Сангиновые сны

Сын Лафея восседал на троне изо льда, тумана и пепла, и глаза его были скупыми на эмоции и прозрачными, как полые воды горного ручья, как талая по поздней весне вода. Когда она подняла на него свой взгляд, наполненный темным дурманом ночной ветер утих, и присмирел, и перестал холодить ей лицо, до дна испив его жар, иссушив дорожки непролитых слез; в этом царстве – его царстве – ночь следила за ней везде и повсюду, ночь была с ней везде и повсюду. Ночь оказалась щедра на тревогу и беспокойна, как и ее владелец и повелитель. — Я ожидал твоего прибытия, — шептала та ночь голосом глухим и трескучим, как поленья в костре, и шепот ее – что холод из самой преисподней – прошивал ее насквозь, пробирался в мысли ее, опаленные опасениями и обреченностью. Снег – тяжелый и серый – лежал на продрогшей земле тяжелыми серыми могильными плитами, а ледяные колонны возвышались над ней вратами в подземное царство со всеми его тенями и безысходностью; и Джейн предпочитала не оглядываться, не озираться по сторонам, лишь бы не замечать и не знать, что хуже, страшнее – реальность, окружившая ее столь внезапно и затерявшаяся в ней навек, или ее собственное воображение. О да, ожидание его было долгим. — Твой путь был далек, — продолжал он, поднимаясь с трона своего, неспешно и плавно, и в движениях его – хищная изящность и изящная угроза. Стражи, незримые и неслышимые, не смевшие прежде нарушить покой и не дававшие знать о своем присутствии, теперь выдохнули в упоительном предвкушении, громко, порывисто, прерывисто, точно им было позволено; и Джейн не видела, но помнила – глаза их красные, как зацветшие маки, и мертвенный свет сочится из них кровью, словно из отказывающегося зарастать пореза. Джейн не знала, но представляла себе – прикосновения их, что цепи, приковывающие к страданию. Твой путь был далек, вторили они покорным, заискивающим эхом. Ее путь долог. Ее путь длится года, десятилетия – сомнений, стремлений, загадок – неразрешенных и неподдающихся ее упрямству, ее жажде: знаний и ответов, и продолжается по сей день. Ее путь приводит ее в Асгард. Асгард приходит к ней во снах сиянием ослепительным, золотым, как локоны ее возлюбленного, как ее детские наивные грезы, да обещающим и предчувствующим – новое, необычное, необыкновенное – мерцанием звезд. Он принимает ее в объятия свои крепкие, оберегающие, как дочь родную, когда-то потерянную и вновь найденную, обретенную; целует в уста ее алые и дрожащие в неверии, ласково утирая с них последние крупицы сомнений. — Будь гостьей в царстве моем, — воскликнул он, рукой небрежно указывая на бескрайние просторы снегов, на угрюмые выступы скал, на пустошь, разлившуюся и застывшую над ними отчужденным безмолвным и величественным океаном. Их девять царств – Девять миров – священных, неприкосновенных, и каждый из них на своем месте, каждый из них – звено в равновесии Древа Предела, установленном тысячелетия назад до ее рождения. Избранник ее – единственный наследник прекраснейшего, светлейшего из них. Он воплощение всего, о чем она не могла и помыслить, и больше; он сотворен из ее мечт, редких и украдкой взлелеянных долгими вечерами; он тот, с кем она была разделена бездной пространства, времени и расстояния, но воссоединена по велению случая, по его указу и наставлению. Они из разных реальностей, но это не значит, что они не могут быть вместе. — Величайшем из всех царств, — добавил он, потешаясь, и глумливое самодовольство обрело отклик в заиндевевших душах его верноподданных, вылилось в их замерзшие, охрипшие насмешки. Когда она впервые слышит о ледяных великанах, о царе их, молодом и безжалостном, том самом, что с полвека назад сверг отца своего, Лафея, и занял его трон, том самом, что издавна и негласно являлся врагом Тора; когда она узнает о них из осуждающе-насмешливых перешептываний, припрятанных по углам золотого дворца, брезгливых предостережениях, небрежных и небрежно оброненных обрывками фраз, они представляются ей варварами, дикарями из Средневековья, захватчиками – без чувств и сострадания. Ожившие чудовища из сказок для детей, те, что не достойны ни жизни, ни существования, ни единого, даже случайного напоминания о себе. Мертвые. Джейн впитывает в себя презрение к ним, как песок впитывает воду, как ночь иссушает дневной свет, и когда единожды и впервые за столетия в Асгард прибывает делегация из Йотунхейма – как предзнаменование и обещание возможного перемирия, когда она видит царя ненавистного среди громко и недовольно переговаривающихся асов и асинь царства, она удивлена, почти ошеломлена контрастом предположений, возведенных ею столь тщательно, столь вдумчиво и старательно, и реальности. Он намного ниже истинных великанов и немного человечнее; его кожа не синяя, но бледная, почти белая; его взор не тревожен и красен, но тих и омыт равнодушием. Он слишком и непозволительно долго удерживает на ней этот равнодушный взор, на ней, встречающей его, приветствующей его, стоящей подле своего будущего супруга и нынешней опоры, облаченной в шелк, дневную зарю и растерянность, и насмешка ядом растекается по его губам, по речам его льстивым, хмельным, туманом окутывающим, обвивающим. — Как когда-то я был в твоем, — слова его впивались в раздумья ее, мысли ее раскрошенным стеклом. Он подошел так близко, что Джейн кожей ощущала его присутствие, его дыхание, его силу, заключенную в клетку хрупкого, чересчур хрупкого по меркам йотунов тела. И все же она была ниже его, ниже и слабее, но слабость свою показывать не желала, как и не желала отступать, делать шаг назад, в спасительную ледяную пустоту, пусть это и было единственным, что она могла сделать. Давно бродят слухи – разгоревшиеся и расцветшие – между мирами, будто повелитель ледяных великанов обратил свой взор, мятущийся и горящий, на возлюбленную асгардского наследника, на смертную деву, покинувшую свой родной мир ради отчуждения чужбины, ее непонимания и неприятия. На нее. И вот наконец дают свои долгожданные плоды и доходят до Джейн. До последнего она, беззаботная и беспечная, не желает слышать их, не желает верить им, отдавая предпочтение неведению; но Тор отныне тревожен, и не отходит от нее ни на шаг, и не может обрести покой ни на мгновение, даже когда она рядом с ним, подле него. Обещания его – он никогда не тронет тебя, он никогда не прикоснется к тебе – скорее для него самого, нежели для нее, ведь Джейн знает – всякая тьма сторонится света, тьма не проникнет в залитый солнцем мир незамеченной, не пойманной, не разрушенной. Тьма не следует за светом. Тьма и не последовала за ним, но выманила его чарами своими, магией своей. Обманом. — Гостья? — отвечала она, вопрошая, в бессилии своем замершая, замерзшая и недвижимая, а затем продолжала: — Гость волен уйти, когда пожелает. Значит ли это, что я свободна? — и в нечаянном, недовольном искривлении его тонких губ читала уже заранее знаемый ею ответ. Свободен лишь тот, кто приходит по собственной воле, но она не желает просыпаться в разгар звездной ночи, словно бы насильно выдернутая из своих снов, и просыпается – звезды драгоценными каменьями вышиты в узор дороги на грубом полотне небесного купола. Она не желает выходить из дворца, и выходит, влекомая, ведомая этими далекими звездами, тихо и неспешно ступает по узким извилистым тропам, уверенная и не сомневающаяся. Прекраснейший из всех миров спит, словно убаюканный, опоенный колдовским зельем, и только Джейн видит эти звезды, слышит эти звезды, горящие, сверкающие, переливающиеся изумрудами для нее одной. Никто не встречается ей, не преграждает ей дорогу и не останавливает ее, пока она продолжает свой путь. Звезды манят ее, и она собирает их в букеты, как собирала бы цветы, срывала их в охваченном летом поле. Они ведут ее за собой, как вели всю ее жизнь, и приводят к самому краю Асгарда. И когда морок спадает с нее – внезапно, нежданно, когда становится слишком поздно – вернуться назад, к тому, что дорого, к тому, кто дорог, земля, остывшая, осунувшаяся, избавившаяся от тепла, дрожит под ее ногами, и расступается, и разверзается, утягивая вниз, в пропасть. И не остается ничего. Знал ли Тор об ее исчезновении, заметил ли ее отсутствие среди душной ночной мглы? Придет ли он за ней, жертвуя ради нее перемирием и обещанием долгожданного, не обретаемого тысячелетиями спокойствия? Локи обращался к ней, далекий и холодный, близкий и недостижимый, и звезды, предавшие ее, вторили бы его голосу, но в царстве ледяных великанов не сыскать их блеска, как ни старайся, и не найти по ним дороги. — Ты вольна уйти, но лишь тогда, когда я буду уверен в твоем возвращении. И пусть ее руки не были обвиты цепями, она чувствовала их тяжесть. И пусть на ней не было оков, она ощущала их гнет; железо сдавливало, обжигало и ранило кожу. Тьма не откажется от света, пока не разрушит его, как разрушает то, до чего дотрагивается, как разрушает на своем пути все, неподвластное ему, а значит и он не отпустит Джейн. Он не отпустит ее хотя бы потому, что знает наверняка – свет никогда по доброй воле не возвращается к своей тьме.