Сангиновые сны

Снег идет не переставая уже несколько часов кряду, и за окном все белым-бело до самого горизонта и дальше; белесое, словно бы выстиранное небо соприкасается и сливается с заиндевевшей, обернутой в иней землей, и похоже, будто они оба застряли в этой гигантской ловушке изо льда навечно. Ему нет дела до хрустальной синевы ночей, до их зябкого дыхания и размеренности – пусть и взращенный посреди малахитовой листвы, тепла и сияния дней в самый разгар асгардского лета, раскаленного зноем и благоухающего цветами распустившегося сада, он все же был рожден в самом мерзлом из всех миров и являлся его истинным сыном и наследником. Он не ощущает холода – не способен, но Джейн знобит как в самые худшие дни – дни, когда температура была настолько низкой, что воздух на выдохе мгновенно обращался в лед, прозрачный, как стекло, без разводов и трещин – и потому Локи плотнее укрывает ее пледом. Здесь, в этой свалке галактических отходов и прочего, позабытого всеми богами, людьми и разумными существами сброда, здесь, на этой вечно промозглой планете, укутанной, укрытой влажными ветрами и изморозью, нечего было и мечтать о нормальном отоплении. Сам Локи выживал и в худших условиях – беззвездная мертвая бездна с ее обещанием мести, с ее звериным оскалом, отчужденность и мрак темницы Асгарда, отречение изгнания – но ему никогда не следует забывать о том, кем является Джейн: всего лишь – все еще – человек. А человек слаб и смертен, человек может простыть, заболеть, даже такой сильный и на редкость, на удивление живучий, как она. Иногда он, глядя в ее темные, поразительно темные глаза думает, насколько ему было бы проще, продолжай он и дальше метаться по просторам Вселенной от пустоши к пустоши, один, без нее, гонимый всеми и ото всюду. Иногда он говорит ей об этом вслух, и ее боль – это по-прежнему то, от чего он не в силах отказаться. Но Джейн так глубоко у него под кожей, что выбора у них двоих, кажется, уже и нет. В тот уже ставший далеким день тоже шел густой снег; сделаешь шаг – и увязнешь по колено, точно утопнешь в болоте. Тусклая серая звезда, неуклонно и неумолимо приближавшаяся к кромке редкого седеющего леса, лила и раздаривала тусклый серый свет – остывший и печальный; загорались первые ранние фонари, едва-едва освещавшие землю, лениво и неохотно отражавшиеся в окнах не дома, но муравейника, шумного и гамного, захламленного и переполненного существами с разных концов разных галактик, волею судьбы, ее путями и тропами занесенных в место, что было покинуто самой жизнью. У Джейн были замерзшие пальцы – они не слушались ее и не подчинялись ей, и, прикасаясь к нему, плавно очерчивая углы его лица, почти ранясь ими, она все что-то шептала ему куда-то в шею, бессвязно, неслышно и неразборчиво. Хотя он мог поклясться, что в комнате вряд ли было намного теплее, чем за ее пределами, снег все же успел растаять в его и ее волосах, и они оба были мокрые, холодные и неосторожные во взаимной неосмотрительной нетерпеливости. Кажется, она тогда сама целовала его. Он плохо помнит, как это было; остались лишь беспорядочные, спутанные ощущения, потрепанные и непоследовательные, смешавшиеся воедино – ее губы на его губах, неожиданно и непредсказуемо теплые, и тепло то не грело, но обжигало, почти расплавляло. Ее руки на его плечах, хрупкие, но требовательные, просящие – только не останавливайся, не прекращай; и если от его одежды они избавились в считанные мгновения – потеряв необходимость в тяжелой броне, когда-то являвшейся его второй кожей, он без раздумий отказался от нее – то пальто Джейн отчего-то никак не поддавалось ему. Почему-то в его голове ярко отложилось воспоминание о той комнате – чистая и опрятная, но совершенно необжитая, лишь кровать и окно, даже стола не было; и Джейн на фоне всей этой аккуратной вымученной нищеты выглядела нереальной и несуществующей, одной из тех многочисленных иллюзий, что он создавал в минуты отчаяния. Кажется, тогда все закончилось быстро, болезненно, опустошающее – не было ни удовольствия, ни удовлетворения. Они кое-как добрались до той кровати; она была слишком узкой, слишком маленькой для них двоих и слишком неудобной, или же они были для нее чересчур громоздкими и неловкими. Его ладони скользнули по плечам Джейн, предплечьям, запястьям – у нее перехватило дыхание. Она обхватила его ногами. Она вцепилась ему в волосы. Она запрокинула голову и прижалась к нему бедрами. Ему потребовалась секунда, чтобы поцеловать ее горло, влажно и горячо – Джейн дернулась, как от ожога, и притихла, смиренная и ждущая – и еще одна, чтобы войти в нее одним резким толчком. Мир не разрушился, и все для всех было по-старому, и ничего не изменилось, но Джейн замерла в его руках, тонкая и собранная, будто бы сотворенная из стекла, и ее красивые губы, красные и сухие, дрожали, и ему вдруг перестало хватать воздуха. Она была тугой, мокрой и горячей, и он толкнулся глубже, ища правильный угол, не отрывая от нее взгляда – она всхлипнула, потянулась к нему ближе, теснее; до неправильности открытая и абсолютно непозволительно беззащитная. Они оба склонили головы навстречу друг другу прежде чем он начал двигаться – быстро, почти грубо, выбивая из ее груди стоны и крики до тех пор, пока их обоих не пробила дрожь. Все было смазанным и приглушенным – его руки в ее влажных спутанных волосах; следы от его пальцев на ее запястьях, на ее бедрах; тепло ее обессиленного тела. Теперь он действительно уже плохо помнит, как это было, как это происходило, лишь то, что он никогда и никого прежде не хотел так сильно, как ее. Тишина выжигает мысли, оставляя место, слишком много места для незваных, нежеланных и нежелательных раздумий – и все же он не хочет будить Джейн. Во сне тонкие морщинки в уголках ее глаз выцветают и становятся практически невидимыми, незаметными, и он ненадолго может притвориться, будто они оба не оказались в западне, уготованной им временем. Когда-то он насмехался над этим временем, его быстротечностью и безжалостностью ко всему дышащему, живущему, и вот настала его очередь возвращать Локи все насмешки. Знай он раньше, что его – их – ожидает, он бы либо никогда не появлялся в этом месте, не приближался к нему, минуя и огибая, либо, напротив, поддавшись мимолетному соблазну, не медлил бы. И он бы не скитался без планов, без цели, без предназначения – все его планы были разбиты, цели исковерканы, а предназначение позабыто, ненужное и пустое – но знать наверняка, что случится, как, где и почему, не вправе никто. Невозможно было даже предположить, что он когда-нибудь встретит ее снова: Вселенная огромна, Вселенная заполнена звенящей, гудящей пустотой, а их растащило, разбросало по самым дальним ее уголкам. Единожды он спрашивал про нее у Тора – еще после его недолговременного правления под обликом Всеотца, когда обстоятельства заставили их – вновь – сражаться бок о бок, друг подле друга, почти как в старые времена; он спросил небрежно и между делом, не вкладывая в свой голос ничего, кроме скользкой мнимой насмешки. Громовержец тогда отмахнулся от него и его слов, ветреный и легкомысленный, тот, кому все доставалось слишком просто, тот, кто не умел ценить бесценное. А потом уже стало не до его, Локи, вопросов и догадок, домыслов и неказистых предположений. Потом все происходило быстро, так быстро, что не оставалось времени подумать ни о чем, кроме как о собственном спасении. Надо же, он выжил. Это удивило бы его, будь он еще в состоянии испытывать хоть что-то; он выжил, пока другие умирали, отдавали дни своего существования, свои мечты, стремления, привязанности как малозначительный пустяк, бесполезный и бессмысленный, задешево, почти даром. Он выжил, но что теперь делать со своей жизнью – не знал. Он так ревностно оберегал ее, так страстно цеплялся за нее, предавая других и себя – снова и снова, а оказалось, что цепляться было не за что. Танос, агония, война, разгоревшаяся и сочившаяся кровью как ядом – так много крови, что не смыть вовек, так много, сколько он никогда не проливал и не видел – его собственное помешательство – все завершилось, осталось за спиной, и оказалось, что ему больше некуда было идти: ни матери, ни Тора, ни дома, ни царства, ничего. Ничего у него было ровно до тех пор – до того момента – как он достиг этого ледяного места и ступил на его мерзлую землю. Не помнивший толком где он был и не был, сколько дней, месяцев, лет минуло мимо и сквозь него пока он перебирался с одной планеты на другую не различая их, схожих в его апатии как две капли воды – сухих, темных, обреченных. Не помнивший самого себя. На этой планете, дикой и угрюмой, температура с завидным постоянством держалась от минус пятнадцати и ниже, влажность и промозглость – влажный и промозглый ветер едва не сбивал с ног и при вдохе обжигал и выжигал легкие. И все же здесь можно было остановиться ненадолго и перевести дух. Он редко выходил из своего убежища, лишь в случае необходимости, и обязательно предварительно иллюзией изменив и исковеркав собственную внешность: после победы Мстителей – того, что от них осталось – дышать Локи в этой Вселенной стало определенно легче и безопаснее, но за все свое злосчастное существование он умудрился накопить много врагов - слишком много, чтобы разгуливать в открытую. Он бродил между домовых рядов, хилых, и бедных, и бледных из-за инея, без смысла и без дела; лед ломался и неприятно хрустел под ногами, заглушая хриплые звуки студеного города. А потом он увидел Джейн. Знакомое лицо – темные глаза, темные волосы; когда-то плавные и мягкие, даже в гневе, даже в презрении, теперь же заострившиеся черты – сбереженное где-то в сумраке мыслей, вынуть из памяти оказалось на удивление не сложно. Это была она, и она были жива – словно в насмешку когда-то сказанным им же словам, его уверенности, ему самому. Она выглядела ровно такой, какой он запомнил ее. Она явно и очевидно мерзла, кутаясь в свое тонкое не по погоде пальто, и у Локи не было ни одного подходящего предположения, как она могла угодить в эту дыру, так далеко от людей, так далеко от Мидгарда. Она скользнула по нему взглядом – конечно же, она не узнала его, не могла узнать, и ее взгляд был тих, и покоен, и глубок. Что увидел он в ней тогда? Отчаяние или покорность, безропотное равнодушие, вину за то, что выжила, а другие, более сильные, более достойные, все те, кто был дорог – нет? В ее расплывчатом, рассеянном взгляде было что-то кроме пустоты, страшное и болезненное, словно бы она не заслуживала ничего, кроме настигшей ее участи, ничего другого – ничего лучше. Чем бы это ни было, оно заставило Локи пойти за ней. Все потонуло в развалинах и нищете, и Джейн снимала комнату в одном из худших районов; он окликнул ее у самой двери, позвал по имени – она вздрогнула и обернулась, пристально и внимательно посмотрела на него – в ней не было и тени страха, будто бы из нее вынули, вычерпали все, свойственное человеку – чувства, эмоции, тревогу. Он приблизился к ней, и, снимая с себя иллюзию, наблюдал, как менялось ее лицо, преображаясь пониманием и узнаванием, как к нему возвращались краски и что-то еще, тихое, спокойное, знакомое, подозрительно роднящееся с надеждой. Только потом она скажет ему, что ждала кого-нибудь, кого угодно, кто мог бы вернуться к ней, за ней. Потом он сам останется с Джейн, просто потому что по-иному – без нее – уже не сможет, разучится, но тогда это было одиночество, затяжное, и страшное, и эгоистичное, громко и пронзительно скулящее где-то под грудиной, что привело его к ней, а ее – к нему. Следующим утром он не ушел. Он отогревал ее руки в своих ладонях, пока она рассказывала ему о том, что происходило после всего случившегося в Свартальфхейме – того самого дня, когда она видела его в последний раз, а он – ее. Это был Тор, тот, кто переправил ее сюда, подальше от сражений, от обезумевшего Титана и его возлюбленной, и тот, кто так и не пришел за ней – не сумел. Она оказалась отрезана от всего и ото всех, неспособная вернуться домой, оставленная на милость забвению, покинутая. Изгнанная из собственной жизни, как и он когда-то. У нее еще было немного сбережений, оставленных ей; и как жить – существовать – дальше она не имела ни малейшего представления. Иногда, в те редкие моменты, когда она осмеливалась даже не обнять – обхватить его руками, чтобы почувствовать подле себя кого-нибудь, он думал, что она всего лишь пыталась заполнить разросшуюся, не зарастающую дыру в своей груди – пусть даже им, отступником, предателем и лжецом. Иногда же он думал, позволял себе думать, что она действительно хотела его, именно его, а не свое утерянное прошлое, по которому так тосковала, двери к которому были отныне для нее заперты. Если сегодня снег перестанет идти, то они смогут дойти до центральной площади – единственное красивое место в этом городе, возведенном изо льда – Джейн хотела увидеть ее напоследок, перед тем, как они отправятся в путь. Все, что осталось у них – это немного времени, а у него – новая цель: найти и обрести бессмертие не просто, а пока у них даже нет догадок, с чего можно было бы начать поиски. Однако начинать нужно. Сон Джейн неспокоен, тревожен и мятежен, как и ее душа; рядом с ней Локи научился считать каждую секунду, угасшую и утерянную, но оставшиеся два часа до рассвета он все же готов ей отдать. Он знает лучше других – одиночество сродни отчаянию или безумию, оно гонит прочь ото дня, утягивая и возвращая в безысходность ночи – а он так устал от темноты. Но нет ничего хуже одиночества, растянувшегося длиною в целую вечность. Однако поделенное на двоих и двоими разделенное, оно может стать спасением.