Стальная дева

*** Эйн, кажется, никогда столько не говорил. Он трепался обо всем и ни о чем, рассказывал про детство, про мать. Про ребят из «Коршуна», про первую войну и про первую операцию. Перескакивал с трепа о еде, на любимые фильмы и книги. И горло болело, саднило, но он упрямо выталкивал из себя слово за словом. Потому что, когда он останавливался, Лаури начинал трогать снова — скользил когтями по коже, и взгляд его тяжелел, плыл. Эйн видел — каждую секунду видел, как сильно тому хотелось резать, делать больно. Снова оказаться в операционной и снова чувствовать себя всемогущим. Внутри у Эйн отсчитывал время. И надеялся, парадоксально надеялся, что вернется эмпатия. Или что почувствует Мару. Что произойдет хоть что-нибудь. Он не мог позволить себе дать слабину. Не мог позволить себе сорваться, потому что закончилось бы это истерикой, убогой и бессмысленной. Но каждый раз хотя бы на мгновение прикрывая глаза, он видел отблески на медицинских инструментах и красную-красную кровь. Свою кровь и куски мяса, которые тоже когда-то были его. Завывая от боли на операционном столе он боялся только Галлару. А теперь вот пришел запоздалый ужас — новый, совсем другой. Эйн лежал на узкой койке в кабине. И обнимали его руки, которые всего несколько часов назад отрезали от него куски. Казалось, от них до сих пор исходит отвратительный запах крови. Когда заканчивались темы для разговора, Эйн заставлял себя спрашивать: — Галлара много вас сделал? Таких как ты. Лаури отвечал ему равнодушно, без интереса. Наклонялся, втягивая запах Эйна, как наркоман, который затягивался дозой, а потом выдыхал. Дыхание щекотало шею, и Эйну хотелось содрать это ощущение вместе с кожей. — Несколько тысяч, — говорил Лаури. — Около трети забраковали. — Но не тебя, ты оказался умнее, — сказал Эйн, сглотнул — горло горело. Но нельзя было долго молчать. — Многие оказались умнее, — Лаури отвечал спокойно и безразлично. — Это не трудно. Мы показали то, что от нас хотели. И нас оставили жить. Он улыбнулся и добавил: — У меня ничего не было. Мне ничего не было нужно. Пока я не полюбил тебя. Эйн представил — еще пара тысяч таких, как Лаури. Таких же психов, таких же садистов, которые убивают, потому что наслаждаются этим. — А остальные, — хрипло спросил Эйн. — Они бы тоже могли полюбить? Лаури смотрел на него немигающим, тяжелым взглядом, взглядом, который словно бы резал Эйна на части. — Да. Мы одинаковые, — и тут же он добавил. — Но я тебя не отдам. Ты только мой. Эйн не смог ему ответить, побоялся, что сорвется. И в красках представил, что вся эта толпа механических маньяков, которых наштамповал Галлара, найдет себе по «любви» среди людей. И устроит на Земле резню, какой никогда не было. Эйн дернулся — не смог сдержаться — и Лаури тихо шепнул: — Шшш, все хорошо. Я рядом. Эйна затрясло. Он пытался взять себя в руки, изо всех сил цеплялся за мысли о том, что должен держаться. Бляста, терпеть, солдат, ты же еще живой! Не смей, не перед этой тварью… Но контроль ускользал, паника захлестывала с головой… Он бы сорвался, но в бушующем море эмоций вдруг мелькнул отголосок чувства. Как единственный проблеск, за который Эйн уцепился, как за якорь. Эмпатия. Только отголосок силы. И раньше Эйн ее не чувствовал, не осознавал, как в этот раз. И теперь бы пропустил, если бы не надежда, отчаянная, последняя надежда на силу, без которой ему было не спастись. Он впервые почувствовал, как эмпатия восстанавливается — он еще был очень слаб, не мог использовать импульс. Но у него было время, чтобы набраться сил. — Говори, — сказал ему вдруг Лаури. И Эйн стиснул зубы, потому что до дрожи хотелось ударить в ответ уже сейчас. И увидеть, как этот урод вынимает себе сердце. — Мне нравится твой звук. Лучше крики, но слова тоже подойдут. Он осторожно сжал механическими пальцами загривок Эйна. А казалось, что тисками сдавило — не больно, аккуратно. Пока аккуратно. — Просто задумался, — отозвался Эйн. Сглотнул. — О чем тебе рассказать? Казалось, за последние часы он уже обо всем ему рассказал — обо всем, кроме секретной информации. — Про мать, — сказал Лаури. — Это интересно. У меня ее не было. — У тебя и отца не было, — Эйн хмыкнул. Подумал, что вообще не представлял мелкого илирианца с родителями. Не представлял, что такой, как Лаури мог бы получиться в семье. Даже самой отбитой. — Есть Галлара. Он создатель, это почти то же самое. Не было это тоже самое, даже близко. Но Эйн не стал спорить, заговорил про мать — мелкие, неважные факты. Вспоминал, как в детстве едва не угодил под приземляющийся транспортник, успел отбежать только в последний момент и разбил коленки. Мама потом схватила его в охапку и долго ругалась, трясла его за плечи, выговаривала, что так нельзя. А под конец разрыдалась. В последние годы Эйн редко о ней вспоминал. После армии они как-то особо не общались. После войны с герианцами тем более — Эйн связался с Сопротивлением, почти все прошлые контакты оборвал, чтобы не подставлять. — Это глупо, — безразлично сказал Лаури. — Она сама оставила тебе слабые ноги. Могла бы заменить на ларралы. Ты бы не пострадал. Хорошо, что у меня не было матери. Я стал бы такой же слабый, как ты. И Эйн в который раз подумал, что нет — илирианцев он никогда не поймет. Не захочет понимать. Но Лаури вдруг добавил: — Расскажи о ней еще. Это глупые истории, но почему-то мне нравится их слушать. *** Она гнала скайлер на пределе возможностей. Пошел дождь и ледяные струи хлестали в лицо, но Мара не стала доставать шлем — стекло мгновенно залило бы водой. Вместо этого она повесила в сбоку несколько виртуальных экранов для навигации. Они хоть немного помогали ориентироваться. Ойлер за спиной казался частью скайлера — дополнительным механизмом. Присутствие Эйна то отдалялось, то приближалось, но Мара чувствовала только направление. Не могла передать слова, и не слышала мыслей. Скорее угадывала, чем знала наверняка — ему было плохо, но он держался. В какой-то момент Ойлер сказал ей: — Останови. Я на минуту. Он не дождался ответа, и через мгновение его уже не было за спиной. Крылатая тень мелькнула над головой, а потом Ойлер рухнул вниз, прямо перед флаером, сложив крылья. Мара проследила за его фигурой взглядом, сама подалась следом, и увидела, как внизу, в разрушенных после герианского захвата зданиях, мелькнули тени. Ойлер спикировал к ним — двигался так быстро, что Мара едва успевала отслеживать перемещения. Движения было не уловить. Мгновение, и он кого-то схватил. Мара разглядела темные волосы, отблеск механических конечностей — это тоже был илирианец. Ойлер вырвал ему сердце, отбросил в сторону. Со спины на него бросился новый нападающий. Мара не успевала долететь, но успела выстрелить, выигрывая доли секунды. Нападавший увернулся от заряда игольника, но не успел увернуться от удара, и Ойлер снес ему голову. Не задерживаясь разбежался и взмыл в воздух, распахнув крылья. — Патруль, — сказал он, снова оказавшись за спиной у Мары. Она чувствовала его дыхание — тяжелое, хриплое. Ойлер не был в порядке. — Больше не помогай. Справлюсь сам. Он говорил отрывисто, совсем не как обычно. Не шутил, не растягивал слова с показной небрежностью. Не называл ее «милой». — Сколько ты продержишься? — спросила она. Ей нужно было знать, на сколько его еще хватит. На сколько рассчитывать. — О, я живучий. Сколько потребуется, милая. Она чувствовала, как он натягивает привычную маску — замаскировать слабость. Понятная реакция, но Мару она не устраивала. От Ойлера зависели жизни — жизнь Габриэля. — Сколько? — с нажимом спросила она. — Несколько часов. Мара глубоко вдохнула, выдохнула. И отозвалась: — Мы успеем. Даю слово. Она выжала из мотора все, что могла, и скайлер рванулся вперед, обгоняя грозу. Патруль могли хватиться. И другие отряды могли их засечь, но она не позволяла себе отвлекаться. Ей нужно было вытащить Габриэля. Любой ценой, во что бы то ни стало. *** Вскоре она уже могла улавливать отдельные образы в сознании Габриэля. Только ощущения — стена за спиной, жесткое, похожее на механизм тело, которое прижимало Эйна к себе. Тревога и подавляемый страх. Какие-то обрывки. Она не могла прибавить скорость, и мысленно отсчитывала мгновения — когда сможет позвать, когда сможет уловить что-то конкретнее. Когда сможет заговорить сама. Пришлось ждать дольше обычного, и Мара не сразу поняла — Габриэль отгораживался от нее. Впрочем, нет. Не так. Его сознание ограждало само себя. Мара о подобном слышала — то была защитная реакция психики на что-то, с чем она не могла справиться. Пробиться было нелегко, но Мара была упрямой, научилась этому за годы в Интернате и позже. «Габриэль!» Тишина в ответ, он не слышал. «Габриэль! Впусти меня!» Он не разбирал слов, но что-то в его сознании отозвалось. Потянулось в ответ. И в следующий миг на Мару хлынул поток чужой памяти: операционный стол. Галлара рядом. Боль, выворачивающая, невероятная боль. Ужас, когда Эйн видел, как ему отрезали ноги. Слабость, увечье. Мара закричала, выкрутила руль скайлера, и полетник завертелся, рухнул вниз. Кто-то кричал рядом, ветер уносил слова, но Мара захлебывалась тем, что увидела, растворялась в чужой памяти. Сквозь этот поток в так чьему-то пульсу звучало: Не хочу это чувствовать. Нельзя об этом думать. Нельзя, бляста, ты же солдат. Когда-то Мара отдала Габриэлю боль физическую. Теперь он вливал в нее боль душевную. Не осознанно. Если бы понимал, что делал, никогда бы не отдал. Мара в последний момент сумела открыть глаза, осознала, что сейчас разобьется и выровняла скайлер. Зависла в полуметре от руин, в которые едва не врезалась. За спиной хрипло дышал Ойлер: — Милая… Что это, бляста тебя… побери, было? — Габриэль, — прохрипела она в ответ. — Я его чувствую. Я смогу с ним говорить. Она закрыла разум — не хотела, чтобы Габриэль узнал, что сделал. И потянулась вперед изо всех сил. Постаралась передать как можно громче, чтобы он уловил: «Габриэль! Я рядом. Мы придем за тобой! Мы обязательно придем». Он дернулся в ответ на ее слова — она почувствовала движение, как собственное. И словно наяву услышала чужие слова, которые говорили ему: — Смотри. Мы почти на месте.