны? Стоять у озера, даже с пальцами, зажатыми в руке Герхарда, очень холодно. Когда молодую лошадь выпускают на лед, все затихают. Это просто глупая традиция, странное местное гадание, но люди серьезны. Провожают лошадь взглядами, сжимают пальцы и молятся, наверное — о том, чтобы хотя бы здесь все было хорошо. Хотя бы сегодня и сейчас. Чтобы она просто перешла на другую сторону. «Давай, давай, давай», — читается в глазах горожан. — Ну же, — тихо говорит Герхард, — просто иди. И лошадь идет. Стучит копытами по льду, держит спокойный темп, осторожно наступая и не сворачивая с пути. — Все будет хорошо, — сообщает Герхард, и его губы трогает слабая улыбка. — Нет, — выдыхаю я, а затем зажимаю рот рукой от неожиданности. В следующий момент лошадь проваливается под лед — и я чувствую, как время замедляется. Сначала передняя правая нога, потом левая. Испуганно трясет головой. Упирается задними ногами в лед — и они проваливаются тоже. Лошадь пронзительно ржет — и я почти угадываю в этом звуке что-то пугающе человеческое. Кто-то бросается на лед, но его останавливают. Лошадь разбивает лед все сильнее, сучит ногами, бросается туда-обратно в ограниченном пространстве рваной раны озера, натыкаясь ребрами на острые края льдинок — вода, что выплескивается из проруби, окрашивается в нежно-розовый. Кто-то на берегу кричит, кто-то ругается, кто-то уводит кого-то домой — но все голоса и все звуки заглушает ужасно громкое ржание, которое не уходит, даже когда я зажимаю уши руками, не в силах отвести взгляд. Лошадь тонет. Но за секунду до того, как её грива полностью скрывается под водой, я замечаю кое-что, чего не замечают остальные, те, чьи взгляды прикованы к проруби, обращены домой или выискивают кого-то в паникующей толпе. По ту сторону озера кто-то стоит — неподвижно, как и я, наблюдая и не говоря ни слова. Вокруг меня — испуганная кричащая лавина горожан, а человек с другой стороны озера только один, и я почти сразу узнаю этот силуэт и поношенное зеленое пальто на фоне голой черной земли. Лилия разворачивается и исчезает в лесу, когда лошадь умирает в ледяной воде на глазах у всего города.