Один|Хела, односторонний dark!Локи/Джейн Фостер; постТор 2, драма, упоминание тяжелых болезней (!) Локи знает о Хеле. Аид и Персефона в скандинавских декорациях + комплекс Электры.
***
Она называла это любовью. Проходят века, проходят тысячелетия. Опадает листва со священного Иггдрасиль, оседает в беззвездных пучинах космоса, сгнивает, распадаясь до кричащей, молящей пустоты – сгнивают и души, скорбящие, изнывающие в окружившей их вечности, ступающие по лугам ее бескрайнего царства неспешно, бесшумно – так ступает тихий вереск по болотной топи. Прелый ветер развевает их полупрозрачные одеяния, вытканные из сожженной надежды – надежда та покорным шлейфом следует за ними, оставляя пепел на стенающей в агонии, изъеденной червями тоски земле. Сонм бесконечных страданий подступает к могучим чертогам Эльвиднира, навеки вмерзшим в холод и пустоту ее царства, затекает гноем и неисчерпаемым отчаянием, подбирается к ее трону уродливыми беспробудными тенями. Тенями, что к ней, своей нареченной матери и своей капризной возлюбленной, льнут и ластятся. Желают. Она называла это любовью – бесконечные подношения, безжалостно выдранные из чужих дрожащих рук, безграничные восхваления, облаченные в ярость и золото, и победы, отданные ему без остатка. Ее пролитая кровь и ее израненная, тлеющая плоть. Ликование от краткой, скупой похвалы своему первенцу, своему единственному дитя, и безысходность от первых ростков страха, пробивающихся в студеном голубом взгляде, безраздельно отданным ей. Слепое обожание, когда-то принуждавшее ее без раздумий разрушать жизни и миры вновь и вновь, обожание, когда-то задушенное его ледяным равнодушием, обратившееся разочарованием и неутихающей жаждой мести. Однажды она называла это любовью. Теперь, заточенная по его воле в собственном мире без возможности вернуться к свету, она знает лучше. – Я пришел договориться. Ее царство – ее каменистый, холодный храм, в котором бережно собранные ею души находят последнее пристанище, но не заветный покой – никогда покой. Ее единственное наследие и единственная награда, червонный памятник всем ее прежним деяниям. Никто не осмелится ступить на ее землю, а, ступив лишь раз, не вернется уже никогда. Однако незваный гость стоит у подножия ее трона, и лицо его – безжизненная надломленная маска с двумя провалами вместо глаз, с неровным шрамом вместо рта, с обломками вместо черт; от него за версту несет едва сдерживаемой силой, ярким, ярым безумием и неистовой магией. Хела сходит с трона своего бесшумно, неторопливо и плавно – так покойные воды Гьелль омывают границы ее мира, и смотрит на него, окруженного завывающими, тоскующими туманами, выжидательно, почти настороженно – тот, кого молодой царь Вечного Царства веками называл своим братом, тот, кого он веками считал своим братом, был гостем незваным, но ожидаемым. Предвкушаемым. Хела слышала – новая асгардская царица юна и прелестна. Слухи о ней, приносимые в когтистых лапах безжизненных ветров, отравляли воздух Хельхейма, заполняли его затхлостью гнева, сыростью ревности. Восседала она на троне подле своего златоволосого супруга, трона, что принадлежал ей, что взывал к ней веками, трона, на который она, пришедшая из самого слабого и ничтожного из миров, не имела права. Хела слышала – асгардская царица юна, прелестна и смертна. Болезнь, невидимая глазу, зрела в ней годами, отравляя ее существование, разрушая то истощенное, истонченное существование до обломков надежд и пустых слезливых молений. Хела веками бесстрастно внимала тем молениям, веками забирала тысячи таких душ – горящих в бесчисленных муках, сгораемых заживо и просящих, безысходно просящих о помиловании, о скорейшем конце, пока язык их не покрывался незаживающими язвами, пока губы их не немели в беспомощности. Их муки были очаровательны, их бессилие было прелестно, и даровала она им то выстраданное помилование почти с сожалением. Имя Джейн Фостер кровью вписано в книге душ, и осталось ей три дня – не дольше. Ее незваный гость выглядит так, будто он сам одной ногой уже в могиле, и Хела предвкушает скорую выгодную сделку. – Что ты можешь дать мне, асгардец? Ее низкий насмешливый голос раздирает загустевшую тишину, и та, ощетинившись, опасливо пятится назад, в самые дальние, самые укромные уголки ее чертогов. Все это не более чем небольшая игра в переговоры, щепотка необходимой дипломатии, семена учтивости, однажды посаженные в их головы их отцом. Он знает, что нужно ей, запертой в темнице с прутьями, сплетенными из древних, нерушимых заклятий, ей, грезящей о запахе железа, о вкусе крови и чужой родной боли. Она знает, что нужно ему. Она слышала – асгардская царица юна, смертна и красива, словно светлоликая Луна. Он же – всего лишь мальчишка, впервые среди нескончаемой беззвездной ночи узревший свет. Его иллюзия почти распадается, разлагается под ее взглядом, обнажая все изъяны и многочисленные трещины, все несчетные сколы. Он оказывается на редкость откровенным для того, кого больше тысячелетия в страхе величали богом обмана: – Я выпущу тебя отсюда. Его хриплые, вынужденные, выскобленные с изнанки собственной души слова звучат обещанием мрачным и непреклонным, и Хела улыбается почти приветливо, почти понимающе – улыбка ее что оскал. Сильнейший маг Асгарда склоняет голову набок и глядит на нее пристально, внимательно, и движение то, неосознанное и непреднамеренное, ноет воспоминаниями о другом, похожем. С потерей глаза отец ее – ее всегда всевидящий, всезнающий отец – окончательно ослеп, раз не замечает, кого пригрел на своей груди. Ликующий, торжествующий вой замерзает в ее груди – свобода мерцает перед ней светом единственной звезды черного небосклона, манит к себе – подойди и возьми. Отомсти за века заточения, отомсти тому, кто отверг тебя, твою верность и твою преданность, тому, кто низверг тебя в пустоту. Вырви его сердце, как он вырвал твое. – И сколько же лет ты потребуешь для нее? – в ее голосе столетия ожиданий и предвкушений, и свобода слишком близка, чтобы она сумела, чтобы она захотела скрыть свою нетерпеливость. – Помни, я могу лишь отсрочить неизбежное, но не предотвратить. Она ожидает увидеть его отчаяние, она жаждет его отчаяние; чужое отчаяние – вечный источник ее существования. Все рано или поздно оказываются в ее царстве – люди, боги и монстры, хрупкие и непобедимые, слабые и всесильные. Смерть не делает исключений и не жалеет никого. Она, повелевающая смертью, может лишь переписать имя одной несчастной души на несколько страниц позже, и ему, сколько бы времени он не выпросил у нее, сколько бы лет он не выторговал у нее, будет всегда недостаточно. – Лет? – он сухо смеется, и туман, черный и липкий, холодный, как тяжелые снега Йотунхейма, заливает его глаза, и тогда она видит – не отчаяние, но знакомая, столь хорошо знакомая ей яростная неумолимость. – О нет, напротив, мне нужно, чтобы ты забрала ее. Тени замирают вокруг них, и ветра утихают, присмиревшие и прислушивающиеся. Вдали, за каменистыми склонами могильных курганов, укрытых коврами трав, вдали, за дряхлыми кряжами, за любовно взращенными ею садами угасает вечная осень, опадает сгнившими плодами на землю, оседает ржавой листвой. Осыпается эхом его смеха. Когда-то Хела действительно называла это любовью – неутолимая жажда, неутомимый голод, поклонение и страх – но то, что кипит у нее под кожей, у него под кожей, намного страшнее. Опаснее. – Так что же ты хочешь на самом деле? Его смех затихает, как изредка затихали бесчисленные стенания неупокоенных душ, но улыбка не покидает его губ, и в улыбке той – идеальное безжалостное отражение Одина. – Ты вернешься в Асгард, – начинает он тихо, неспешно и делает первый шаг вперед, к ней. – Отомстишь отцу. Заберешь трон по праву старшинства, – тьма в его взгляде вспыхивает почти ослепительно, почти насмешливо; он делает еще один шаг, и Хела видит – не может не видеть – все незначительные бреши, все несовершенства его иллюзии. Он замирает: – Но что станет с этим миром? Сырость забивается в трещины его лица, его одежд, его нетерпеливого ожидания. Его стремления и планы, его тщеславные желания раскрываются перед ней во всем своем жестоком великолепии. Если бы он только захотел, он мог бы даровать смертной жизнь, пусть краткую и разделенную с другим, но жизнь. Однако сюда, во мрак и угрюмые туманы, сюда, минуя все запреты и все черные страхи, спустился он не спасти, но обречь на вечную тоску ту, что никогда не стала бы его по своей воле. Оторвать ее от света, от того, что было дорого сердцу, и от того, кто был дорог. Запереть ее в этом мире, что в клетке – запереть вместе с собой. Хела слышала – асгардская царица юна и красива, а еще – холодна и безучастна к младшему брату своего супруга, брату, что однажды пытался сжечь ее мир дотла. Удовлетворение мрачное и торжествующее поднимается в ней, поглощает ее. В конце концов, в безжалостности своей он превзошел даже их отца. – Хочешь править этим царством? Иллюзия мерцает тусклым, зеленым, ревнивым: – Лучше, чем ничего. – Та смертная никогда не простит тебя. Она знает, потому что она никогда не простит Одина, не сможет, не захочет, и лишь его угасший взгляд, лишь его последнее дыхание, сорванное ею и ею испитое, дарует ей долгожданный покой. Он глядит бесстрастно – в бесстрастности той острые вершины заснеженных гор его истинного мира. В голосе его льды и назревающие, нарывающие стужи: – У нас будет вечность, чтобы решить это недоразумение, – его слова проседают в туманах, выцветают, покрываются изморосью. – В любом случае, это уже не твоя забота, сестра. Он предпочтет видеть Асгард в ее руках, нежели в руках Тора, как предпочтет смерть и величие слабой надежде на жизнь и нескончаемой пустоте. Отец не знает, кого однажды бесконечной ночью принес в свой дом, кого усаживал за свой стол, с кем сражался бок о бок и с кем делил трапезу. Отец не знает, но самая преданная, самая искренняя любовь, однажды встретив равнодушие, обращается самой черной ненавистью – ненависть тенями выстилает его взор, пустой и бледный, и Хела громко смеется – будь норны мудрее, они и правда могли бы делить одну кровь. Ее сады распускаются особенно ярко, особенно красочно, словно в самый последний раз – глядя на то цветение, она предвкушает скорую свободу и скорую месть. Три дня длятся не дольше мгновения, и ее ожидание, тянущееся тысячелетиями, наконец подходит к концу. Когда Джейн Фостер навсегда закрывает глаза, он распахивает Врата в Хельхейм.