Стальная дева

*** Эйн пропустил момент, когда все закончилось. Он не чувствовал ничего, кроме боли, безграничной, сводящей с ума. Тошнило от запаха крови — а казалось бы давно привык, и мысли разлетались в пыль. Эйн ничего не мог, а агония все длилась и длилась. И он все беспомощно смотрел, как от него отрезают куски. И все казалось — откуда у одного человека столько мяса. Почему он еще не сдох, он так хотел просто перестать быть. Может, он и перестал — ненадолго. Потому что так и не понял, когда боль исчезла. Остался легкий зуд, невесомое ощущение покоя — чего-то мягкого вокруг. Эйн безразлично проследил взглядом за белесой трубкой — она шла сверху вниз по диагонали, погружалась в прозрачный гель, в котором Эйн лежал. Только тогда он увидел, что от него осталось. Обрубок человека. Ног больше не было. Не было человеческой руки. На груди не осталось мышц, и в просвет между ребрами Эйн видел, как бьется внутри сердце. Он не верил, что жив. Он не должен быть жив, не с такими повреждениями. Но самое больное — постепенно нарастала новая плоть, быстро, буквально у него на глазах. — Удивительно, верно? — голос Галлары заставил его повернуть голову. Илирианец сидел на бортике прозрачного прямоугольного бокса, в котором Эйн полулежал, словно в гробу. — Немного напоминает запись, если пустить ее в обратном порядке. — Что ты… — хрипло выдавил Эйн. Не знал, как ему вообще удается говорить. — Что ты сделал? — Дал тебе передышку, человек. Разве это не очевидно? — он оглядел его любопытным взглядом. — Так странно. Мне неприятно видеть тебя таким. — Очень… странно… — выдохнул Эйн, сорвался на хриплый, больной смех, в котором истерики было больше, чем веселья. И билось в голове: меня разобрали на куски. Меня действительно разобрали на куски. И они повторят. Его затрясло. Галлара положил пальцы ему на голову, погладил по волосам — утешающим, отеческим жестом. И Эйн до крови прикусил щеку, хотел, чтобы вернулась боль, хотел уцепиться за нее, потому что в тот момент почувствовал — иначе сломается. Иначе разрыдается прямо там перед этой механической тварью, начнет умолять — убей, пожалуйста, просто убей… Как тогда, у Рьярры. Но тогда было тогда. А теперь… Не ломаться, солдат! Бляста, только бы не сломаться. — Почему-то, — сказал Галлара. — Мне не нравится видеть тебя таким. Эйн постарался взять дыхание под контроль, заставил себя считать: раз — вдох, два — выдох. Только так и смог не заорать. И только через десять вздохов он смог прохрипеть: — Ты сам… сам меня таким сделал. И Эйн боялся повторения настолько, что от этого колотило. — Я привык к телам, — словно не слышал его, продолжил Галлара. — Я многих разрезал, человек. Мышцы это мышцы, кости это кости. Они ничего не значат. Я разбираю тела так же легко, как механики разбирают флаеры. Могу без труда собрать обратно. Я знаю, что хочу получить. И знаю, как получить это. Эйн слышал собственное надрывное дыхание. Даже для него звучало как всхлипы. — Больной ты… урод… Больной… урод. — Это твоя эмпатия? — спросил его Галлара. Заставил посмотреть на себя. — Это странное чувство. Он провел механическим пальцем по щеке Эйна под глазом. Тот зло отдернулся. — Нежелание причинять тебе вред. Странное. Непривычное. — Нет у меня никакой эмпатии… — тихо, борясь с собой выдавил Эйн. — Нет, слышишь ты… урод… Если бы была, если бы был хоть отголосок… Он бы убил. Не Галлару и не мелкого илирианца. Себя. Эйн убил бы себя их руками. — Эмпатия не действует… из-за боли. И ведь илирианцы это знали. Знали, что боль мешает девам, но все равно устроили Эйну этот блястов тест, все равно разобрали его на куски… — Эмпатия дев любви немного отличается, — спокойно отозвался Галлара. — Боль ей тоже мешает, но не так сильно. И потом, ты человек. У тебя могут быть свои особенности. Не было у него никаких особенностей. Он превратился просто в обрубок, кусок мяса. — Если бы я мог… я бы… — Закономерно, — согласился Галлара. — Но теперь тебе больше не больно. И я смогу отследить, как быстро эмпатия вернется к тебе снова. Он снова коснулся головы Эйна. Тот услышал тихий металлический звук. Спросил хрипло: — Что там? — Ничего особенного. Обычный диагност. Или не совсем обычный. Я получу данные, как запускается твоя эмпатия. И на их основе создам ее аналог — в виде импланта. Галлара улыбнулся: — Ты сказал, что мы не получили силу дев, человек. Не совсем так. Мы просто не можем повторить ее с помощью механизмов. Но твои данные… твои данные могут все изменить. Эйна замутило, когда он это представил. Освоение эмпатии требовало долгих лет — обучения и упражнений, требовало контроля наставниц, наблюдения и корректировки. А Галлара хотел заменить это все одним единственным механизмом. Чипом, который можно вставить в голову и включить эмпатию по щелчку. И… выключить? — Ты… ты хочешь… безопасную эмпатию. Вот что их останавливало. Эмпатия несла в себе риски — что сила выйдет из-под контроля, как это произошло с Марой. Риск сумасшествия и смерти. Девы знали это, и потому учились — тщательно контролировать каждый импульс. Но илирианцы стремились к совершенству во всем. Такие как Галлара… нет, такие не смерились бы ни с рисками эмпатии, ни с ее ограничениями. Он хотел, чтобы сила дев была простой и понятной как механизм. И он верил, что сможет вытащить его из Эйна под пытками. — И я ее получу, — спокойно подтвердил Галлара. Он поднялся одним спокойным, текучим движением, повернул голову, словно услышал что-то и вдруг едва заметно улыбнулся: — Мне нужно идти. Отдыхай человек, мы еще увидимся. Он двинулся прочь, и, глядя ему в спину, Эйн надеялся только не встречаться с ним больше никогда. У самого выхода Галлара остановился, обернулся: — Так странно. Мне все же не хочется уходить. Мне не нравится терять тебя из виду. Наверняка это эмпатия. Эйн хрипло рассмеялся. Чувствовал, что или это, или разрыдается: — Это мой врожденный… шарм. Галлара ушел, и Эйн остался один. *** Он смотрел, как отрастают ноги и руки. Быстро, быстрее, чем он считал возможным. Герианская медкапсула могла восстановить кого-то за ночь. Но даже она намного уступала илирианской. И если задуматься… зачем они им были — эти совершенные технологии восстановления? Раз уж почти все заменяли ларралами. А потом он понял — чтобы создавать таких, как Ойлер. Чтобы пересобирать их снова и снова, заменяя разные части. Выбирая, что сделать ларралом, а что оставить живым. Ноги восстановились до середины голеней. Раны на груди затянулись, появились новые мышцы, и поверх нарастала розоватая нежная кожа. Рука восстановилась полностью. Эйн напрягался от каждого шороха, вздрагивал и все ждал, что это возвращается Галлара. Был уверен, что в любой момент снова вернется на разделочный стол. Несколько раз он чувствовал Мару — ощущал ее присутствие отчетливее и был уверен, что она его ищет. Но не слышал слов, и ничего не говорил сам. Отчасти даже радовался, что она далеко. Не хотел, чтобы она видела его таким. И стыдился того, что хотел умереть. Так сильно хотел умереть, что был готов утянуть с собой и ее. Лишь бы больше не было боли. Поняла бы она? Смогла бы герианка вроде нее вообще осознать, что бывает так больно, что тебя больше нет. Ты превращаешься в трясущийся, воющий комок мяса, и сделаешь что угодно, лишь бы это закончилось? Он думал, что нет — нет, она не знает. Сильная, самоуверенная герианка, откуда ей знать, что такое настоящая беспомощность? Дверь отворилась, и Эйн дернулся так сильно, что чуть не оборвал трубку, которая тянулась к боксу. Зашел не Галлара. Это был Лаури. Издали мелкий илирианец еще больше напоминал Ойлера — не чертами лица и не фигурой, нет чем-то неуловимым, чему Эйн не мог подобрать названия. Лаури подошел к прозрачному боксу, опустился на корточки плавным, каким-то звериным движением, и по-птичьи склонил голову набок. Эйн следил за ним с настороженным интересом. Не понимал, зачем тот пришел. Боялся, что по приказу Галлары. Чтобы забрать Эйна обратно на разделочный стол. — Я ему не сказал, — проговорил вдруг Лаури. Он казался абсолютно безразличным, и в словах его, в каждом звуке была скука. — Он хочет знать, когда ты используешь силу. Когда заставишь меня полюбить. Эйн нахмурился. Совершенно не понимал, о чем тот. Что Лаури не сказал? И кому? — А ты уже. Это ведь любовь? Это приятное щекочущее чувство. Это веселое приятное чувство. Эйн не понимал, прохрипел: — Я ничего не делал. Я не… не мог. Он мог только кричать. Но что если… что если сила просочилась вместе с криком? — Мне нравится, — безмятежно сказал ему Лаури. — Я хочу еще. Он потянулся и небрежно разломал трубку, которая висела сбоку. — Если я буду тебя ломать, я почувствую еще? И Эйн понял, почему мальчишка так напоминал ему Ойлера. Лаури был такой же отбитый. Ойлеру нравилось резать других. Он наслаждался чужой болью. И мальчишка тоже. — Галлара… — прохрипел Эйн. — Галлара меня не отдаст. — Не отдаст, — подтвердил Лаури, потом потянулся и легко поднял Эйна на руки. Как игрушку. — Но я его отвлек. А потом он нас не найдет. Я заберу тебя, и ты будешь только мой. Лаури улыбнулся, наклонился к Эйну и ткнулся носом в висок — как собака. — Сделаю тебе больно. А ты мне — хорошо. Это и есть любовь. Эйн был уверен, что это точно не она. А значит, и не эмпатия. Мальчишка просто поехал потому что… Осознание заставило его похолодеть. Лаури ждал, что почувствует любовь. Из-за эмпатии. Его же предупреждали. А потом он начал резать. И ему стало хорошо. Потому что он такой же больной ублюдок, как и Ойлер. Вот, значит, что он принял за любовь. — Отдохни, — шепнул ему Лаури. А потом что-то впилось в шею Эйна, и мир снова стал уплывать, растворяться в черноте. — Отдохни, мы скоро продолжим.