Стальная дева

*** Звуки исчезли. Леннер ничего не слышал, пялился на опустившийся потолок. Чувств не осталось. Даже желания убить проклятую герианскую суку. И сил смеяться не было. Эйнова герианка подошла близко, сказала что-то. Леннер не разобрал. Думал: Кира, мелкая, что она думала перед смертью? Ждала ли, что Леннер ее спасет. Кого он, бляста, мог спасти? Не спас дочь, не спас… Спасать он умел только себя, но себя — отлично. Он даже в тот момент продолжал дышать. Герианка отвесила Леннеру легкую оплеуху, ухватила за волосы и повернула его голову к себе. Откуда ты знаешь, сука, что я не брошусь на тебя? Что не убью — как ты убила ее. Но Леннер не бросился. Он чувствовал, что все. Вообще — все. — Хочешь, чтобы она выжила? — слова герианской суки донеслись будто издалека. Прошлись холодком внутри, выстуживая. Леннер мотнул головой, вырываясь. Медленно перевел взгляд на прозрачную перегородку. Потолок поднимался — медленно-медленно. Крови не было на полу. Кира сидела сжавшись, смотрела перепуганными огромными глазами, и ее трясло. И как только она увидела Леннера — прижала ладонь к стеклу. Он прижал свою прежде, чем понял, что делает. Шепнул Эйновой герианке, тихо, неверяще: — Сука… проклятая… какая же ты сука. Я тебя убью. Я разорву тебя на куски. Даже он сам в это не верил, но говорил все равно, потому что его рвало на части — мелкая была жива, жива, ее не раздавило долбанным потолком. Она тянулась к Леннеру несмотря на прозрачную преграду, несмотря на то, сколько других герианок он убил, и что хотел избавиться от нее. — Нет, Леннер, — спокойно отозвалась Эйнова герианка. — Ты никогда меня не убьешь. Потому что скоро будет война с илирианцами. И она не выживет без нашей помощи. Ты не защитишь ее сам, ты нигде ее не спрячешь. Поэтому ты сделаешь все, что скажет тебе Габриэль. Ты будешь послушно защищать его и тех, кого он скажет. Леннер заржал, посмотрел на бесстрашного лидера. Тот казался бледнее обычного. В чем дело, малыш? Ты же победил. Ты и твоя серая сука, что ж ты не празднуешь? Гэйб вовсе не выглядел победителем. Герианка повела ладонью в воздухе, выцепила когтями проекцию — своими острыми нечеловеческими когтями, которыми она крепко вцепилась в Леннера. И вот она уже знала, что победила. Он ее за это ненавидел. Но не настолько, чтобы рискнуть из-за этой ненависти Кирой. В камере Леннер просил Гэйба — лучше убей меня, если увидишь, что у твоей герианки получается, лучше сдохнуть. А теперь он хотел жить. Сейчас ради мелкой не дал бы от себя избавиться. На виртуальном экране возникла схема — смутно знакомая. И присмотревшись, Леннер понял, что видит — такие игрушки применяли для военных заключенных при перевозке. — Вы люди называете это «цепями», — сказала герианка. — В личном терминале выбраковки, — она кивнула на Киру равнодушно, походя, — взрывчатка. Если умрет Габриэль, или если умрет Рьярра, или если я сочту, что ты совершил преступление, эта взрывчатка сработает. — Откуда ты знала? — Леннер повернулся к ней всем телом, оскалился, потому что ничего другого ему уже не оставалось. — Почему, бляста, ты была так уверена, что это сработает? Что я ее не убью? Что мне не будет на нее плевать. — Потому что я изучала тебя, Леннер. И я хорошо тебя изучила. Ты говорил мне, что чувствуешь себя мертвым, и что убиваешь нас за это. Это была не месть за дочь, это была месть за себя. Ты хотел бы быть живым, но не знал как быть живым самостоятельно, — она кивнула на Киру снова. — Она знает. Она хочет жить, она хочет, чтобы к ней относились как к живой. Ты ее увидел, ты с ней заговорил. После стольких лет изоляции, она был не смогла от тебя отказаться. А ты не смог бы отказаться от нее. Переделать кого-то очень сложно и очень легко. Невозможно изменить тебя, если ты не захочешь. Значит, нужно создать условия, чтобы ты захотел. Леннер прикрыл глаза и рассмеялся. На внутренней стороне век отпечаталось — как медленно, неотвратимо опускался на Киру потолок. Действительно. Так просто. Леннер был идиотом, недооценил серых сук и теперь поздно было сожалеть. — Однажды, война закончится, — пообещал он. — Однажды, мелкой уже ничего не будет угрожать. И до того я не трону ни одну серую суку, я буду прыгать, если малыш Гэйб скажет мне прыгать. И убивать, если он скажет мне убивать. Но однажды, когда все закончится, я приду за тобой. За тобой лично. — Я знаю, — легко признала она. Серую суку это не волновало. — Я буду ждать. Медленно заскользила вверх прозрачная перегородка — сама по себе, герианка не делала знака, а значит, и правда не могла ею управлять: — Твоя выбраковка ждет. Иди к ней. — Сука, у нее есть имя. Тебе лучше запомнить. Он больше не смотрел на герианку, только на Киру. И видел себя будто со стороны — как только приподнялась прозрачная преграда, он схватил свою мелкую и прижал к себе. Так баюкают сломанную руку. С ужасом, что что-то случится снова. И снова будет больно. Мелкая вцепилась в него в ответ. Уткнулась в Леннера лицом и разрыдалась. И уже за это хотелось вырезать эйновой герианке сердце, но Леннер не мог даже врезать ей по лицу — не мог заставить себя разжать руки и выпустить Киру. *** Леннера и мелкую герианку увели — не обратно в тюремный бокс, а в отдельную комнату, в одном из пустующих секторов для персонала: герианцев на базе было меньше, чем жилых помещений. Эйн смотрел им вслед — Леннеру и мелкой — и чувствовал, что все поменялось и для него тоже. Когда начал опускаться потолок, когда Леннер, озверев, бился в прозрачную преграду, пытаясь спасти выбраковку — внутри Эйна было холодно и тихо. Он смотрел со стороны. Кто-то внутри кричал: почему ты стоишь? Спаси ее! Она же умрет, ее раздавит у тебя на глазах. Бляста, Гэйб, это ребенок, ты должен ей помочь. Он не пошевелился. Слушал голос Мары, отсчитывал время ударами собственного пульса — сильными, размеренными. И был уверен, что Мара не убьет девчонку. Чутье, которое он не мог объяснить. Что она — не сможет. Это чутье было живучим, оно не пропало даже когда опустился потолок. И когда мелкая оказалась жива, Эйн не удивился. Он только подумал о Маре: почему я тебе не верил? Он же знал ее, знал и чувствовал все, чем она была. Видел ее изнутри. И подозревал. Да, она была способна на жестокость. Да, она не жалела выбраковку и не ценила ее. Но она все равно бы ее не убила. Потому что она ценила Эйна, делала все для него, и знала, что он не сможет этого принять. Он был таким идиотом. И он сделал ей больно. Наверное, после всего, что случилось, даже Леннер ее боялся. А Эйн видел слишком много. Жаль, что увидел так поздно. Как только они остались одни, Мара обхватила себя руками. И ее затрясло. Эйн, Леннер — они видели в ней стальную деву. Уверенную, сильную герианку, которая умеет добиваться своего, готова пачкать руки, чтобы это делать. А то, чего ей это стоило — оставалось за кадром. Мара сделала несколько коротких, спотыкающихся шагов к стене, неловко сползла вниз — у нее больше не было сил стоять. Напряжение последнего часа ушло, даже воли не осталось. — У меня получилось, — сказала Мара. Повторила громче. — Получилось. И ее затрясло сильнее. Эйн подошел, опустился рядом. У него не было права ее утешать, больше не было. Но никто другой не смог бы этого сделать. — Получилось, — отозвался он, притянул ее к себе. Она дернулась, уцепилась когтями в футболку у него на груди. — Мара, уже все. Ты справилась. — Пусти, — выдохнула она. Хрипло. — Пусти, Габриэль. Но она не отстранилась, притянула его к себе. — Ты не умеешь делать больно, — сказал он. Потом понял, что не прав, сказал иначе. — Ты не умеешь делать больно так, чтобы не было больно тебе. Мара, мне жаль. Она с шумом втянула воздух, напряглась. Впилась когтями сильнее: — Ты не можешь… У тебя нет права… — Нет, — согласился он. — Конечно, нет. Я перед тобой виноват. Я еще буду за это расплачиваться. Но сейчас я тебе нужен. И я у тебя есть. С этого момента я всегда у тебя буду. Оказывается, это было возможно — без метки, без герианских фокусов чувствовать кого-то еще, чувствовать эмоции, быть с кем-то связанным. Эйн просто никогда никого так не любил. Не знал, что так бывает. Эта любовь не была красивой, и уж тем более не была честной. И Эйн не врал себе — что сможет отпустить, что примет смерть Мары, что оставит ее одну, трястись от бессилия и боли. Она уткнулась лицом в его плечо — и Эйн вспомнил, как пришел к ней однажды и увидел ее залитую герианской кровью. Как понял тогда, она делала то, что должна — все, что должна, но за этой ей приходилось платить перед своей совестью. И теперь она смогла изменить Леннера, только переломав его. Мара говорила — я знаю, как это. Считать себя мертвой и хотеть жить. Она не смогла переломать его, не заплатив собственной болью. Эйн чувствовал влагу сквозь футболку. Мара плакала беззвучно, безнадежно. На нее навалилось все вместе — боль от предательства Эйна, и страх смерти, и напряжение последних дней, и неспособность справиться. Она говорила ему: я все. Габриэль, я больше не могу. Во что бы то ни стало, Эйн должен был ей помочь. ---------------------------------------------------------------------------------------------------- Я пишу этот текст по правилу 50 рублей: суть его в том, что, если хотя бы один человек пришлет мне хотя бы 50 рублей на Яндекс. Деньги: money.yandex.ru/to/410016407141638 я выложу новую главу «Стальной девы» через неделю (28.12.2020) ±10мин. Но даже если никто ничего не пришлет, я продолжу выкладываться, просто реже.