Говорить с богами – смысла нет. (с) Большая вода. Арктида
***
Дождь – монотонный, ртутный и поздний, соленый, такой, какими, наверное, были бы ее слезы, останься они у нее про запас, будь она на них – все еще – способна. Однако слезы ее отныне лишь в воспоминаниях и изредка – в обрывках снов, и глаза ее теперь сухи, как рыхлые рыжие пески, как сердце ее, а дождь здесь и сейчас, и здесь и сейчас она рада ему, как никогда раньше. Там, откуда она родом, было тепло, и сухо, и ветрено – ветер был сухим и теплым. В Нью-Мексико, этой знойной пустыне, безлюдной и скупой на события, куда она когда-то перебралась в надежде изменить мирное направление своей жизни – ее поток и течение, можно было отыскать все, что угодно, кроме росы и туманов, кроме ливней и гроз. Тучи и штормящая серость, вязкая и густая, терпкая, точно дорогое, но невкусное вино, были в ее мыслях, исполосованных смутными, как запотевшее стекло, и порой тревожно-бессонными ночами, в ее опасениях, в ее многочисленных, нескончаемых, как секунды в часах, сомнениях, но только не над головой. Она никогда не любила дождь, не питала к нему ни слабости, ни симпатии, не ждала его и не предвкушала его, ведь невозможно ждать и предвкушать того, чего не знаешь и не понимаешь. Теперь дождь для нее – нечто особенное и бесценное, то, что она хотела бы, но никогда бы не смогла оставить только для себя, единственное воспоминание и напоминание о том, кем она являлась до недавних пор, что обрела и что потеряла. Прохлада вечера пронизывает ее насквозь, но Джейн не хочет возвращаться в свое укрытие, по крайней мере не сейчас; перед ней загораются огни Портленда, словно гирлянды на Рождество, словно далекие счастливые огни из детства, и они нравятся ей, и они почти ее завораживают. В Орегоне люди не загорают, а ржавеют,* настолько здесь влажно, промозгло и сыро, но Джейн рада – настолько, насколько это возможно, – что по одному из последних распоряжений Ника Фьюри она оказалась именно здесь. Это не Эль-Пасо со своим слепящим зноем, и неприветливой жарой, и горячей, как нагретая до предела сковорода, землей под ногами – ступишь и обожжешься. Это не высушенный дневным светом Кеннесо, где она была едва ли не затворницей, и все, что ей оставалось, все, чем она могла занять себя – свой разум и свои руки, это работа. Там у нее не было ничего, кроме страха, уже, кажется, намертво въевшегося под кожу, в ее тело смертельным недугом, и скорбной тоски, которой не было ни конца, ни края, как глубокое синее море, из объятий которого не выбраться, не избавиться, не вынырнуть. Но здесь у нее есть дождь. В реальности так иногда бывает, что плохие парни порой выигрывают; и Джейн остается надеяться, что, скрываясь от того, кому подвластен огонь, кто вдохновлен им и им же подчинен, она обретет отголоски покоя и безопасности там, где вода. Она накидывает на голову капюшон и зябко ежится, окруженная со всех сторон сыростью, которую принимает как долгожданного, желанного гостя. Позади Джейн серое здание с узкими, невысокими окнами, как с пустыми глазницами мертвеца – они с легкостью пропускают обманчивый свет, но не жизнь; спереди – пустота и острые углы неопределенности. От большей части Мстителей не осталось ничего, кроме костей, пепла и сгоревших, невыполненных обещаний, но еще есть те, кто готов бороться с навязанным, ненавистным режимом, установленным тем, кто не видит ничего дальше своей зависти и гордыни, больше своего гнева и жестокости, глубже отчаяния и жажды – мести, власти, разрушений. Он мнит себя богом – с вершины самолюбования он наслаждается деяниями рук своих, последствиями поступков своих и слов: бесцветные небоскребы слезами окрасились в красный, как рубиновые закаты, как кровь, та самая, что давно высохла и запеклась на дорогах, на тротуарах после последнего минувшего сражения. Он называет себя богом – сам верит в это и заставляет верить других. Джейн знает – богов больше не существует. Боги не врываются в чужие миры – криками, стонами, ненастьем, сметающим все на своем пути мором и засухой; не приводят за собой безликую армию не людей, но чудовищ, не разумных существ, способных на милосердие, но существ безжалостных и безжизненных. У него оскал вместо улыбки – дикий, волчий, и зубы его что могильные плиты. У него лед вместо глаз и пустошь вместо души – Джейн чувствовала эту пустоту как саму себя, как боль в обретенных ею порезах, сочащуюся алым, грязным, там, на Геликарриере, куда ее пригласили спустя затяжные раздумья после ее решительного отказа отправиться на конференцию. Она не должна была там быть, но все же она там была, и долгожданная, неожиданная встреча с Тором, неуклюжая, вылившаяся в будто бы неуместные объятия и неловкий поцелуй, была вытеснена ужасом и быстротечностью последующих событий. И она стояла там, едва оправившаяся от оглушительного взрыва и едва способная прийти в себя и оглядеться, посреди обломков и воя сирен, и чужая пустота пробиралась к ней в легкие, заменяя ее собственную, привычную и родную. Он возвышался над ней среди гари, дыма и шума. Он замер собранным и высоким силуэтом, и она узнала его, пусть прежде никогда и не видела, и он ее тоже увидел и узнал. Его губы, тонкие и рваные, растянулись в улыбке, стальной и острой, как тысяча кинжалов, и ту улыбку Джейн, как бы ни старалась, оказалась неспособна забыть, затереть в собственной памяти. Она преследовала ее, раненую во всеобщей суматохе, метавшуюся в лихорадке где-то между выцветшее-белых, давяще-бледных стен. И Джейн все звала кого-то, долго и упорно, кого-то, кто уже не мог к ней прийти и помочь; и кто-то другой отвечал ей, далекий и незнакомый, и голос его был треском опавших скал, ревом сошедшей лавины. Где ты. Она видела багряные сны; извращенные покореженным сознанием сны искажали новую извращенную явь, в которую Джейн не хотела и не могла вернуться. А когда она наконец пришла в себя, все уже прекратилось – и последние сражения, и последняя надежда; и ее, все еще непозволительно и до смешного слабую, едва держащуюся за собственное ускользающее сознание, в спешном порядке эвакуировали куда-то в западную часть страны – впрочем, ненадолго. Ее перемещения были хаотичными и непоследовательными, и Джейн никогда не знала точно и определенно, куда ее перевезут в следующий раз. Украдкой и утайкой, практически впопыхах она узнавала о том, что произошло, где ее близкие – живы ли, целы ли, были ли они с теми, кто мог о них позаботиться, но все, что она получала в ответ – это горечь и тяжесть молчания, которую ей оставалось только принять. И теперь остатки Щ.И.Т.а скрываются по углам, и собирают силы, и выжидают – Джейн же уже не ждет ничего. Она так много помнит об ожидании, она сама была готова ждать столько, сколько угодно, сколько потребуется, сколько хватит сил, только бы знать, что все не напрасно, что все это имеет смысл. Но смысла больше нет, и ждать ей больше некого. И теперь она одна; дождь заканчивается, утихает и угасает на ее глазах, и смутные предчувствия окружают ее и наполняют ее – Джейн теряется в предположениях и догадках о том, что случится после последней капли, разбившейся об асфальт. Она бы хотела, чтобы все было как прежде – почти неслышимое и неразличимое бормотание звезд, отныне погасших и растворившихся в беспроглядной ночи – в ночи кто-то по-прежнему тянется к ней, взывает к ней, ищет ее и находит, выдыхает ей в губы мороз и стужу угроз и обещаний, я не трону тебя, Джейн. Где ты? – все такой же незнакомый, но уже не чужой. Тот, кто, как и она, больше не готов ждать. Она хочет свое прошлое и покой; тот, кто все у нее отобрал, хочет будущее и ее. Джейн знает – когда-то люди почитали богов, поклонялись им, посвящали свои мечты и молитвы, воевали, жили и умирали в их честь. Когда-то она любила последнего из них. Но богов больше не существует. Есть лишь монстры, и один из них – у него остывший взор, красный, как нынешние рассветы, и кожа синяя, холодная, покрытая черными узорами – идет за ней.