Осколки

Весна отцветает белой вишней и ярко-фиолетовыми фиалками, заполняет все вокруг зеленой листвой и небом, голубым настолько пронзительно, что если долго смотреть, голова начинает кружиться. Но я держу глаза открытыми, впитываю зелень и небесный свод и улыбаюсь практически постоянно. После того вечера у Холта, когда каждый миг тянулся вечность, а в секунду помещалось столько всего, сколько раньше я не ощущала и за годы, время летит так быстро, что сложно понять, где заканчивается один день и начинается следующий. Мне это нравится — мне, кажется, нравится всё и вся, от луж под ногами до недоуменных взглядов прохожих. Главное, что во взгляде Холта недоумения нет. И боли там больше нет, и вины, и той странной, надломанной, обреченной какой-то задумчивости, которая там когда-то скользила слишком быстро, чтобы ухватить, и занозой меня колола изнутри. Теперь, когда я смотрю в глаза Холта, я вижу там совершенно другое. Я вижу там всполохи молний в тот вечер, когда он впервые меня поцеловал, и мягкий рассеянный свет утренней зари, которую мы встретили после в мягком и уютном молчании. Вижу блеск озера за его домом, рядом с которым мы лежим прямо на молодой траве как-то ночью, и переливы мигающих над нами звезд. Вижу спокойное, ровное пламя свечей в его гостиной, которые он зажигает, если засиживается допоздна — и я неизменно засиживаюсь вместе с ним, привалившись спиной к его плечу и уткнувшись в книгу или плетение очередного заклинания. Вижу его улыбку. Я вижу, как в его глазах отражается мое собственное лицо — с легким румянцем на щеках, широко распахнутыми глазами, россыпью веснушек на щеках и носу. Мне кажется, что в его глазах я гораздо красивее, чем на самом деле. И то, что я вижу в глазах Холта, мне нравится гораздо больше, чем голубизна весеннего неба, больше, чем… — Кай! Кай, да где же ты витаешь? Я вскидываю голову. Травы в ступке уже давно превратились в порошок необходимой консистенции — я и не заметила, как перетерла всё, что нужно. — Тебя не дозовешься. Я думала, ты уже ушла, — бабушка вешает передник, в котором она обычно возится в саду, на крюк у задней двери. — Прости, задумалась. Который час? — со стуком ставлю ступку на стол, разворачиваясь. Часы на стене показывают начало восьмого. Черт, я же обещала Холту, что встречусь с ним в переулке в семь… Снова провалилась в воспоминания. Щеки трогает легкий румянец, но я усилием воли заставляю себя не улыбаться слишком широко. — Надо же, и правда заработалась, — выдыхаю, неловко стягиваю передник. — В последнее время ты часто витаешь в облаках, — мягко произносит бабушка. В её голосе сквозит что-то такое… Что-то такое, что заставляет меня обернуться и взглянуть ей прямо в глаза. Чувство вины, как это бывает часто в последнее время, ещё сильнее натягивает и так звенящую от напряжения струну внутри. Бабушка ведь не знает о Холте, и мне надо бы эту проблему решить, набраться смелости и рассказать, куда я убегаю по вечерам, да вот смелости почему-то не хватает даже на то, чтобы начать. — Ба… — начинаю я, но та неожиданно качает головой, прерывая меня. Смотрит прямо в глаза — мягко, но так, что взгляда не отвести. Цепко и понимающе, слишком понимающе даже для нашей с Герхардом всезнающей бабушки. — Ты знаешь, что твой отец уже был обручён, когда они с твоей матерью встретились? Я замираю. Это — последнее, что я ожидала услышать. — Отец Сигмунда, твой дед, был из уважаемой и даже знатной когда-то семьи торговцев, но сам, к сожалению, в этом ничего не смыслил, да и не везло ему — корабли тонули, обозы грабили, товары портились на складах. К моменту, когда Сигмунд вырос, твой дед потратил почти все свои сбережения и одолжил примерно столько же, — бабушка наконец-то отводит глаза, глядя куда-то поверх моей головы, но теперь уже я прикипаю к ней пораженным взглядом. Эту историю я никогда не слышала — или же слышала, но забыла вместе со всем, что я знала о родителях — и я жадно ловлю каждое слово, вцепившись побелевшими пальцами в передник. — Твой дед верил, что единственный способ решить проблемы с деньгами — женить сына на девушке с большим приданым. Такие девушки в столице были — да и Сигмунд был видным женихом, — губы бабушки трогает мягкая улыбка, — к тому же, работящим и умным. Он смог бы вернуть отцовские деньги и своими силами, пускай и не сразу, да вот только твой дед искал легкого пути. Сигмунд отпирался, как мог, но когда ему исполнилось тридцать, а долги отца ещё не были отданы, поддался на уговоры и обручился с девушкой из богатого купеческого рода. — А потом он встретил маму, — тихо произношу я. Бабушка переводит на меня взгляд и снова улыбается той же мягкой, грустной улыбкой. — Она помогала своему отцу, моему мужу, торговать деревом в столице. Он тогда уже болел, да и старые армейские раны давали о себе знать. Ида таскала бревна и торговалась с покупателями день и ночь. За день до того, как рыночная неделя закончилась, она встретила Сигмунда. Сердце сжимается почему-то. Я знаю, что у этой истории счастливый конец, ведь я же здесь — значит, у них всё получилось. Но мне почему-то грустно. — Ида говорила, что это была любовь с первого взгляда, — бабушка улыбается, чуть вскинув брови, — Сигмунд говорил, что всё понял только тогда, когда купил в три раза больше дерева, чем планировал изначально. Вечером он почему-то вернулся на рыночную площадь, и она почему-то ждала его там. Ида узнала, что дерево Сигмунд покупал, чтобы построить свадебную беседку, которую хотела его невеста. Сигмунд узнал, что завтра Ида уезжает. Тем не менее, никто их них почему-то не смог просто развернуться и уйти. — Он… сразу же разорвал помолвку? — тихо спрашиваю. — Нет, Ида ему запретила, — фыркает бабушка, — это было в её характере. Он предлагал, но она выругала его за то, что ради первой встречной он готов рассориться с отцом и бросить невесту, пускай и навязанную, но ни в чём не виноватую. Ида сказала ему, что так поступать нельзя, и что такие решения не принимаются впопыхах. Я только хмыкаю. Я больше не помню матери, но это, скорее всего, на неё похоже. — Они договорились встретиться через месяц — к тому моменту каждый решил бы, чего хочет, на трезвую голову. Дома Ида никому ничего не сказала — думаю, боялась, что Сигмунд передумает. — Но он не передумал, — улыбаюсь. — Нет, не передумал, — бабушка вздыхает, — вот только месяц он не выдержал. Приехал с кольцом и улыбкой от уха до уха через две недели. Ида бросилась ему навстречу, как только услышала лошадей. — Спасибо, это хорошая история, — подхожу к бабушке и кладу руку ей на плечо, чуть сжимая. Она мягко пожимает её в ответ. — Я рассказала её не просто так. Чувствую, как сердце дергается и замирает. — Когда твоя мать вернулась из той поездки, в ней что-то изменилось. Я часто думала об этом — все вроде было так, как раньше, но она словно… словно стала немного другой. Недавно я наконец-то поняла, в чём было дело. Бабушка улыбается — понимающе, тепло и чуть-чуть горько. — Её взгляд. Когда я вошла в лавку несколько минут назад, у тебя был такой же. В последнее время я смотрю на тебя, на то, как ты улыбаешься, смотрю в твои глаза и вижу её в те две недели. Мои ноги прирастают к полу. Бабушка смотрит на меня, улыбается и выдыхает: — Я не буду ничего спрашивать. Пока что. Но я хочу знать, что у тебя всё хорошо. Я хочу, чтобы ты сказала мне честно. — У меня всё хорошо — произношу непослушными губами, которые тут же складываются в неловкую, дурацкую улыбку, — честно, клянусь. Всё хорошо. Бабушка смотрит на меня долго-долго, и глаза начинают блестеть больше обычного. — Ну наконец-то, — мягко произносит она, прежде чем отпустить моё плечо и отвернуться.

***

— Осторожнее надо быть, — Холт поворачивается ко мне с мотком бинта в руках. Я пожимаю плечами, чуть прикрыв глаза. Порез на руке мягко пульсирует неприятной болью — нарезала корешки, но немного промахнулась. — Все в порядке, — качаю головой, — просто порез. Холт садится передо мной, опустив колени на деревянный пол. Я протягиваю руку — Холт хмурится и присматривается к порезу. Вскидывает взгляд на меня. — Ну не смотри на меня так, — кривлю губы в неловкой улыбке. Холт фыркает и возвращается к ране — вытирает кровь и осторожно прикладывает бинт, затягивает потуже. Морщусь, но не издаю ни звука. Седая прядь падает мужчине на лицо. Прежде, чем успеваю задуматься, здоровую руку поднимаю и мягко заправляю волосы ему за ухо. Холт замирает ненадолго — как и каждый раз, когда я к нему прикасаюсь. Будто бы каждый раз снова и снова удивляется, будто бы до сих пор не знает, как реагировать. Мне так хочется, чтобы он привык. Я руку не убираю. Мягко перебираю волосы Холта, пропускаю пряди между пальцев, пока он не заканчивает с порезом. Мужчина вскидывает глаза — смотрит на меня молча и как-то по-странному сосредоточено. Я глажу его волосы, от серых-серых глаз взгляда не отрывая. Сжимает мою вторую руку осторожно и мягко. Целует костяшки пальцев легко, едва ощутимо. В следующую секунду целую его уже я. Пока за окном догорает закатным огнем раскаленный Эхаар, Холт целует меня мягко и неторопливо, так же сосредоточенно, так же осторожно, как и всегда. Пока его руки проскальзывают на мою спину и убирают волосы с моей шеи, я думаю о том, что мне рассказала бабушка: о девушке, которая дожидалась мужчину, которого видела впервые, на опустевшей рыночной площади. Я думаю о мужчине, который купил в три раза больше дерева, чем собирался, у красивой девушки со строгим взглядом. Я думаю о тех словах, которые бабушка сказала мне на прощание. Ну наконец-то. Холт чуть отстраняется и мягко скользит пальцами правой руки по моему лицу, и я почти сразу же притягиваю его ближе, поймав взгляд мужчины, прежде чем снова прикрыть глаза. Наконец-то все хорошо.

***

Конечно же, долго это продолжатся не может. В один из первых дней лета колокольчик над дверью лавки глухо звенит. Герхард сегодня в лавке — помогает убрать пыль с верхних полок шкафов, пока бабушка разбирается с травами и отбирает испорченные пучки, а я клею новые этикетки на склянки и мешочки. Я вскидываю взгляд на вошедшего: в обед в лавке обычно посетителей почти нет. Вскидываю и замираю. — Кай? — моё удивление зеркально отражается на лице лавочника из Эхаара, застывшего в наших дверях, — Ты какими судьбами здесь? — Здравствуйте, — чувствую, как краска отливает от лица. Герхард медленно поворачивается, — это лавка моей бабушки, я ей… помогаю. А… вы тут… Слова исчезают и теряются, разбиваются по дороге и оседают битым стеклом в желудке. — А мы еще вчера днём выехали из Эхаара, сразу после того, как ты заходила, — беспечно сообщает мужчина, и с каждым его словом я чувствую, как атмосфера в лавке тяжелеет, — оставил племянничка заправлять, надо пополнить запасы, ему, оболтусу, такое не доверю, сама его знаешь, пришлось ехать самому. Странно, ты как успела приехать? Мы чуть лошадей не загнали. — Я… — беспомощно открываю рот. В голове — ни одной мысли, кроме всепоглощающего «ну вот и всё». — Ладно, понял, ваши колдовские штучки, — отмахивается лавочник тут же, — я вообще зачем зашел — может, покажете, куда свернуть, чтобы на главную дорогу… Герхард смотрит на меня все время, пока объясняет дорогу лавочнику неживым голосом. Все время, пока Герхард говорит, бабушка смотрит на меня из угла лавки. Я смотрю на свои пальцы, которые мелко дрожат. Проходит вечность, прежде чем лавочник подходит к двери. Я поднимаю глаза как раз тогда, когда он оборачивается. И я уже знаю, что он скажет дальше. — Холту привет передай, как увидишь, — улыбается мужчина, — и спасибо за охранный амулет, не подвел. В комнате не слышно ни звука, но мне почему-то кажется, что что-то только что разбилось. Когда дверь закрывается, воцаряется оглушительная тишина. Ненадолго: я не выдерживаю первой, стыд скребется внутри и просится наружу, как изголодавшийся пёс. Слова получаются слабыми, тихими, полупридушенными: — Я не хотела, чтобы вы узнали так. Хотела рассказать сама, но… — Давно? — перебивает меня Герхард — Герхард, я… — поворачиваюсь к парню и наталкиваюсь на сплошную, холодную стену злости. — Как давно это продолжается? — спрашивает Герхард, и в его голосе почти что настоящее отвращение. И мне бы привыкнуть к такому его тону уже, но это неожиданно больно. Снова. Я снова должна защищаться. Снова должна испытывать вину за то, что делает меня счастливой. За Холта, за его дом в Эхааре, за улыбающихся и кивающих мне людей. За магию, бегущую по венам и мягко царапающуюся внутри. Снова должна извиняться за то, что не сделала счастливой кого-то другого, прежде чем думать о себе. Стыд отступает. Я поднимаю глаза на Герхарда — встречаю его разъяренный взгляд спокойно и твердо. Внутри клокочет что-то непонятно горячее — что-то, что я так долго держала в узде, так долго скрывала, что теперь даже кончики пальцев колет от неожиданной свободы. Глядя в застывшие глаза Герхарда, я думаю — а пусть знает. А пусть все знают. В конце концов, это — то, чего я хочу. — С того вечера, как ты попытался украсть мой амулет, — спокойно произношу, глядя парню в глаза и боковым зрением замечая, как бабушка удивленно поворачивается к нему, — с тех пор, как я задумалась, о том, что почти потеряла Холта, и поняла, что я так не хочу. Герхард смотрит на меня долго, не мигая. Раньше он так не делал — попросту не умел, терялся и краснел во время каждой ссоры. — Мне жаль, что я молчала так долго, — я поворачиваюсь к бабушке, отчаянно боюсь заметить в её глазах то же отвращение, но бабушкино лицо — каменная маска, и я даже не знаю, что хуже, — мне правда очень жаль. Я не знала, как сказать, с чего начать, мне было страшно и стыдно хранить от тебя в секрете что-то подобное. Бабушка не кивает даже. Её лицо остается застывшим. — Но я не буду извиняться за то, что мы с Холтом… видимся, — твердо произношу. Бабушкин взгляд прожигает насквозь, — не буду извиняться за то, что он мне небезразличен. — Кай, ради всего святого, он — Снежный Король, — тихо, ошарашенно произносит бабушка, — и ты не можешь… — Я уже, — тихо произношу. Слова камнями падают в тишину между нами. Герхард фыркает, разворачивается и выходит, громко хлопнув дверью. Я не вздрагиваю даже — просто смотрю в бабушкины глаза. — Почему, Кай? — тихо, на выдохе произносит женщина, наконец-то отмирая. Хватается за спинку стула, смотрит на меня почти растерянно, — почему Снежный Король? Почему из всех возможных вариантов… — Он давно уже не Снежный Король, — тихо, слишком резко, наверное, отвечаю, чувствуя, как волны непонятного возбуждения внутри начинают успокаиваться, — и не знаю, был ли он им когда-то. Бабушка, он столько всего для меня сделал, что я не знаю даже, откуда начать. Если бы не он, тени убили бы меня ещё тогда, на площади, да что там — если бы не он, Король Теней убил бы меня на той поляне много лет назад. Бабушка качает головой, но я продолжаю, чувствуя, как голос становится всё ровнее и увереннее. Вспоминаю взгляд Холта и тщательно скрытую обеспокоенность в первые дни. Недоумение и искренний интерес. Вспоминаю вечера в его замке — все те разы, когда рядом с Холтом мне удавалось забыть, что на меня охотится самое ужасное чудовище во всем мире с целой армией монстров в придачу. — Холт подарил мне целый год жизни, когда я была обречена, — тихо произношу, не отводя взгляда, — и нашел способ избавить меня от осколка после целого года попыток. А сейчас он каждый день дарит мне возможность быть той, кем я хочу быть, не боясь осуждения и страха в чужих глазах. Он был рядом тогда, когда рядом не было никого, и понимает меня так, как… Я останавливаюсь. Тише, Кай, тише. Вздыхаю, качая головой. — Ты говорила, что я сама решаю, как мне жить, — почти шепчу, — говорила, что я сама делаю выбор. Говорила, что хочешь знать, все ли у меня хорошо. Бабушка кивает — нерешительно, словно сомневаясь. — Он мне нужен, бабушка, — выдыхаю, чувствуя, как от этих слов что-то теплое и мягкое внутри разливается, — месяц без него был хуже, чем весь год в его замке, вместе взятый. Бабушка молчит невыносимо долго. Так долго, что мне кажется, что я сейчас закричу от напряжения, от звука часов где-то в глубине лавки, от ускоряющегося с каждой секундой сердцебиения. Тем не менее, мне почему-то легче. — Иногда мне снится сон, — вдруг тихо произносит бабушка, глядя на меня ровно и спокойно, — как будто бы я сижу на стуле в твоей комнате и не могу пошевелиться. Я смотрю на дверь, зная, что позади меня клубится что-то ужасное, невыносимо страшное. И я знаю, что тебя нет дома, и не было уже давно — но вот ты входишь в дверь. Я замираю. По спине пробегает холодок. — Ты не одна, а с высоким седым мужчиной. Он пытается тебя остановить, и я тоже хочу закричать, чтобы ты не смела подходить, но ты бросаешься ко мне, — продолжает бабушка, её губы трогает грустная улыбка, — и, конечно же, тьма позади меня на тебя нападает. Потом ты падаешь, теряешь сознание, и тот седой мужчина бросается к тебе — в этот момент я перестаю его бояться, потому что… Бабушка запинается, переводит на меня затуманенный взгляд. — Ты объяснишь мне, почему я вижу этот сон? — тихо спрашивает она. И всё, на что я способна, это тихое и полупридушенное, полное чувства вины: — Мы сделали всё, чтобы ты забыла. Бабушка только кивает. Хмыкает слишком легко: — У меня тоже есть пара трюков. Я фыркаю в ответ. Я смеюсь. А потом меня прорывает. Я рассказываю бабушке всё — как Король Теней обездвижил её, как наслал на меня видения родителей, умоляющих меня сдаться. О том, как обняла Холта тогда, о том, как нырнула в Зеркало, чтобы его спасти. О том, как Герхард украл мой амулет — и как я испугалась, что это — конец. Об Эхааре — о том, что там никто не смотрит на меня исподлобья или испуганно, о том, что у меня прекрасно получается чинить амулеты, о сложном плетении заклинаний, об Астрид и её младшем брате, который благодаря мне нашелся. О том, что у Холта уже совсем другие глаза — о том, как долго он извинялся за то, за что извиняться не должен был. О том, как рядом с ним всё ощущается совершенно по-другому. Когда я заканчиваю, мои щеки мокрые от слёз. Бабушка тянется и утирает из пальцами, пахнущими травами и мылом. — Ты его любишь? — спрашивает бабушка, тяжело, многозначительно выдыхая — так, будто бы спрашивает меня, почему я снова не сделала домашнее задание. И я отвечаю, даже не задумываясь, чувствуя на губах идиотскую улыбку: — Больше, чем мне бы хотелось. Бабушка кивает — важно и взвешенно. — Я никогда больше тебя не потеряю — я пообещала это себе тогда, когда увидела тебя здесь, в дверях лавки, спустя год после твоего исчезновения, — тихо произносит она, цепляя пальцами мою ладонь, — Кай, ты — самое дорогое, что у меня есть и когда-либо будет. Это не изменилось бы, полюби ты хоть двурогого черта. Я выдыхаю, чувствуя, как меня до кончиков пальцев затапливает тихое, горячее облегчение. Спустя столько месяцев, спустя столько вранья, спустя липкий страх и горький стыд. И, ради всего святого, я больше не могу держаться. Утыкаюсь было лицом в ладони, но бабушка перехватывает их и сжимает в узловатых пальцах. — Не смей плакать, — бабушка протягивает руку и смахивает слезы с моих щек, — побереги силы. Я вскидываю недоуменный взгляд. — Ну, мне же нужно познакомиться с избранником своей внучки, — лукаво улыбается бабушка, так, что в уголках глаз морщинки собираются, — даже если это — Снежный Король. Я улыбаюсь по-дурацки широко. Даже так.

***

Кусты уже давно отцвели, но беседка всё равно защищена от чужих глаз — хотя задняя дверь дома отлично просматривается. Холт появляется рядом, как только я сжимаю амулет на шее и тихо зову его про себя. — Ты в порядке? — первым делом спрашивает мужчина, поворачиваясь ко мне. Это так похоже на нашу первую встречу здесь, что я даже фыркаю. Холт щурится непонимающе, оглядываясь. Я касаюсь его руки, привлекая внимание. Холт поворачивается ко мне, перехватывает мои пальцы автоматически и вскидывает брови. Я ловлю себя на мысли, что тогда, несколько месяцев назад, когда я впервые его позвала, все было совсем по-другому, но все же очень похоже. Ничего, в сущности, не изменилось. — Кое-кто из Эхаара зашел в бабушкину лавку, — произношу сразу же, выдохнув и повернувшись к мужчине, — в общем, слово за слово, и я всё рассказала. Герхард и бабушка знают, что мы с тобой видимся, и… всё остальное. Холт ничем удивления не выдает — только сжимает мою руку чуть крепче. — Ты в порядке? — ещё раз спрашивает он, на этот раз спокойнее и как-то осторожнее. Словно ждёт, что я разозлюсь или испугаюсь, или черт его знает, что ещё — следит за моим лицом так внимательно, что мне даже слегка хочется отвести взгляд. — Да, — киваю, — да, это был сложный разговор, но я думаю… думаю, всё хорошо. Холт кивает. Переводит взгляд на дверь дома. — И как? — тихо спрашивает он. Я смотрю на наши переплетенные пальцы. — Герхард убежал. И, кажется, бабушка хочет с тобой официально познакомиться, — произношу, и тут же поспешно продолжаю, глядя, как лицо Холта удивленно вытягивается, — но это ничего, бабушка всё поймет, если это — то, чего я действительно хочу. Холт медленно кивает. Улыбается краешком губ. Скользит взглядом по нашим рукам и снова останавливается на мне. — И это — то, чего ты действительно хочешь? — мягко переспрашивает. Мне хочется рассмеяться от абсурдности этого вопроса. Хочется сжать его руку ещё крепче. Хочется поцеловать его в уголок чуть искривленных губ. Что я и делаю. — Я не буду ставить тебя в неловкое положение, — тихо произношу, как только дыхание слегка выравнивается, а сердцебиение приходит в норму, как только Холт чуть отстраняется, легко поглаживая пальцем тыльную сторону моей ладони, — это всё необязательно. Просто… Холт, скажи, чего хочешь ты? Холт хмыкает чуть слышно, глядя на меня слегка прищуренными на солнце глазами. — Тебя, — просто отвечает он. Я вздрагиваю даже от того, насколько резко всё внутри переворачивается. К счастью, дрожать мне остается недолго. Холт снова переводит взгляд на дверь и вздыхает. Спустя секунду она открывается. Бабушка стоит на пороге, и, как мне кажется, смотрит прямо на нас, приложив ладонь ко лбу козырьком. — Пойдем, — Холт встает и мягко тянет меня за собой, — думаю, нас заметили. Бабушка стоит неподвижно, глядя на него. Мне почему-то становится на секунду очень страшно — так страшно, что я не могу пошевелиться. Так, что ноги примерзают к земле, а губы отказываются повиноваться. Холт поворачивается ко мне, щурится слегка, мою руку едва ощутимо сжимая. — Кай? — снова моё имя звучит из его уст, словно вопрос. И я, к счастью, знаю ответ. — Я тебя люблю, — произношу тихо, сжимая его руку в своей и поднимаясь, — хочу, чтобы ты знал, прежде чем бабушка устроит тебе допрос. Холт смотрит на меня, не мигая. Холт сжимает мои пальцы. Холт кивает. Мы идём навстречу бабушке, которая слишком внимательно смотрит на наши руки.

***

Герхард уходит тем же вечером. Всё то время, пока Холт сидит на нашей крохотной кухне — и мне до сих пор кажется, что это что-то из ряда вон — Герхард не появляется. И мне, если честно, не до этого — в конце концов, не каждый день приходится быть посредником в разговоре между собственной бабушкой и бывшим Снежным Королем. Но как только Холт исчезает, попрощавшись с бабушкой и сжав мою руку на прощание, за дверью слышатся шаги. Я вскидываю взгляд лишь для того, чтобы увидеть на пороге Герхарда. Герхарда с дорожной сумкой за плечами. Мне снова — в который раз за сегодня — кажется, что не хватает воздуха. Всё время, пока Герхард говорит о том, что поищет работу в столице или на Юге, все время, пока бабушка сначала его отговаривает, а потом дает твердые и четкие наставления и обвешивает охранными амулетами. Секунды вытягиваются, словно капли меда, прежде чем упасть с ложки вниз. Я смотрю на Герхарда. Он смотрит на меня. Бабушка уходит, бормоча что-то об особенно действенном амулете, который она берегла как раз на такой случай. Я встаю. Герхард подходит ближе. Объятие получается горьким и каким-то неправильным. Словно бы что-то не сказано до сих пор, словно бы солью по свежей ране. В глазах Герхарда — растерянность совсем детская и тщательно скрытая боль. Я сжимаю его руку крепко, как раньше. — Ты точно решил? — спрашиваю тихо. — А ты? — отвечает точно так же — без упреков и былой злости, ровно и немного грустно. Горло что-то неожиданно сжимает, поэтому я только киваю. Герхард улыбается почти ободряюще: — И я тоже. Я обнимаю Герхарда ещё раз, на этот раз — гораздо крепче. Почему-то хочется плакать — наверное, потому что вместо взрослого Герхарда, который ещё пару часов назад бросался в меня упреками и громко хлопал дверью, я вижу, как от меня уходит мальчик, с которым мы садили розы в летнем саду. Дышать тяжело. Герхард утыкается носом мне в волосы. — Я ни о чём не жалею, — тихо произносит он, прежде чем отстраниться. — Я тоже, — отвечаю, прежде чем поцеловать его в сухую, щетинистую щеку, — береги себя и возвращайся, когда захочется. — Я вернусь, — произносит Герхард и ерошит мои волосы, совсем как когда-то. Глядя на то, как за ним закрывается дверь, и душа внутри предательские слезы, я точно знаю, что вернется. И я вернусь тоже.

***

— Ну, я пойду, — мягко произношу. Холт вместо ответа пробегается кончиками пальцев по моей щеке, щурясь. Заправляет прядь волос за ухо. Я чуть склоняю голову — мне нравится, когда он вот так вот делает, и нравится, что у него это получается как-то само собой. Позади нас вечерние сумерки уже давно сменила ночь, которая, в свою очередь, скоро сменится утром. Мы стоим у калитки моего дома — окна не горят, бабушка уже давно рукой махнула на то, как хаотично я возвращаюсь домой. Мне хорошо. Хочется закрыть глаза и замереть на столько расплывающихся секунд, на сколько позволят часы на стене в бабушкиной гостиной. — Останься, — произносит Холт. — Если опоздаю, бабушка заставит меня работать в выходные, рук в лавке не хватает, — хмыкаю, поворачиваясь к темным окнам, — так что не удивлюсь, если ты подвернешься под горячую руку, и она найдет способ и тебя оставить на пару часов торговать травками и корешками. — Кай, — тихо и просто произносит мужчина, и от его тона по спине вдруг почему-то бегут мурашки, — останься со мной. Шутливый тон исчезает вместе с дурацкой полуулыбкой. — Ты имеешь в виду… — начинаю было я, но сил закончить предложение нет. Вообще сил нет, когда я смотрю в его глаза, а он смотрит в ответ так внимательно, так, словно бы душу выворачивает наизнанку. Словно бы вокруг вообще ничего нет, все разваливается и мешается, и, стоит мне взгляд от Холта отвести, меня тоже засосет в этот изломанный, хаотичный водоворот. — Да, — произносит Холт, и земля уходит у меня из-под ног, окончательно теряет свою твердость, — останься со мной. Навсегда. Если ты этого хочешь. Я смотрю на Холта, не мигая. Медленно оглядываюсь на темные окна бабушкиной лавки, чувствуя, как ноги становятся ватными. Уже через несколько часов в окне загорится свет — бабушка поставит на огонь котелок, и, позёвывая, уйдет на кухню заваривать чай. Кровать в моей комнате, как это часто бывает в последнее время, не разобрана. Книги припали пылью. Часть одежды уже давно сложена в одном из платяных шкафов Холта. Если я этого хочу. Холт смотрит на меня долго-долго. Мои пальцы чуть дрожат, когда он сжимает их сильнее. — Я хочу, — тихо произношу, чувствуя, как все те слова, которые так важно и так нужно сказать, все важные вопросы выпадают и теряются где-то по дороге, — больше всего на свете. Холт улыбается. Мягко и чуть изломанно, глядя мне прямо в глаза. Я улыбаюсь в ответ. — Теперь мне действительно пора, — киваю на спящий дом позади, — нужно сказать бабушке, а ещё мои книги, и надо бы найти замену в лавку, и… Слова срываются с губ, словно горошины, выпавшие из мешка. Я говорю ещё что-то, поворачиваясь к дому, пытаясь с губ улыбку дурацкую согнать, но почему-то не получается. Руки слегка дрожат. — Кай, — окликает меня Холт, когда я почти затворяю калитку. — Холт? — оборачиваюсь, даже не пытаясь перестать улыбаться. Мужчина смотрит на меня пристально, внимательно, так, словно пытается запомнить моё лицо. — Я тебя люблю, — произносит он. Слова начинаются и заканчиваются. Тонут в тишине между нами, камнем идут ко дну, растворяются в предрассветных сумерках, словно тени или солнечные зайчики, пущенные осколками разбитого зеркала. Но мне очень сильно хочется верить, что то, что я вижу в его глазах, полуобернувшись на дорожке, совершенно бесконечно.  — Хочу, чтоб ты это знала, прежде чем твоя бабушка устроит тебя допрос, — Холт слегка щурится, глядя на меня и сухо улыбаясь. Я фыркаю в ответ, поворачиваясь к двери. Я наконец-то дома.