Сангиновые сны

В молчании его – бездна слов, что она никогда не услышит, и чьих-то имен, старых и позабытых, нежеланных и нежелающих, чтобы их оглашали, вытаскивали наружу, на поверхность, разглядывали, рассматривали, ворошили. Ее имя единственное, которое он готов произносить, пусть редко и словно бы неохотно, потому что он по-прежнему прежний, потому что он не хочет выдавать и предавать себя, старого себя, когда-то завидующего, когда-то ревнующего, отказавшегося ото всех, потому что все отказались от него. В молчании его – он сам. Он молчит, когда прикасается к ней – всегда и постоянно, и когда-то это действительно волновало и задевало Джейн, удивляло, и ей все казалось, будто для такого, как он – подобному ему – спокойствие и смирение фраз и предложений незнакомо, чуждо и бессмысленно. Она до сих пор помнит его иным, другим, более надтреснутым, и себя тоже помнит другой. Когда-то, еще до него, все было так легко и очевидно, и ей так просто было делить весь мир и окружавшую, укрывавшую его действительность на черное и белое – без намеков, без нюансов и лишних отблесков; она не знала иных цветов, не подозревала об иной палитре дней: все было смешанно-серым и безвкусным – ее рутина и ее мечты, беспробудным и глухим к ее метаниям в вечных поисках чего-то или кого-то. Три белоснежных дня, озаренных вспышкой спустившегося на Землю бога и тайн, загадок, что последовали за ним по пятам; и после – после его ухода и его невозвращения – неспокойная чернота ночей – продрогшая, зябкая, липкая. А затем появилось что-то незнакомое, немыслимое и невозможное; изумрудное, темное и печальное, другое – оно улыбалось ей, ослепшей и пораженной – разве так бывает? – и будто бы что-то ожидало от нее, той, что сама привыкла и ненавидела ждать. Кто ты, вопрошала она, уже наперед страшась и преклоняясь перед тем, кем бы оно – чем бы оно – ни было. Что ты такое? Изумрудное, темное и печальное, оно глядело на нее, простую и безыскусную, свысока, с немым сожалением и упреком; оно было застывшим в своей неопределенной благородности, но не смиренным и не смирившимся, и во взгляде его разливалась неестественно яркая синева. Когда-то, и это было так давно, он принес в ее жизнь непрекращающееся ни на мгновение беспокойство, и уязвимость, и сангиновые сны – после бесцветно-однотипных и одинаковых они пугали и завораживали Джейн, заставляли тянуться к чему-то недостижимому и дразнили невозможным. С непривычки она хваталась за них, цеплялась за них, как за спасение свое, попутно и между делом прислушиваясь к тому, что он говорит: говорил он – всегда – немного, и лично ей отдавал слова три, не больше; и лишь потом, со временем, пусть времени у них – всегда – было недостаточно ровно настолько, что им безвыходно не хватало, она осознала, насколько осторожно он подбирал каждое свое слово. В словах Локи было хриплое, исковерканное ее гневом и его замешательством удивление – она мне нравится. Насмешка, гладкая и отполировано-блестящая, будто камни на солнце, прямота и безмятежность. Вот незадача. Умерла? Напускное презрение и нечто неприкосновенное, глубокое, щемящее-колкое и неудобное для двоих и не признаваемое ими, не подлежащее обсуждению. Ждала кого-то другого? Слов всегда было мало, и она не должна была понимать его, но она понимала каждый раз, и это оставалось настолько же поразительно, насколько пугающе – для них обоих. И когда он появился на пороге ее дома, и в его глазах было что-то, от чего хотелось больше никогда не дышать, она впустила его в свою квартиру и свою жизнь – в ее квартире и в ее жизни больше не было ничего, что напоминало бы о прошлом – Асгард, магия, эльфы, магия, смерть. Она знала, что он знал – она рассталась с Тором уже как несколько месяцев – как будто лет – назад, а значит, на это не стоило тратить бесполезных слов, как и на то, через что он прошел, зачем пришел, зачем и почему – к ней. В словах его – все его мысли, его раздумья, произнесенные вслух, выцветшие и высказанные – их не было смысла скрывать, больше не было. В молчании же его – то, чему он не мог дать оболочку, контур, набросок. То, что он не мог обозначить, и был не в силах понять – сам. В молчании своем он отныне дотрагивается до нее, и прикосновения его настолько остры для нее, ярки и болезненны, что Джейн кажется, будто они оставляют волдыри на ее коже – красные, страшные, вздувшиеся – так ей кажется всякий раз, и всякий раз она ошибается. Его ладонь скользит по ее волосам деликатнее любого гребня, мягко и практически невесомо, и она заставляет себя дышать ровно и размеренно под такт тикающих на стене часов, и не позволяет себе быть слабой, а слезам своим, невольным и незваным, спуститься вниз, к вискам, к подушкам. Он склоняется над ней, и она улавливает жар его тела и запах его кожи – зима, холод, пепел; он склоняется над ней, и во всей его льдистой красоте беззвучный – снова – вопрос. Что с тобой? Джейн почти сжимается под ним и, наверное, все же плачет, пусть и не чувствует этого – онемела, ослепла, оглохла ко всем и ко всему – и она бы потянулась к нему, как обычно, и оплела бы его руками, ногами, сердцем, обвила, точно лозой, как обычно, но теперь все это необычно больно – и ощущает – Локи скользит руками вниз, к бедрам, и медленно тянет ее рубашку вверх, заставляет снять ее, и глубоко и удовлетворенно вздыхает, когда по ее телу пробегает незваная дрожь. Она вглядывается в его лицо, она ищет в нем, ищет – что-то, хоть что-нибудь. Он все еще Бог Лжи, он все еще он, и значит ли это, что ему под силу обмануть саму Смерть, ускользнуть от нее – пусть еще один – последний – раз, она не знает – и не уверена, что хочет знать в эту ночь. Ночь, что может стать для них последней из очередных. Она никогда не желала, чтобы это – все это между ними, чем бы оно ни было на самом деле и как бы оно не называлось – происходило и разгоралось так, на фоне всеобщей беспомощности, когда на них надвигалось нечто страшное, ужасом разросшееся до размеров соседней галактики. Когда отчаяние озвучивало свои требования и диктовало свои условия – объединиться, забыть прежние распри, держаться вместе, потому что иначе нельзя, потому что порознь нельзя, потому что по-другому не выжить, не победить, не выстоять, и Джейн чувствовала себя на редкость и донельзя бесполезной со всеми своими приборами, знаниями, технологиями, здесь, сейчас, всего лишь человек, запертый в противостоянии не людей, но богов. Смерть шла за ними, и Джейн было страшно, и она была одна – он тоже был один, но, в отличие от нее, никогда не боялся. И теперь он спокоен, как и прежде, будто и впредь так будет – никакой войны, никакого обезумевшего Титана, никакого хаоса и разрушений, и ночей, подобной этой и другим, у них будет много, и сангиновых снов – тоже. Холод и жар смешиваются в единый узел, скручивают ее безвольное тело; она бессильна и открыта, она хочет всего и сразу, раз и навсегда – с ним. У него под веками сияние звезд и лжи, и Джейн на целую секунду кажется, будто он пришел из другого мира, в котором золотые дворцы и хризолитовое небо, и он, должно быть, прекрасен, почти совершенен, а потом она вспоминает – что так оно и есть. Ее же мир остался черно-белым и хрупким, и она хочет сказать Локи, чтобы он уходил, ведь он скоро падет, этот ее несчастный, незнающий иных цветов мир, сгниет, как оставленный и позабытый в земле плод. Она хочет сказать – мы не выживем, слезами выложить на его коже, слезами своими, сожалением и страданием – но его губы, холодные и жесткие, на ее щиколотке, у сгиба колена, на внутренней стороне бедра, и он безмолвен, и безмолвие его заразно. Безмолвие его усмиряет ее предчувствия и тревогу; и тогда она наконец понимает – в словах его – ложь, ведь по-другому он не может, не способен, а значит – они не для нее, никогда для нее и не были. В молчании же его единственная истина и единственно возможная надежда. Молчанию его она может верить.