Осколки

— Передумай. Сначала мне кажется, что это — какой-то обман слуха, галлюцинация из-за недосыпа и волнения, искажение треска поленьев в камине на фоне завывания ветра за окном. Но я, тем не менее, оборачиваюсь. И замираю. Холт стоит в дверях, наполовину скрытый мраком коридора. Отсветы пламени танцуют на его лице зловеще и как-то слишком резко, ломано, дергано, превращая обычно бесстрастное выражение в смесь гримас. Сердце в груди как-то сразу замирает — а потом начинает биться чаще, судорожней. Пальцы дрожат. Откладываю в сторону заколдованные льдинки, над которыми сижу, склонившись, уже час. Мое нелюбимое занятие, любимая пытка Холта. Прежде чем отпустить меня вчера, он дал мне последнее задание перед вылазкой за осколком — скорее, чтобы побесить меня или отвлечь, черт его знает. Сложить из льдинок слово «вечность». — Что?.. — голос срывается почему-то, неожиданно тихий, неожиданно робкий, неожиданно… — Передумай, — Холт делает шаг вперед. Еще, еще, еще. Садится в кресло с тихим вздохом, живым вздохом, обеспокоенным вздохом, от которого мне даже не по себе как-то, — я пойду один. Передумай идти. — Нет, — перевожу взгляд обратно на огонь. Так проще спрятать удивление в глазах, которое иначе скрыть я не в силах, — извини. Почему он уперся? Ему-то что? Я не питаю иллюзий по поводу причины — было бы глупо думать, что Холт переживает из-за меня. Глупо, наивно и самонадеянно. Это все осколок. Глаза немного щиплет — то ли из-за дыма, то ли из-за жара, то ли из-за того, что последние несколько часов я зря пыталась уснуть. — Даже если Король будет там, ему все равно не достать из меня осколок достаточно быстро, — я не знаю, кому это говорю — Холту или себе — но получается все равно слишком тихо, так что я продолжаю, — так что ты все равно успеешь, если что, напасть на него, если он отвлечется на меня, или… Холт резко вдыхает воздух сквозь стиснутые зубы. Я разворачиваюсь к нему удивленно и замечаю морщинки раздражения, прорезающие лоб, и в серых ледяных глазах — злость почти. С чего бы Холту злиться? Наверное, я порчу ему планы, влезаю без стука и топчусь по тонкой стратегии бесцеремонно. — Кай, зачем тебе идти со мной? — голос Холта сухой и холодный, слишком холодный, он давно таким не был, и мне это решительно не нравится, — Это опасно. Задумчиво разглядываю обугленную щепку, из камина выпавшую. Помнится, Холт говорил, что попробует найти способ вытащить осколок, не убивая меня, но прошло уже столько времени, а воз и ныне там. Воцаряется тишина, прерываемая лишь треском огня. Я ворошу поленья и снова скрещиваю ноги на жестком каменном полу. Я просто хочу помочь. Что тут такого? У меня был примерно год, чтобы примириться с мыслью о том, что мои дни сочтены. Гораздо больше, чем я думала сначала. Примерно год с тех пор, как тени бросились в погоню за мной на рыночной площади, но всему приходит конец. Мы славно потрудились. Осколков осталось всего ничего, и без моего, одного из последних, Зеркало не собрать и не уничтожить. Теперь вопрос лишь в одном — кто достанет из меня осколок. И еще в том, умру я до или после. Тишина давит на уши. Поворачиваюсь к Холту снова — почему-то именно сейчас это его многозначительное молчание начинает напрягать. Холт не смотрит на меня — разглядывает огонь с абсолютно равнодушным выражением лица, но в морщинках на лбу, в постукивании пальцев по подлокотнику кресла, в мимолетном движении глаз я вижу нетерпение. Неужели не понимает, почему я хочу пойти за ним? Смотрю в ледяные глаза, склонив голову, слежу за танцем огненных бликов на знакомом бледном лице. Нет, не понимает. Сердце заходится почему-то заполошно, сумасшедше, и как-то… Больно? Щемит что-то внутри, дергается. Неожиданно. Сжимаю пальцы в кулаки. Вдох-выдох. Не понимает, не может и не сможет никогда. Глупая, для таких вещей нужна душа, скользит в голове, но я тут же себя одергиваю — для каких таких вещей? Я ведь просто хочу помочь. Просто… Отворачиваюсь и подбрасываю еще одно полено. — Когда-то ты спрашивал, зачем я это делаю, раз не чувствую тепла, — киваю подбородком на огонь, — а я сказала, что это способ сделать вид, что все по-старому, и не превратиться в кусочек льда. А потом ты спросил: «Как я?». Холт смотрит на меня — я не вижу, но чувствую. Перебираю льдинки, отсчитываю удары сердца. Тишина воцаряется ненадолго — вскоре её прерывает его голос: — И ты сказала, что не так, а по-другому. — Да, — смотрю прямо перед собой, но огня почему-то не вижу. Я вижу там его лицо — такое, каким оно стало недавно, а не такое, каким было, когда я только попала в замок. Чуть живее, чуть эмоциональнее, чуть понятнее, — по-другому. Холт спрашивает меня, почему я хочу пойти с ним, пускай даже зная, что это опасно. Холту очень хочется узнать ответ, и мне бы тоже не помешало. Вдыхаю воздух — спертый, сухой и пыльный. — Если там будет Король, мне страшно отпускать тебя одного, — слишком просто и голо как-то, но именно это с моих губ и срывается, — раз уж могу помочь. Мне страшно отпускать тебя одного. Раз уж могу помочь. Слова на вкус совершенно не такие, какими должны бы быть. Льдинки сквозь пальцы выпадают снова на пол. Я их не поднимаю — сижу молча, замерев, уставившись в огонь, потому что поворачиваться после этих слов к Холту как-то неожиданно страшно. Видеть его лицо страшно. Говорить что-то еще страшно. Позади тихо кресло скрипит. Сердце замирает, пропускает удар — да что же за аритмия-то, в самом деле? Я слышу, как Холт встает, слышу тихие шаги позади. Сначала мне кажется, что он уходит, но затем я понимаю — шаги направляются ко мне. Я не оборачиваюсь, глядя в огонь, кусая губы от непонятно откуда взявшегося волнения. Холт останавливается позади меня — мне кажется, что слишком близко. Я физически чувствую напряжение, словно разряды тока, которые по коже туда-обратно пробегают, и впиваюсь ногтями в ладонь, борясь с желанием развернуться и спросить, в чем дело. Потому что что-то подсказывает мне, что не стоит. Что-то подсказывает мне, что мне это не понравится. Секунды тянутся, словно патока, словно густая карамель, а Холт все не уходит. Я слышу его дыхание позади, чувствую его присутствие, взгляд, прожигающий затылок. Дыхание срывается с губ облачками искристого пара. Холт молчит, и я молчу тоже. Еще пять секунд, и я обернусь. Еще пять. И еще. Выдыхаю. Шаги Холта разносятся по залу за секунду до того, как я решаюсь. Он молча выходит — не оборачиваясь, быстро, да так, что я не успеваю его даже окликнуть. Глаза все еще щиплет — пожалуй, пора заканчивать с камином.

***

Город совсем не изменился. Все те же мощеные камнем улицы. Те же узкие окна и красивые резные ставни. Тот же глухой гомон. Плеск воды в озере. Цокот копыт. Мне не хватает воздуха. Когда мы переносимся практически в центр города, Холт сразу же уверенно берет курс налево — в сторону площади. А я вдруг понимаю, что и шагу не могу ступить. Что меня приковало будто бы. Что… — Кай, — в голосе Холта нет вопросительных ноток даже, только усталая какая-то просьба. Он оборачивается ко мне и смотрит, смотрит, смотрит почти сочувственно. Мне кажется, что вот-вот последует закономерное «я же говорил», но Холт молчит. Взгляд соскальзывает с его лица на город позади. Как ты не понимаешь, хочется сказать мне, я же здесь выросла. На этом углу я разбила коленку, там пряталась от Герхарда во время игр, вон оттуда бабушке помогала совсем недавно, кажется, сумки с травами тащить. Как ты не понимаешь, я должна была здесь быть сейчас — там, где люди хлопочут и шумят, где слышен смех. Понимание того, чего не хватало все это время, лишает возможности трезво мыслить. Площадь в двух шагах, там снова зимние игры, каток, сани — все, как тогда. Как ты не понимаешь, я ведь, в отличие от тебя, свой дом помню. Он был здесь. Как ты не… — Меня узнают, — выдавливаю жалкое подобие улыбки, — если пойду так. Меня ведь искали совсем недавно. Я здесь выросла, меня помнят в лицо. Холт кивает спустя бесконечные несколько секунд. Шепчет что-то — я не слышу, потому что прислушиваюсь изо всех сил к голосам на площади, пытаясь из общей кучи голос бабушки или Герхарда вычленить — а затем кивает еще раз. — Теперь друг друга видим только мы, — тихо бросает он через плечо, — нас никто не заметит, если не будем шуметь. Давай быстро заберем осколок и вернемся домой. Домой. Воздух срывается с губ с тихим смешком. Домой. Я иду через площадь, точнее, жмусь под стенкой, уставившись в пол, потому что дико боюсь глаза поднять и кого-то знакомого увидеть. Воспоминания скручиваются где-то под солнечным сплетением, горький и горячий узел, который я затолкала подальше в замке Холта, медленно разворачивается. Все кажется таким же, как и тогда — вплоть до освещения. Все кажется каким-то сном даже. Я иду вслед за Холтом скорее автоматически, чем сознательно, и отчаянно пытаюсь не думать о том, что случится, выйди из-за угла Герхард. Или бабушка. Люди смеются и перекрикиваются, и я, словно во сне, иду мимо, не поднимая глаз, едва удерживаю себя на месте, в тени, под стеной. Часть меня рвется туда — на площадь, к людям, к живым улыбкам и смеху, к запахам еды, но я цепляюсь пальцами за камни, ломаю ногти, кусаю щеки изнутри, чтобы не закричать и не заплакать от бессилия. Сердце колотится, как сумасшедшее. Нельзя, нельзя, нельзя. На глаза наворачиваются злые слезы. Это я. Я, Кай, я жива, я здесь, позовите бабушку, позовите Герхарда, я… Нет. Нет. Нет. Нельзя. Это уже не моя жизнь, и пока что я не имею права требовать её обратно. Я заставляю себя не смотреть. Заставляю не слышать. Заставляю не ощущать. Все доносится до меня, словно бы сквозь толстый слой стекла. Зрение искажается — несколько слезинок стекают по щекам вниз. Украдкой вытираю их — но Холт слишком занят. Он не видит. Я пытаюсь отвлечься, пытаюсь думать и хоть чем-то пустую голову занять. Король Теней сделал это специально? Это он подстроил, или… — Куда дальше? — Холт останавливается на перекрестке. Дергаюсь, чуть ему в спину носом не утыкаясь. Провожу пальцами по щекам — они уже давно сухие. Площадь остается позади. Я подхожу, закрываю глаза, и спустя несколько секунд слышу осколок. По коже скользит мороз. — Туда, — указываю рукой в нужную сторону. Холт кивает и идет первым — и я каким-то образом заставляю себя идти за ним. С каждым домом все ближе и ближе — я слышу, как осколок зовет меня, поет свою хрустальную песню. Все дальше от людей, все легче снова дышать. Мы идем по улице — взгляд цепляется за знакомые дома. Осколок зовет настойчиво и громко. И я узнаю направление. — Холт, — останавливаюсь за последним поворотом, останавливаюсь, потому что идти дальше слишком страшно неожиданно, — Холт, осколок, кажется, в моем доме. Поворачиваюсь — мужчина смотрит на меня пристально, и в его глазах что-то такое блестит жуткое и непривычно яркое, как для его обычных равнодушных взглядов, и… Холт делает шаг вперед, оказываясь рядом. Хмурится. — Ловушка, — произносит мужчина, и я как-то мгновенно понимаю, что все не очень хорошо. Он подходит ближе — его взгляд уже осматривает поворот впереди пристально и серьезно, — Кай, держись рядом со мной, и все будет хорошо. Вот, снова. Внутри что-то словно замирает ненадолго. Раз, два — и снова все, как раньше. — Все будет хорошо, — повторяю тихо. Холт бросает на меня удивленный взгляд. Выдавливаю неловкую улыбку, — пойдем, нам налево. Ты… — Что? — Холт первым поворачивает в сторону дома. Предпочитаю не смотреть на знакомую с детства дорогу, вместо этого просто смотрю прямо — прямо и на Холта. — Ты тоже будь осторожен, — выдыхаю, руки в кулаки в карманах плаща сжимая. Холт спотыкается. Несмотря ни на что, с моих губ срывается короткий смешок.

***

Дверь скрипит тихо и знакомо. От этого звука мурашки по коже. Знакомые запахи, пыль кружится в воздухе, дерево стола, по которому я пальцем неосознанно провожу, такое же гладкое, как когда-то. Так странно. Мне кажется, что я схожу с ума — это все ударяет под дых, выбивает воздух из легких, выкручивает меня, выжимает. Я пытаюсь думать — сейчас дома никого не должно быть, бабушка работает в лавке, Герхард в лесу. Интересно, взяла ли бабушка кого-то еще вместо меня, или работает в лавке одна? Я помогала ей с тех пор, как научилась читать этикетки на баночках и мешочках. Многие из них до сих пор моей детской рукой подписаны — бабушка не стала заменять этикетки, когда я выросла, сколько бы я её не просила. «Я уже привыкла, Кай, пускай останется так». Дом тихий совсем, часы где-то на втором этаже бьют пять. Мы с Холтом в полной тишине поднимаемся к спальням. Мужчина незаметно догоняет меня и идет вровень — скользит глазами по стенам, цепляется за полки, двери, картинки на стенах. Я даже не удивляюсь, когда понимаю, откуда именно доносится зов осколка. Это отзывается очередным уколом страха — неожиданно бледным по сравнению с предыдущими. Кажется, я все и так уже поняла. Ковер глушит наши шаги, и мой голос звучит неожиданно громко: — Осколок в моей комнате. Холт поворачивается, скользит взглядом по моему лицу. Кивает. Я смотрю прямо в его глаза, прежде чем толкнуть дверь, смотрю несколько секунд, но этого достаточно. Внутри будто бы щелкает что-то, окончательно вставая на место. Но об этом мне думать некогда. — Все будет хорошо, — произносит Холт тихо. Дверь скрипит оглушающе. Все будет хорошо. — Все будет хорошо, — шепчу я, заходя в комнату и позорно прикрывая глаза в последний момент. Я решаю досчитать до трех. Раз. Два. А потом пальцы Холта впиваются в мою руку. А потом я открываю глаза. А потом с моих губ срывается короткий испуганный вскрик. Бабушка сидит в кресле и смотрит прямо на меня. Первый позыв — замереть, и я замираю. Несколько секунд мне кажется, что бабушка сейчас встанет, окликнет меня, бросится ко мне. Затем я вспоминаю, что мы с Холтом невидимы. А затем понимаю, что бабушка не двигается. Не меняет позы. Не моргает. — Ба… — срывается с губ судорожным выдохом. — Кай, — голос Холта звучит серьезно и почти угрожающе, а пальцы сжимаются на моем локте еще сильнее, чем раньше, но я вырываюсь и бросаюсь вперед. Время будто бы вытягивается в ниточку, замедляется, и следующее, что я понимаю — лицо бабушки прямо напротив моего. Коленки больно ударяются о пол, я поднимаю руку и касаюсь пальцами бабушкиной шеи. Я боюсь, что кожа окажется холодной и твердой, но она теплая, как и должна быть — я ощущаю слабое биение пульса. Волна облегчения почти мгновенно сменяется страхом. — Бабушка, — касаюсь её лица, и в голове пустым-пусто, только противный и липкий страх, — бабушка, ты слышишь, это Кай. Я здесь, ба… — Кай, — тихо произносит Холт позади. — Что с ней? Она дышит, у неё пульс есть, но… — тормошу бабушку за плечо, провожу ладонью перед глазами. Они широко открыты, но бабушка не реагирует ни на что и выглядит жутко, до мурашек мертвой. Страшно. — Кай, — Холт стоит в дверях, почему он стоит, почему ничего не делает? — Там внизу есть нашатырь и травы, — разворачиваюсь к мужчине, порывисто вдыхаю и молюсь о том, чтобы в голосе меньше паники звучало, — и её нужно положить, пожалуйста, Холт, это что-то… Слова замирают на языке. Взгляд Холта направлен на что-то в стороне, что-то позади меня. Губы поджаты, на лице желваки играют. Что-то в глазах Холта заставляет меня замолчать. Заставляет вспомнить, зачем мы здесь. — Кай, иди сюда, — тихо произносит мужчина, делая шаг вперед и вытягивая руку в мою сторону, — сейчас же. В голосе Холта страх. Настоящий страх. Я едва заставляю себя встать. Каждое движение дается с трудом. Каждый вдох — будто бы на глубине тысячи метров. Очень знакомое чувство. Затылок обжигает холодом. Такое уже было. Лес, солнце, девочка без тени, существо с лицом Герхарда. Холт шагает вперед, дергает меня за руку, и двигаться мне снова как-то легче. Воздух срывается с губ с тихим стоном. Я уже знаю, что будет дальше. — Холт, — шепчу я, и мужчина коротко сжимает мою руку. И отпускает. Я уже знаю… — Кажется, мы встречались, — произносит кто-то позади меня, — лет тринадцать назад, да? …на кого так пристально смотрит Холт.