постТор 1, драма. Локи никогда не падал в бездну.
***
Ему нет дела до этого невыносимо яркого, ясного дня, до слепящего света далекой звезды, мечтательно замершей над кромкой озябшего леса, кутающегося в листву, словно в дорогие меха. До неба, полыхающего закатом, осыпающегося первой листвой, до хрупкого ветра. Ему нет дела до прикосновений пальцев прохлады к его коже, до неумолимой близости осени – угаснут последние дни, разморенные, утомленные летом, и осень подступит к Вечному Царству робко, бесшумно и осторожно, так ступает пугливая птица по тонкому льду, и припорошит тонкие, изящные улочки столицы студеной изморосью. Ему нет дела до тихих шагов по траве, до мягкого, всегда мягкого голоса, вежливого и любопытного, разливающегося теплом – теплом, что его, привыкшего к холоду, всегда обжигает: – О чем она? Его взгляд, замерев, неловко цепляется за последнюю прочитанную строчку, прочитанную и непонятую, и спотыкается о последующие слова. Сокрытый в них смысл ускользает от него, растревоженный тем мягким теплым голосом. Поздние цветы дворцового сада склоняются перед ветром в обещании бесконечной покорности – ветер тот уже заражен близостью осени, одурманен ею и ею опьянен, а оттого страницы книги, покоящейся на его коленях, задевает лениво, почти неохотно. Почти вынужденно. Джейн ждет, и ожидание то по-осеннему душное, смиренное, беспрекословное – он мог бы насладиться тем ожиданием и той безропотностью, что оно дарует, и он насладился бы им сполна, не будь ему все равно. Молчание – единственный ответ, который он сочтет необходимым ей даровать, ей, взволнованно и бесстрашно приблизившейся к нему – в очередной раз. И он, по правде сказать, равнодушен к разочарованию, жаркой краской заливающему ее лицо, к смущению, что поднимется в ней, не пройдет и мгновения, и устремится к нему, искреннее и глубокое, словно колодец с пресной водой. Он равнодушен к ней. Она упряма, эта смертная, что брат, несмотря на все неуемные, неуклонные запреты отца привел вслед за собой в их вечный дом, упряма, и непреклонна в своем желании стать частью нового, чуждого ей мира, приютившего ее по велению своего будущего царя и своего ненароком обретенного возлюбленного, и настойчива. Он настойчивее. Он упивается тем спокойствием, тем клеткой окружившим его одиночеством, что, по задумке его отца, должно было стать наказанием. За честолюбивое стремление уничтожить целую расу, что едва не привело к разрушению Бивреста, за все стылые чаяния его надменной души, все порывы и потребности – стать кем-то, чем-то большим, нежели просто тень, горделиво да насмешливо отбрасываемая золотым величием его брата – награда его одна, и награду ту понесет он без возражений, без сожалений. Ему не о чем сожалеть. Ему поздно сожалеть, и отступать больше некуда, и мать отныне смотрит на него, своего мятежного, всеми гонимого сына, с щедрым состраданием, которому в мысли его, в сердце его он проникнуть больше не позволит. Во все остальное – безразличие отца, его презрение и пренебрежение, также как и бескрайнюю слепую горделивость его брата, он давно научился облачаться, словно в броню. Поэтому нет ему дела до перешептываний за спиной, злых и насмешливых, отданных ему одному, до наспех отведенных боязливых взглядов асгардцев – слухи о том, кем он являлся на самом деле, чем он являлся – монстр, сплетенный из мглы их самых страшных, самых черных кошмаров, – стремительно разрослись сорной травой. И некуда теперь ступить, не задев ее ненароком. Что делать с ее взглядами, любопытными и непреклонными, он по-прежнему не знает, как не знал и в самый первый день. Он все еще помнит – тогда расцветало лето красное, юное, целовало свое отражение в золотых отблесках асгардского дворца сухими губами. Дождей не было с месяц – верные и покорные, покинули они Асгард добровольно вслед за своим повелителем и сошли в мир, что однажды, теперь уже, казалось, так давно, столь неохотно приютил его. Дождей не было с месяц, и когда наконец затянули седой небосклон угрюмые сизые тучи, когда разбилась первая капля о сухую траву, на вечную землю ступила она. Ржавели цветы под спустившимися наземь туманами, убаюканные долгожданной вечерней прохладой. Разрастались насыщенные влагой злые, громыхающие ссоры, ослепленные молниями, оглушенные громом – не желал Один принимать в царстве своем смертную, и выбора излюбленного из своих сыновей не одобрял, и благословления своего не давал. Тор был решителен, и в решительности своей слеп и глух, и не обращал он внимания, как жмется она к нему, потерянная и растерянная, уязвленная несправедливыми стылыми речами, не видел ее хрупкости и ее сомнений. Он видел. Он видел все ее попытки стать своей среди чужих, понравиться, и упорство ее, наполненное уверенностью в себе да в необходимости своих стремлений, он мог бы признать очаровательным, не будь ему все равно. Стремилась она понравиться всем и каждому, всем, кто глядел на нее свысока, кто обращался с нею небрежно, кто не замечал ее, ее, неуклюжую и лишенную сияния бесконечности, прибывшую из мира далекого и незначительного. Ее беседы с Фриггой были напоены учтивостью, как напоен весенний воздух бархатистым дурманом юных трав. В ее спокойных словах, почтительно возложенных к золотому трону Всеотца, не было ничего, кроме уважения и смирения, того единственного, что его, безнадежно одряхлевшего и в дряхлости той ставшего падким на медовые речи, могло задобрить, могло подкупить. Она смеялась на шутки Фандрала, охотно разливающиеся за столом дурманящим элем, слушала чванливые, крикливые истории Вольштагга о былых сражениях, поросших веками, и вежливо улыбалась Сиф. Даже Хогун что-то находил в ней, что-то, что заставляло его учтиво склонять голову в приветствии при каждой краткой встрече. Грезила она о будущем со своим возлюбленным, ненароком обретенным – обретенным несмотря на разделявшие их глубины черного космоса, несмотря на разные миры, покоящиеся в листве священного ясеня, и делала все, чтобы грезы свои облачить в реальность. Он видел все ее грезы – лежали они перед ним, словно на ладони, хрупкие и заветные, и так легко было бы разрушить их, раскрошить их, сжав ту ладонь, и он бы сделал это – с охотой, что заполнила бы пустоту, разверзшуюся в нем пропастью, что затмила бы ревность, вызванную сиянием ослепительного счастья Тора, легкого и незаслуженного. Он бы сделал это не раздумывая, ведь терять ему больше было нечего, и лишь страдания дорогого брата могли скрасить его отныне монотонные серые дни. Он бы сделал это, если бы однажды она тоже не увидела – его. Его, отчужденного и безмолвного, Джейн остерегалась, словно непредсказуемого, неукротимого огня, и была в том права. Их с Одином видение мира с каждым годом обнажало все больше острых углов несоответствий, однако в одном они оставались одинаково непреклонны – смертным нет места в Асгарде. И пусть Всеотец, поддающийся уговорам Тора да их горячечной искренности, постепенно смягчался, как неумолимо смягчается зима в преддверии тепла, Локи мнения своего, закаленного жестокостью собственной души, не менял. Напротив, с каждым угасающим днем, приближающим их к осени, он только убеждался в правильности собственных суждений. Тех самых суждений, что были отданы ей одной. Осмелевшая, освоившаяся, она могла окликнуть его, поприветствовать его, словно старого друга – она чуть хмурилась на его грубость, льдом проступающую в пренебрежении его молчания, отчего лицо ее казалось особенно хрупким – тронешь, и разобьется. Она осторожно разглядывала его с противоположного конца дворцовой библиотеки, единственного места, где он мог отыскать необходимый ему покой – огромное пространство, до краев наполненное ветхостью и тысячелетними знаниями, отчего-то сужалось до них двоих, практически лишая воздуха. Она желала ему доброго утра, уводимая Тором из дворца, и прощалась с ним вечерами перед тем, как покинуть залу, наполненную беззаботными голосами асгардцев, и отправиться в свои покои. Всегда раздражающе вежливая и бесстрашная перед его морозным равнодушием. Она пыталась понравиться ему, брату своего возлюбленного, как будто бы это действительно имело значение, как будто бы он сам, отгородившийся от нее ледяной стеной, имел для нее значение. Ему не было до того никакого дела. Ему было все равно, однако иногда он, ослепленный беззаветной синевой очередного ясного дня, наблюдал, как она знакомится с дворцом, петляя в лабиринте его коридоров. Как Фригга обучает ее придворному этикету – правильно двигаться, вести себя и держать себя, отвечать на вопросы и поддерживать беседы. Как Фандрал учит ее танцевать – Тор для того нехитрого занятия оказался слишком неуклюж и неповоротлив. Она же, словно под стать возлюбленному своему, путалась в незатейливом узоре несложных движений, и стыдливая яркая краска, что скрыть было невозможно, заливала ее лицо. – В детстве я занималась танцами, но у меня не получалось, – неловко извинялась она, и Фандрал, понимающе сжав ее ладонь, наклонялся к ней и что-то шептал ей на ухо, отчего смущенная краска проступала лишь ярче. Отчего Тор вскидывался, окликая их, их обоих, недовольный и почти ревнующий. Отчего сам он хмурился, и отворачивался, и уходил прочь. Иногда он видел, как они гуляют в саду, рука в руке, прикосновение к прикосновению, и он бы не обращал на них своего внимания, и он бы проходил мимо, если бы смех ее не разливался жидким золотом, не проникал в раздумья его тяжелые, и спутанные, и встревоженные, как больше не могло проникнуть ни сострадание его матери, ни безразличие его отца. Он видел, как Тор поцелуем оставляет обещание на ее ладони – обещание вечности, верности, и он, наблюдавший за ними, он, застигнутый врасплох той необъятной нежностью, что промелькнула в ее глазах, отчего-то не мог отвести своего взгляда. Иногда он хотел, чтобы она сдалась, чтобы оставила свои бессмысленные пустые попытки стать частью его жизни, как она уже стала частью жизни его брата. Его мира. Конечно же, она не сдавалась и попыток тех упрямых не оставляла. Не оставляет их она и теперь. Она садится подле него, и не произносит больше ни слова, и молчание ее – зеркальное отражение молчания его собственного. И ему нет до нее дела, но он, ладонью удерживающий встревоженные ветром страницы, все же оглядывается, быстро, и кратко, и почти незаметно – ее профиль кажется чуть острее чем прежде, чуть печальнее и задумчивее. Ее руки мирно лежат на коленях, бледные, утонувшие в глубокой синеве платья. Ее тихий взгляд устремлен вдаль, туда, где, замерев в ожидании первых морозов, мерцает силуэт вечного царства, того самого царства, которому, на самом деле, никогда не суждено было стать его, и его это и правда отныне не волнует. Лента в ее волосах сверкает вожделенной небесной голубизной. Он помнит, так хорошо помнит – ее первый день в Асгарде. Неестественно прямая спина и просыпающийся темный страх, страх, спрятанный на дне карего взгляда, страх быть непринятой, отправленной назад, разделенной навек со своей внезапно обретенной белокурой мечтой. Ее волосы были распущены. Она носила их распущенными еще там, в Мидгарде, и знает он о том, потому что единожды он видел ее глазами Разрушителя, и знание то, схороненное в глубинах его памяти, столь же естественно, как и то, что день ясен, а ночь темна. Она носила их распущенными и здесь, но лишь первые дни – затем, ведомая традициями чуждого ей мира и подстраивающаяся под те несчетные традиции, она начала их собирать точно также, как делают это асиньи. Ветер, взволнованный дыханием подступающей осени, путается в голубизне той ленты, приняв ее за далекую, непостижимую голубизну небосклона. – Тебе не обязательно всегда быть одному. Он поджимает губы, сдерживая очередной порыв ответить ей. Слова в его книге столь же пусты, как взгляд его отца, ожогом отпечатавшийся в его памяти – взгляд его отца, едва лишь очнувшегося ото сна и узревшего все деяния своего нелюбимого сына. Джейн не уходит – еще одну бесконечную минуту или же две, разделяя с ним его одиночество, на которое он сам же себя и обрек. Пусть за все действия его и за все его устремления он не был изгнан из высшего из миров, пусть не был он заперт в душных темницах, как и не был лишен положения при дворе, но отныне казался он столь же чужд этому миру, как и она. Возможно, Джейн чувствует это, чувствует все его метания, все несчетные переживания, прорастающие в ее собственные, напоминающие ее собственные, и оттого столь настойчива в своих попытках стать ближе к нему, понравиться ему, и оттого он молчит каждый раз. Он знает как никто другой – ему было бы так просто ей поддаться. Ему было бы так легко ей уступить. Она больше не произносит ни слова, и она поднимается, неспешно поправляя складки на платье – ей сложно привыкнуть к новой одежде, но это меньшее из тех испытаний, что ей только предстоит пройти. Она уходит, не замечая, что ветер крадет ее ленту, и та путается в высокой траве, и бьется морским прибоем, оставленная и позабытая – ему нет до того дела. Проходят годы, блеклые, и одинаковые, и неумолимые, и сменяет прохладу фарфоровая хрупкость тепла. Джейн наслаждается своим счастьем, сверкающим, как те звезды, что мерцанием своим порой прокрадываются в ее сновидения. Счастьем мягким, как давно загаданная мечта, и золотым, как мир, что спустя десятилетия все же принимает ее в свои объятия. Как трон, на котором гордо восседает ее супруг. Проходят годы, и он по-прежнему к ним равнодушен, но ее ленту, похищенную ветром, он неизменно хранит между страницами книги.