xiubaek box

Вода — что небо. А небо не имеет края, накрывая ослепительно голубым куполом всю землю, город, озеро, мимо которого следует береговой трамвайчик, и Минсока, который неудобно утыкается лбом в окно этого трамвайчика. Всё настолько яркое, что кажется, нет никакой войны там, за границей. Настолько спокойное, что будто всё хорошо. Только кажется. Трамвай едет с конечной северной станции до конечной южной ровно два часа и двадцать одну минуту. После Минсоку нужно пройти пешком еще четыре километра до границы, где усталый пограничник, ожидающий конца своей смены, узнает его — Минсок приезжает сюда каждую неделю. Узнает, но всё равно потребует показать содержимое холщового рюкзака, будто можно пронести что-то страшное туда, в полуразрушенный городок. — Закон — есть закон, — пожимает плечами пожилой пограничник, проставляя никому не нужный штамп в паспорте Минсока. Минсок лишь условно-благодарно кивает, проходя дальше. Какие законы в таком мире — нет их. Может, и не было никогда. А рюкзак — там лишь мелочи. Обед в коробочке, да потрепанная книга, которую Минсок никак не может дочитать, потому что голова всё время занята другим. Он бы привез Бэкхёну что угодно, простоял бы в очередях несколько часов, добыл бы нужные талончики, выменял бы что-то, но Бэкхёну ничего не нужно. Ничего кроме мира: тишины в небе, улиц без разбросанных по ним устрашающих листовок и целых стекол в оконных рамах. Бэкхён лишь хочет, чтобы война закончилась — как и все остальные. Минсок лишь хочет увезти Бэкхёна с собой, на север, в тот городок, который пока не подвергается болезненным бомбардировкам, оставаясь на нейтральной в стороне — десяток километров иногда делают разницу. Желания иногда не сходятся. Темные узоры, расползшиеся змеиными кольцами по пальцам левой руки — вот что их связывает. А еще: одно убежище, холодные ночи под общим тонким пледом, трясущиеся от страха плечи и мокрые от слез щеки. Они успокаивали друг друга с переменным успехом, но в итоге смогли уснуть в обнимку, чтобы утром обнаружить появившиеся на коже метки и не понять, где причина, а где — следствие. Когда Минсок уезжал на безопасный север в военном грузовике, устроившись в чьих-то ногах, то думал, что Бэкхён поедет в следующей машине. Что они встретятся там, в городе. Что — всё будет хорошо, наверно. Но Бэкхён не приехал. Говорили, что мест хватало. Но кто-то решил остаться — среди разрухи и смерти. Минсок всё еще не понимает — зачем? У Бэкхёна худое перемазанное пылью лицо и незаживающая рана на плече — Минсок меняет ему повязку, но это вряд ли чем-то поможет. Бэкхён старается есть медленно, будто совсем не голоден, и Минсок позволяет ему некрасиво накинуться на еду, отворачиваясь, отходя к еще целому окну, забитому досками, и высматривая сквозь них улицу. Бэкхён тут не один, нет. В еще нескольких домах прячутся такие же оставшиеся — у каждого своя причина, для каждого, наверняка, достаточно веская, чтобы продолжать забиваться в угол или сбегать в подвал, когда раздается сигнал тревоги или сразу свист рассекающего воздух самолета. У каждого своя причина, вот только Бэкхён остается тут, как на цепи — просто потому что это его дом. Потому что тут все его фотоальбомы, сложенные в потрепанный чемодан, тут родные стены и воспоминания детства. — Ждешь, когда стены рухнут прямо на тебя? — резко спрашивает Минсок, надеясь хоть так надавить на парня — кольнуть поострее, напомнить о смерти, если он вдруг забыл о ней, отгородившись в своем уголке, хотя такое вряд ли возможно. Бэкхён молчит. Вытирает рот грязным рукавом и вычищает грязь из-под ногтей, пряча взгляд. — Завтра границу закроют, — сообщает Минсок. — Что мне там делать? — вдруг говорит Бэкхён. Вдруг — будто просыпается, услышав про свой последний шанс сбежать. Минсок садится рядом. Берет его руки в свои, аккуратно сжимая пальцы. Ответ такой простой и в чем-то даже глупый — если бы он звучал тогда, раньше, в другой жизни. — Жить, — легонько улыбается Минсок. — Могу обещать тебе только спокойную жизнь и свою помощь, ты же знаешь. Бэкхён отмахивается. Обидно и как-то больно. — Это всё из-за меток, да? — Он трет кожу на пальцах Минсока, точно пытаясь стереть странные узоры. — Тебе не надо быть рядом со мной только из-за них. — Я хочу увезти тебя не поэтому. — Хочется снова добавить: «Ты же знаешь», но Бэкхён на самом деле ничего не знает. Говорить ему о дружбе? О том, что они спутники друг друга по случайности судьбы? Или о том, что Минсок слишком быстро привязался к нему и просто не может спокойно жить сам, зная, в каком месте сейчас живет Бэкхён? Говорить что-то о любви — Минсок не знает. Он просто не может бросить этого парня тут. Слов не хватает. Время проходит слишком быстро. Бэкхён сверяется с часами — стекло разбито, но если заводить каждый день, то они всё еще работают — и говорит, что пора. Пора уходить — Минсоку, не ему. — Не хочу. — Так по-детски и до слез. — Тебе нельзя здесь оставаться. — Чуть ли не подталкивая к двери. Минсок только вздыхает — дыхание дрожит как листок на ветру. — Тебе тоже, но ты же остаешься. Бэкхён улыбается — нежнее апрельского солнца. — Во сколько уходит вечерний поезд? В девять? Минсок кивает. От капли надежды сердце начинает биться чаще — Минсок не сдерживается, обнимая чужие плечи. Мажет губами по грубой коже чужой щеки. Шепчет прямо на ухо: — Буду ждать, — чувствуя себя последней тряпкой, потому что вот-вот, и слезы уже будет не остановить. Минсок слишком быстро привязался. К тому, как Бэкхён улыбается. К тому, как шутит, отвлекая от страшных вещей. К тому как — Минсок не знает, если честно, к чему конкретно. Не знает почему, если задуматься. Может, это и правда сила спутников — нет разницы. Просто рядом с Бэкхёном меньше страха. Меньше серости. Он как яркая птичка, цветное пятнышко, которое разукрашивает твою жизнь. И Минсоку без его яркости уже никуда. — В девять, — напоминает он на всякий случай, перебираясь через завал у дома и, оглядываясь, уходя — пока всё спокойно, в городе не стреляют, но до границы он идет перебежками. А уже там на прощание проводит рукой по полосатому столбу, разделяющему две страны — как два мира. Дома он достает из маленького шкафчика чистое, но потертое белье — отданное ему добрыми людьми, которые помогли ему и с маленькой комнаткой под крышей доходного дома. Белье, вместе с полотенцем и новой, купленной на заработанные деньги рубашкой, он аккуратно складывает на стул — всё это для Бэкхёна. Для Бэкхёна, который, может, и не приедет. Но Минсок надеется. Трет узоры на руке и просто надеется, что они не пропадут — никогда. Вечером тучи сгущаются. С озера дует прохладой — неприятной, от которой Минсок кутается в куртку и поджимает плечи. Он всё сверяется с большими часами на станции, нервно переминаясь с ноги на ногу в ожидании трамвая. Ходит туда-сюда вдоль перрона и впервые замечает пожелтевшую от времени листовку на газетном стенде — заметка об озере Чистоводное, которое на самом деле не одно. На маленькой карте изображены две круглых голубых капли, которые, судя по исторической справке, образовались несколько миллионов лет назад, когда на Землю упал двойной астероид, оставив два ударных кратера, заполнившихся спустя века водой — кристально чистой. — Потому их и два… — хмыкает Минсок, оборачиваясь и теперь пристальнее вглядываясь в гладь озера, пытаясь увидеть тот перешеек, разделяющий два водоема. — Два, — снова бурчит он себе под нос, связывая себя с этим космическим событием. Два тела, которые связаны друг с другом невидимой силой притяжения, которые даже если падают, разбиваясь, то вместе — так Минсок представляет себе спутников, тех, кто един душой, которая по сути тоже невидимая сила. Так он представляет себя и Бэкхёна — вместе даже после конца. Две кристальные слезы-озера. Слева звенит прибывающий трамвайчик. Минсок дергается, внезапно вырванный из своих мыслей, и подходит ближе к путям, высматривая в окнах знакомое лицо. Потом — высматривая его среди покидающих вагоны, спускающихся по лестнице и обнимающихся с теми, кто их встречает. Бэкхёна среди нет. Нет его худого лица, запачканной кровью куртки и хромой из-за больных перемерзших ног походки. Его нет, а Минсок уже готов протянуть руки и тоже — обнять. Дождь начинает накрапывать через полчаса после прибытия поезда. Минсок всё еще сидит на станции, переводя опущенный взгляд со своих ног налево, туда, где должен был остаться Бэкхён. Где он сейчас сидит, и, может, там тоже пасмурно и влажно от дождя. Может, там тоже — у него в груди — больно сжимается комок, который и словами не описать. Разве что — «Страх, который не пересилить». Не отбросить и не забыть. Минсок не может подняться и просто пойти домой, в свою маленькую комнатку под крышей. Не может даже представить себе, что завтра утром просто пойдет на работу. Что будет дышать, ходить и есть, зная, что Бэкхён остался там и… он сам остался здесь. Дышать становится сложно уже сейчас. Дождь, точно назло, усиливается, выбивая стыдные слезы. Чужих шагов Минсок не слышит. Испуганно вздрагивает, отшатываясь, только когда совсем рядом звучит просьба не плакать — знакомым голосом. Бэкхён — весь промокший, в своей грязной куртке и с по-апрельскому теплой улыбкой на усталом лице. Бэкхён — тут, рядом. Прижимает к себе, позволяя выплакаться в плечо, чтобы успокоиться и втянуть свежий прохладный воздух полной грудью. — Хотел прогуляться, — объясняется он, когда всхлипы Минсока утихают. — Вышел чуть раньше, но… — Попал под дождь, — заканчивает за него Минсок. Руки всё еще цепляются за чужие плечи — только бы не пропал, не растворился как мираж. Только бы снова не расставаться. Руки у них обоих холодные, но когда Бэкхён переплетает свои пальцы с пальцами Минсока, то становится как-то теплее. — Я же приехал. Вернее — пришел, — говорит он. Минсок только молча улыбается — чувство, которое и словами не описать. Разве что… Дома Бэкхён пьет чай и греется под тонким одеялом, с каким-то стыдливым лицом принимает подаренную рубашку, обещая надеть её, но только после того, как хорошенько помоется, и ерошит влажные волосы Минсока, когда тот заваливается на узкую кровать рядом с ним — её придется делить на двоих, но, кажется, никто из них не против. — Почему ты так долго решался? — Вопрос такой, что тихие смешки и уютная радость будто улетучиваются. Руки вновь — так естественно и просто — соприкасаются, смыкая узоры на пальцах. — Я просто не… — Все мои там погибли, — спокойно говорит Бэкхён. Кашляет, отвернувшись на секунду, но отвечает: — Я думал, что должен умереть там же, как они. А так — я будто их бросил. Его голос не дрожит — он будто камень, такой твердый, такой крепкий, но даже он однажды может разбиться о землю. — Ты вернешься, — обещает Минсок. — Вернешься, когда всё закончится. Мы вернемся, — поправляется он. Бэкхён не спрашивает разрешения поцеловать его — впервые как-то серьезно и так по-настоящему. Так благодарно, нежно и отдавая через легкое прикосновение губ к губам всё то, что никак не высказать вслух. Минсоку кажется, что узоры на мгновение меняют цвет — с черного на красный, точно нити судьбы из старых легенд, но всё только кажется. Когда он разглядывает собственную руку, то метка разливается по коже привычными темными линиями. — Они могут блекнуть, знаешь? — спрашивает Бэкхён, сравнивая их руки. — Мы здесь не поэтому, не из-за них, — говорит Минсок, вспоминая, как Бэкхён оказался единственным светом в его жизни — там, в убежище. Не потому, что на его коже были какие-то знаки. Не потому, что кто-то решил за них. Но — честно — если бы не Бэкхён рядом, Минсок бы там не выжил. И честно — Бэкхён думает точно так же. Поэтому срывается с цепи, раздирает себя изнутри, но приезжает. Приезжает, чтобы сохранить это равновесие, без которого им обоим — только падать вниз и разбиваться. Вместо ответа или подтверждения, или чего-то еще, что могло бы заполнить нависшую тишину, следует еще одна едва видимая вспышка сияния — с красноватым отливом. Это ведь словами не описать. Разве что — «Мир наступает хотя бы в пределах маленькой комнаты». Хотя бы для двоих.