Осколки

Все вокруг белым-бело. Мне кажется, что я зависаю в этом «белым-бело» ненадолго, в каком-то непонятном вакууме из густой молочной пустоты. Вокруг нет ничего — ни запахов, ни звуков — только вязкое, тяжелое и легкое в то же время нечто. Потом нечто начинает приобретать форму. Оно переливается, блестит, перетекает лужицами жидкой ртути. Я остаюсь на месте, пока пространство вокруг меня заполняется тысячами зеркал. В каждом из них — мое собственное отражение, где я стою в замке Холта, прикасаясь к невидимой стеклянной преграде и закрыв глаза, как еще несколько секунд назад. У меня нет времени удивляться. Нет времени задавать вопросы, на которые некому ответить. Я спрошу потом. Спрошу у Холта. Я оборачиваюсь. Тысячи зеркал вокруг отражают меня в замке, и я скольжу по ним взглядом, пока он не цепляется за кое-что, что не так. Кое-что, что выбивается из общей картины. Пустое зеркало. Невзрачное и блеклое даже какое-то, оно выбивается из череды других — словно пустой холст на стене, заполненной яркими картинами. Я иду к нему — иду секунду или минуту, час или целые сутки — пока не останавливаюсь прямо перед. Зеркало пустое и какое-то… густое? В раме передо мной — просто молочно-белая ровная поверхность, внутри которой нет вообще ничего, ни намека на какую-либо форму, тень или фигуру. Оно будто бы поглощает свет, а не отражает его. Мне почему-то кажется, что если я дотронусь до поверхности, она окажется мягкой. Это я и решаю сделать. Какой-то частью своего сознания я понимаю, что мне должно быть страшно, чертовски страшно — до крика страшно, если уж на то пошло. Но внутри Зеркала все как-то… спокойно? Будто бы я должна быть здесь. Будто бы какая-то часть меня, целый год внутри противно нывшая, наконец-то утихла. Я могла бы остаться здесь, могла бы смотреть в отражения на стенах, пока не останется больше ничего, пока не… Стой. Кай. Я смаргиваю с век внезапную мягкую тяжесть, откуда-то взявшуюся. Помни, зачем ты здесь. Помни, ради чего пришла. Холт. Он стоит там — безмолвный, парализованный, бессознательно уставившийся в пустоту. Я вдыхаю. Выдыхаю. И касаюсь кончиками пальцев поверхности пустого зеркала. Она теплая. — Кай. Сначала я не понимаю, откуда доносится ровный, высокий голос — он будто бы везде сразу — и сверху, и снизу, и по сторонам, но не снаружи, а внутри — прямо в моей голове. Что-то подобное проделывал Король Теней, заставляя меня в одиночку корежиться от шипящего голоса в голове, но этот голос не вызывает во мне страха или отвращения. Спустя два удара сердца понимаю, почему. Это мой голос. — Кай, — произносит кто-то так же ровно, на этот раз чуть настойчивее. Поверхность под моими пальцами вибрирует. — Да, — произношу на выдохе. Страх отказывается приходить — только чистое удивление, — кто это? — Разве не ясно? — голос звучит мягко и обволакивает меня, словно мягкий ватный кокон, — Я — это ты. А ты — это я… точнее, часть меня. По коже бегут мурашки от осознания чего-то такого простого, но такого огромного в то же время. — Зеркало, — произношу тихо, скорее утверждая, чем спрашивая. Поверхность под моими пальцами согласно, тепло вибрирует, — ты… живое? — Это важно? — голос проникает, кажется, в каждую мою клетку, в каждую, даже самую маленькую, часть меня, — Ты пришла не за этим. Точно. Выдыхаю, собираясь с силами. — Душа Холта, — произношу вникуда, стараясь говорить так же ровно, так же спокойно, и пальцами свободной руки впиваясь в ладонь, — она у тебя? Несколько секунд ничего не происходит, а потом мягкий голос наполняет меня изнутри: — Мальчик пытался меня уничтожить. Он разбил меня на крошечные кусочки и развеял по свету. Поэтому его кусочек — мой по праву. — Последний осколок находится во мне, — качаю головой, стараясь в голос вложить больше уверенности, чем слепого отчаяния, — и теперь я отдаю тебе его — добровольно. Ты снова будешь целым, как раньше, и никто тебя не потревожит. Молочно-белая поверхность под моими пальцами колеблется. — Нет, — голос звучит ровно и равнодушно, — его душа — моя по праву. — Тебя создал его отец, — произношу почти умоляюще, — ведь сначала все было иначе, правда? Тебе не нужны были души, ты должно было отражать истину. — Люди проклинали меня, ненавидели и пытались уничтожить, — голос тянется вокруг меня, как патока, — Ненависть — это все, что осталось в людях. Другой истины у меня нет. — Я не хочу тебя уничтожить, — улыбаюсь в пустоту, — я вижу тебя изнутри, потому что я — это часть тебя, а ты — часть меня, разве ты не говорило этого чуть раньше? — Верно, — произносит Зеркало. Я прикрываю глаза. Внутри меня вдруг нарастает странная решимость — что-то спокойное, но твердое, что-то искрящееся и горячее, что-то из далекого-далекого прошлого. Впервые за долгое-долгое время я знаю, что нужно делать — и знаю, что все будет хорошо. Я не уйду отсюда без Холта. — У Короля всем, что ты видело, были злость, ненависть и жадность, ложь и гнев. Но я не смогу соврать тебе, — произношу, открывая глаза наконец-то, — не смогу утаить что-то или обмануть тебя, пока я — это часть тебя. Я смотрю на тебя изнутри, потому что ты мне разрешаешь — и я прошу тебя сделать то же самое. Я хочу тебе кое-что показать, посмотри и вспомни, что люди — это не только ненависть. Зеркало не отвечает ничего. Я чувствую, как поверхность мягко, едва-едва ощутимо вибрирует под моими пальцами, словно бы спрашивая разрешения на что-то. Я знаю, что я хочу показать — самое лучшее, самое теплое и самое тайное, что-то, к чему я возвращаюсь, когда мне плохо, когда хочется удавиться от безысходности и пронзающей насквозь боли. Что-то, что было запечатано в прошлом так долго, что сейчас само как-то на свободу вырывается. Видения приходят мягко — совсем не так, как было, когда их насылал Король Теней или даже Холт. Они рождаются внутри меня, с каждым выдохом сменяя друг друга, словно в калейдоскопе. Мне четыре. Мама с папой ведут меня к озеру — кататься на коньках. Я смеюсь, и папа подхватывает меня на руки, издает шуточный рык: «Я — злой медведь, и сейчас съем вашу маленькую девочку!». Я визжу сквозь смех, а мама подыгрывает папе — выставляет руку с зажатой в ней палкой, с земли подобранной, и грозно брови хмурит, улыбку сдерживая: «Я — храбрый рыцарь, и я не дам эту красавицу в обиду!». Мне пять лет. Мы с родителями гостим у бабушки с Герхардом и вышли посмотреть на фейерверки. Я увлеченно дергаю маму за руку: «Мам! Это что, волшебство?». Мама улыбается как-то странно, и я замечаю слезы в уголках её глаз. «Кай, это ты — маленькое волшебство». Я гордо надуваюсь. Да, я — волшебство. Я зло суплюсь на книгу. Читать не хочется. Хочется гулять и разбивать лужи, только что свежим льдом взявшиеся. Хочется с друзьями побегать по площади и погладить маленьких лошадок по мягким и теплым носам. Папа заходит в комнату. Подходит ко мне и картинно руку ко лбу прикладывает: «Ой, как же мне плохо… Единственное, что мне поможет — это сказка из волшебной книжки от какой-то маленькой девочки!». Папа улыбается, поглядывая на меня одним глазом. «Ну ладно!» — я беру книгу со стола и начинаю читать, краем глаза замечая маму в дверном проеме. «С Днем рождения, Кай!» «Я люблю тебя, Кай. И папа тоже, правда?» «Мам, смотри, звезда упала! А если я побегу, то успею поймать?» Лица родителей — настоящих, таких, какими я их запомнила много-много лет назад — заполняют сознание. Внутри что-то щемит непередаваемо, горько и сладко одновременно. Когда я открываю глаза, понимаю, что по щекам текут слезы — даже не пытаюсь стереть их. — Хорошо, — голос Зеркала заполняет моё сознание, — мне нравится… Я улыбаюсь сквозь слезы. — …подари мне их все, и я позволю тебе забрать душу Холта, — слова звучат в голове монотонно и ровно. — Что? — замираю, чувствуя, как улыбка медленно исчезает с губ, — Подарить? — Твои воспоминания о родителях, — терпеливо поясняет Зеркало, — отдай их мне — навсегда — и забирай его душу. Впервые за все время моего пребывания по ту сторону Зеркала я чувствую, как внутри колет иголочка неправильности. Так не должно быть, разве может оно просить у меня… — У всего есть цена, Кай, — мягко почти произносит Зеркало, — и цена души Холта такова. Внутри что-то предательски, болезненно переворачивается. Прикусываю губу до боли, сдерживая рвущиеся наружу возражения. Воспоминания о родителях — это все, что от них осталось. Мама больше никогда не пожелает мне доброго утра, а отец никогда не попросит прочитать ему сказку на ночь. Память о них — та невинно-теплая, нетронутая часть меня, которая… Которая, возможно, была и останется лучшей частью меня вообще. — Ты можешь уйти сейчас, — произносит Зеркало, и мне так хочется на секунду поверить ему, так хочется сделать именно это — уйти и оставить родителей себе, — но Холт останется здесь. Имя ударяет туго, болезненно под дых. Холт. Бесцветные, внимательные глаза. Кривая полуулыбка. Обеспокоенный взгляд. Ровный, обманчиво безразличный голос. То, как он произносит мое имя — мягко и уверенно одновременно, так, что мурашки по коже идут. Льдинки на столике — когда, полчаса назад? — собрались вместо вечности в любовь. Как и моё заключение в замке Снежного Короля. Я знаю — если откажусь сейчас, то пожалею в тот же миг, когда увижу его безжизненное, лишенное эмоций лицо там, снаружи. Знаю, что буду жалеть дольше, чем могу себе представить сейчас. Если терять — то лучше прошлое, чем будущее, правда? Родители — это мягкий и светлый, безусловно дорогой мне островок в прошлом. Это — безусловная любовь, которой больше не будет. Никогда. Но мои воспоминания не воскресят их — и никто не воскресит. Бабушка будет помнить, Герхард будет помнить тоже. Мои родители умерли. Их убил Король Теней. А потом Холт убил его. И еще одной смерти эта сказка не выдержит. Я выдыхаю. Успокаиваю сердце, бьющееся слишком часто, но оно колотится так же заполошно, так же болезненно почти что. Мне хочется извиниться, и я делаю это — мысленно, хотя знаю, что Зеркало слышит. Надеюсь, что родители слышат тоже. — Хорошо, — произношу почти через силу, — хорошо, забирай. Я чувствую, как Зеркало ликует — вибрирует, поет несколько невероятно длинных мгновений будто бы какую-то давно знакомую мне песню — а затем все кончено. Я закрываю глаза. Пусто. Родителей нет. Я панически пытаюсь вызвать их лица в памяти — знаю, что не получится, но все же — и нахожу только пустоту. И эта пустота болит и ноет, словно свежая рана, словно… Горло перехватывает болезненный спазм. Я вернусь к этому позже. Потом, все потом. А сейчас… — Иди, — голос Зеркала звенит в голове, — найди его и забери с собой. Что?.. Я открываю глаза и пугаюсь даже немного. Вокруг меня — уже не молочно-белая пустота, а старый деревянный дом. Оглядываюсь — обстановка кажется мне абсолютно незнакомой. Похоже на лавку или магазин… А затем я замечаю зеркала. Не белые и пустые, как до этого, а обычные — какие-то мутнее, какие-то чище. Большие и маленькие, вычурные и попроще, настольные, карманные и огромные, почти во всю стену. Я отражаюсь в каждом из них — испуганная, бледная, с тяжело вздымающейся грудью. Лавка с зеркалами… догадка мягко всплывает в памяти. Отец Холта был мастером зеркальных дел. Стало быть, это — его лавка, и душа Холта где-то здесь — затерялась в месте, где он был хотя бы относительно счастлив когда-то. Пока я рассматриваю зеркала, ноги сами несут меня к невзрачной двери в конце комнаты. Замираю на несколько секунд, а затем толкаю её решительно. Первое, что замечаю — кучу инструментов. Деревянные рамы, листы стекла, несколько огромных осколков в углу, доски и… — Кто ты? — голос из противоположного угла отрезвляет, заставляет вздрогнуть от неожиданности. Разворачиваюсь на каблуках. В углу, среди осколков зеркал, сидит мальчик — юноша? — лет четырнадцати-пятнадцати. Светло-русые волосы аккуратно подстрижены, а красивые темно-серые глаза смотрят настороженно — огромные и глубокие. Он выглядит совсем по-другому — но в то же время так же. Сердце колотится в груди — раз, два, три — и я делаю шаг вперед.  — Холт, — несмело улыбаюсь, чувствуя, как внутри дрожит что-то, — это ты? Парень смотрит внимательно. Кивает. Протягиваю руку — она зависает в воздухе вместе с частичками пыли, которую я подняла, дверь распахнув. Только сейчас замечаю, что солнце светит сквозь огромные окна и отражается от десятков зеркал так, что по комнате солнечные зайчики танцуют. Красиво. — Не бойся, пойдём со мной, — мягко говорю, — пора уходить. Парень смотрит на меня, не двигаясь с места. Переводит взгляд с моего лица на протянутую руку. Я улыбаюсь уверенно — знаю, что он согласится. Я не знаю, как это работает, но знаю, что он пойдет со мной. Должен пойти. Потому что когда я встретила Холта четырнадцать лет назад почти — на заснеженной поляне, вместе с Лидией и Королем Теней — я знала, что все будет хорошо. И он знает. Протягивает руку нерешительно через исчерченное солнечными зайчиками пространство. За секунду до того, как кончики его пальцев касаются моих, я вскидываю взгляд. Холт улыбается.

***

— Кай! Кай, да проснись же… Голос Герхарда возвращает меня в чувство. Я открываю глаза и смотрю на свое отражение в Зеркале. На пальцы, к поверхности прижатые. Зеркало идеально целое. Мое отражение смотрит на меня в ответ спокойно и уверенно. Все осколки на месте. Я выдыхаю, словно бы от глубокого сна очнувшись. — Кай, ты меня слышишь? — Герхард требовательно мое плечо сжимает. — Да, я… — бормочу неуверенно. Голова кружится слегка — будто бы я только что слишком резко приняла сидячее положение. Оглядываюсь пораженно — я снова в зале в замке Холта, как будто бы… Холт! Я резко поворачиваюсь, руку Герхарда с плеча сбрасывая. Холт стоит там же, где я его оставила — секунды, минуты, часы назад? Сколько времени прошло? Потом, все потом. А пока что… — Я сейчас, — произношу тихо, кивая бледному, взволнованному Герхарду, — все хорошо, не переживай. Не дожидаюсь ответа — иду, бегу почти к Холту. Сердце колотится, словно сумасшедшее — мне явно не помешало бы успокоиться немного, в самом-то деле. Самое страшное уже позади, Кай, и все должно сработать, должно… Останавливаюсь напротив Холта. Он все такой же безжизненный, безразлично-холодный, но теперь я не боюсь. Все будет хорошо. Я поднимаю руку и касаюсь щеки мужчины — легко провожу кончиками пальцев по бледной коже. Он не открывает глаза, но я знаю, что он уже здесь, должен быть здесь — по тому, как легко дрожат его ресницы, а мерное раньше дыхание чуть сбивается. Воздух, срываясь с его губ, касается тыльной стороны моей ладони — едва ощутимо. — Проснись, Холт, — произношу я, приподнимаясь на носочки. А затем я целую его в бледные губы, чувствуя, как тысячи мягких иголочек вонзаются, кажется, в самое сердце.