постЭндгейм, постТор 4, Джейн Фостер, Ник Фьюри; фоном alt!Локи/Thor!Джейн, драма, ангст. Ей приходится столкнуться с новой реальностью.
***
– Так значит, она умерла? Многочисленные файлы, аккуратно скрепленные степлером, разложены прямо на ее кровати вместе с поблекшими со временем газетами и фотографиями – Джейн чуть склоняется, небрежно и намеренно игнорируя осуждающе занывшую в разодранном боку боль, и наугад выбирает одну из тех выцветших фотографий. Плотная матовая бумага мелко дрожит в ее руке, и черты еще мягкого в своей юности лица – ее лица – размазываются и искажаются, утонувшие в той неконтролируемой дрожи. Она помнит эту фотографию. Она помнит этот день. Далекое безоблачное лето ее детства, вытертые мальчишеские шорты и футболка с острым треугольным вырезом, любовно обнимающим беззащитные ключицы. Послеобеденная экскурсия в космическую обсерваторию, что в дальнейшем принесла ей несчетные, нескончаемые грезы о звездах, приятная усталость в ногах, разморенных жаром тротуаров, и старенький фотоаппарат в руках Эрика. Она помнит ту фотографию – на ее фотографии, оставленной в нижнем ящике комода съемной квартиры, футболка из ее детства безошибочного синего цвета. На фотографии, что она держит в своих руках, футболка выкрашена в невозможную весеннюю зелень, и Джейн, на самом деле, мутит так сильно, что головокружение, безостановочно испытываемое ею предыдущие девять часов, головокружение, буквально сводившее ее с ума неопределенностью и подкрадывающимся ужасом, теперь кажется ей всего лишь незначительным недомоганием. – Мне жаль, доктор Фостер. Вечер за окном убаюкан прохладными ветрами и беззвездной, бездонной чернотой, но здесь, в ее палате, здесь, в бесконечной белоснежной тишине, изредка прерываемой чужим дыханием и чужими скупыми объяснениями, что лишь окончательно все запутывают и делают неправильным, душно и светло. Люминесцентное сияние единственной лампочки, прикрученной к белизне потолка, давит на глаза своим усталым жаром – Джейн крепко зажмуривается, до точек под веками, до вспышек неоновых; трет ладонью раскаленные в той усталости глаза, а затем без сожалений возвращает неправильную фотографию на одеяло. – И все это время она… – комок встает в ее горле, заставляя остановиться, замолкнуть на хриплом неуверенном полуслове – Джейн не знает, как ей нужно закончить фразу, как следует сформулировать ее – говорить о себе в третьем лице практически невыносимо. – Она была вместо Тора? Год назад Тор оставил Землю ради безмолвия космоса – их прощание, неуклюжее, скомканное и заранее обреченное на взаимную невысказанную горечь, она помнит слишком хорошо, слишком явно, чтобы оно оказалось неправдой. После его ухода все постепенно и неумолимо стало привычным, старым, почти обыденным – никаких потрясений, никаких волнений. Ее жизнь стала прежней – она по-прежнему продолжала свою работу, свои исследования, по-прежнему проводила ночи в сумбурности бессонницы, а дни – в суматохе бытовых неурядиц. Словно и не было ничего, ничего и никогда – ни бесконечного ожидания, без сожалений отданного равнодушному голубоглазому небу, ни мерцания золота заветного мира, ни пепельного отчаяния чужих смертей. В ее Вселенной отныне все было тихо, мирно и спокойно. В этой Вселенной многочисленные заголовки газет, взирающих на нее непритязательно, практически равнодушно, пестрят ее именем. Фьюри безмолвно кивает, словно позволяя ей свыкнуться с этой мыслью. Джейн медленно, будто оттягивая неизбежное, раскрывает одну из тех газет, пытается прочесть первые строчки – их смысл не доходит до ее оцепеневшего, затянутого дурманом медикаментов сознания. Болевой шок давно прошел, и теперь ее клонит в сон с настойчивостью хлороформных паров, и единственное, что ее удерживает у кромки стремительно рассыпающейся, распадающейся на мелкие острые осколки реальности, это изображение ее самой, типографской краской въевшееся в потрепанные, пожелтевшие страницы. Изображение то, переходящее из рук в руки, а затем позабытое и томительно пылящееся на полке архивов, давно утратило яркость переливов и нюансов, но доспех, скрывающий ее тело, блестит по-прежнему ослепительной сталью. Джейн разглядывает тот доспех, что никогда не прикасался к ее телу, пальцем неосознанно повторяет его плавные изгибы, а затем поднимает взгляд на Фьюри. Знакомое нечитаемое выражение лица. Знакомый черный костюм и не менее знакомая собранность высокого силуэта, замершего у противоположной стены палаты. – Доктор Фостер, я понимаю, как сейчас тяжело вам, – Джейн вздрагивает, но взгляда не отводит – может ли он действительно понимать ее? Может ли кто-нибудь во всем этом неправильном мире понимать ее? Еще несколько часов назад все, что она знала, все, во что она верила, это обыденность и абсолютная безмятежная нормальность ее будущего – но теперь верить ей, кажется, больше не во что. – Любая информация может оказаться полезной. Мне необходимо знать, что вы помните. Джейн закрывает глаза. Крики Эрика. Крики Дарси, громкие и отчаянные. Уродливый ожог на руке пульсирует рыжим ужасом и тоскливой безнадежностью – предполагалось, что этот день должен был стать самым счастливым в ее жизни. Она так долго шла к этому дню – все те бессонные ночи, загроможденные вычислениями, все те ранние рассветы, насыщенные горечью кофе, все те изможденные вечера перед полосящим монитором. Она так старалась. Она все вычислила, и ошибки быть не могло, и все действительно шло по плану – первые несколько секунд; первые несколько секунд, озаренные ее робкой неверящей улыбкой и чуть облегченным ясным взглядом Эрика, внимательно следящим за показателями генератора. Первый запуск ее собственного Земного Бивреста сбывался давно загаданной мечтой. Джейн выставила координаты на свою лабораторию в Пуэнте Антигуо – таймер размеренно и неотступно отсчитывал последние мгновения предвкушаемого ожидания. Они должны были переместить небольшой объект на расстояние нескольких тысяч миль. Они должны были стать легендой. Все взорвалось. Она помнит крики Эрика, и крики Дарси, и своей команды – они отпечатались ожогами на ее коже. Яркая синяя вспышка болью пронзила ее сознание, и длилась она не дольше секунды – секунду спустя она очнулась среди сухих колючих песков однажды оставленного ею города, всего лишь в нескольких ярдах от лаборатории. И Джейн могла бы даже почувствовать слабое ликование при мысли о столь удивительно незначительной погрешности, если бы только она в целом могла чувствовать тогда хоть что-то, кроме жжения и агонии. Спустя час – два укола лидокаина, несколько таблеток обезболивающего и семь швов на левой руке – она, едва держащаяся на ногах и за собственное сознание, путано объясняла медсестре, что с ней произошло. Липкий, неотступающий страх за всех, кто остался, всех, кто был погребен той внезапной сизой вспышкой, заставлял ее настаивать на срочности звонка. Ей дали телефон – номер Эрика, годами осевший в ее воспоминаниях, она набрала без единого мгновения промедления, и каждый угасающий гудок лишь усиливал ее волнение. Он ответил через шесть гудков – одно слово, произнесенное мягким седым голосом; достаточно было лишь одного того слова – Джейн задохнулась от облегчения. Забывшись в собственной тревоге и пьянящей радости – он жив, все в порядке, все будет хорошо, – она не сразу осознала, что тишина на обратной стороне была слишком долгой, тревожной и болезненной. Джейн, произнес Эрик наконец после нескольких молчаливых выдохов, после того, как она несколько раз окликнула его и единожды взглянула на экран – проверить, что со связью все в порядке. Она замерла, сломленная тем, как он произнес ее имя – словно бы он не произносил ее имя очень, очень давно. Словно бы оно, неловкое и неограненное, отнимало у него последний кислород. Джейн Фостер, повторил он. И тогда она поняла, что что-то было ужасно не так. Ее мир уже больше года жил с осознанием о бесконечной множественности Вселенных, но у нее, на самом деле, не было никакого шанса с самого начала заподозрить всю неправильность этой реальности. Все было точно также – на первый взгляд. Те же здания, те же обозначения на дороге. Та же больница – та самая, в которую однажды, так давно, словно это происходило и не с ней вовсе – она отвозила Тора одной особенно темной ночью, ночью, безвозвратно изменившей ее жизнь. На той, обратной стороне внезапно выцвели все звуки, поглощенные безжалостной кромешной тишиной, а затем – очередными гудками; через две минуты медсестра вернулась в палату вместе с лечащим доктором, и тогда Джейн узнала, что женщина, носившая ее имя, женщина с ее лицом, ее датой рождения, адресом и даже номером водительского удостоверения, была уже как шесть месяцев безвозвратно мертва. У нее не было никакого шанса осознать все с самого начала – все выглядело, пахло, ощущалось точно также. Фьюри выглядел точно также, таким, каким она его и запомнила, с тем лишь небольшим отличием, что она никогда за все время их непродолжительного знакомства не видела ни малейшего намека на удивление на его лице. Он звучал точно также. Он говорил точно также. Теперь он смотрит на нее точно также, терпеливо ожидая от нее ответа. Изможденность ее ответа прорывается вынужденным пересохшим хрипом: – Мы работали над мостом Эйнштейна-Розена. Я ошиблась в вычислениях. Или в калибровке. Или в материалах. Или Эрик с самого начала был прав, и никому на самом деле не дано стабилизировать изначально хаотичную энергию. Джейн утомленно трет переносицу невредимой правой рукой – она подумает об этом позже, когда все вновь вернется на круги своя. Когда она вернется назад. – Вы использовали наработки доктора Сэлвига по Тессеракту? Она кивает, чувствуя, насколько пересохло ее горло, насколько сложно ей выдавить из себя хотя бы один звук. Эрик отдал ей все. Ему было тяжело возвращаться к прежним исследованиям, к тем самым материалам, добытым его здоровьем и чистотой его разума – но он хотел, так хотел, чтобы ее мечта сбылась. Камень пространства был окончательно уничтожен вместе с остальными камнями, но им удалось восстановить его код и воспроизвести его модель, его подобие. Джейн на мгновение закрывает глаза в стремлении спастись в темноте от жара люминесцентного света. Эрик, должно быть, теперь не знает, что и подумать, где искать ее. Он, должно быть, теперь сходит с ума от беспокойства, точно также как и она. Воздух с трудом проходит в ее легкие, обжигая и причиняя нестерпимую боль. Если, конечно, он все еще жив. Страницы газеты осыпаются в ее руках многочисленными необъятными, непонятными строчками. На редких снимках – один, второй, третий – она сама, другая, чужая, незнакомая. Светлые волосы. Лицо, наполовину скрытое за ярким блеском стали. Серебристая броня и черная кожа. Даже рост выглядит неправильным – Джейн думает, что, должно быть, это просто ракурс, но ощущение той неправильности все равно не пропадает, не оставляет ее. Она смотрит в конец статьи – статья годовой давности; год назад в это время она была в Лондоне на международной конференции по новейшим проблемам астрофизики, и все это, на самом деле, просто невозможно. Она, на самом деле, никогда не умела сражаться. Она никогда никому не причиняла намеренного вреда, никогда не хотела причинять вреда (один раз – Асгард, бледная насмешка, исказившая тонкие губы, и пристальный взгляд – не в счет). И она совершенно точно никогда не поднимала Мьельнир. Эти Вселенные – что близнецы, неосмотрительно разлученные в детстве: один генотип, но стоит только начать изучать, начать наблюдать, и мизерные расхождения двух реальностей начнут незамедлительно проступать, выкрашивая синеву детской футболки в непостижимую незнакомую зелень. Если бы она только знала, чем все закончится, куда это ее приведет, куда это приведет их всех. Если бы она только знала – она бы никогда не приняла предложение Эрика продолжить работу над тем, что однажды принесло ему столько страданий. – Доктор Фостер, вы не первая, кто пересек время и пространство, используя эту энергию. Она не выпускает газету из рук, вновь поднимая затуманенный взгляд на Фьюри. Сложная мозаика из тысячи мелких перепутанных пазлов двух реальностей никак не желает укладываться в ее голове, и в том виновато ее гноящееся беспокойство, или ее бьющаяся где-то в груди необходимость во сне, или ее вновь дающая о себе знать размеренным постукиванием горячечная мигрень. В его словах сокрыто что-то важное, значимое, и оно ускользает от нее, но у Джейн нет возможности спросить – он спрашивает первым: – Кому вы успели сообщить о себе кроме доктора Сэлвига? – Никому, – отвечает она, и он снова кивает, и напряжение, скопившееся в угрюмой линии подбородка, рассасывается ядом – причина того неподъемного напряжения ей неясна. – Хорошо, – произносит он, и он правда звучит чуть спокойнее, чуть правильнее. – Я надеюсь, вы понимаете, насколько важно держать ваше присутствие в нашем мире в секрете. Джейн качает головой, разгоняя загустевший туман – это не помогает, и она не понимает, не по-настоящему. Эрик – единственный, кому ее возвращение, ее неожиданное воскрешение могло причинить искреннюю боль, но он уже знает. Сердце гулко стучит в ее груди, отбивая неровный ритм, разбивая тот ритм о ребра – она старается не думать о том, что этот Эрик – этот Эрик, которого она никогда не встречала, с которым она никогда не обсуждала свои исследования и никогда не ходила на экскурсии – теперь чувствует. Теперь, когда, уже навсегда смирившись с ее уходом, он снова услышал ее голос. Ей остается надеяться только на то, что он хотя бы не расскажет этой Дарси. Она не понимает, кому еще может быть до нее дело. Фьюри смотрит на нее пристально, настойчиво, немигающе, и во взгляде том едва уловимое, едва различимое сожаление: – Вы многого не знаете. Джейн сглатывает. Она не хочет знать. Она не должна знать. – Я должна вернуться домой. Он чуть опускает голову, и он отвечает – с уверенной искренностью, с непоколебимым обещанием: – Поверьте мне, я сделаю для этого все возможное. Джейн выдыхает – впервые с надеждой за все девять часов ее пребывания в неправильной реальности. Было бы намного сложнее – практически невозможно – все исправить и вернуть без поддержки ЩИТа, и в этот единственный раз она рада их вторжению в ее жизнь. Она слепо рассматривает фотографии – восемь лет назад, лыжная турбаза на Аляске, и она, впервые увидевшая снег и восторженная, в неуклюжем костюме неуклюже машет на камеру. Три года назад, деловая встреча с партнерами и унылый строгий кадр – один на всех. Тринадцать лет назад, бежевые стены университета, компьютеры и учебник по квантовой физике в руке. Все ее моменты, когда-то действительно с нею происходившие, вся ее жизнь, однажды ею прожитая, и вся она. Полтора года назад, чуть смазанный кадр мегаполиса, кем-то неловко схваченный впопыхах едва угасшего сражения, полуразрушенные здания и она сама, сжимающая в руке молот. Перед ней – завалы. Позади – нечеткое пятно чужой ярости, доктор Беннер. Рядом – изящная зелень, чернота волос и однажды виденная ею сталь. Джейн неверяще приближает снимок к глазам, уже чувствуя – это одна из тех неправильностей, один из тех сколов, незначительных расхождений, отличающих одну реальность от другой. Этого просто не может быть, и он мертв, и она знает, она слышала об этом, она видела горечь Тора, его скорбь и его невысказанное, безмолвное отчаяние. Этого не может быть, но Локи стоит подле нее, и что-то неправильно в них, в них обоих, в том, как они смотрят друг на друга. В том, как близко они стоят друг подле друга. Чужой ровный голос едва ли доходит до ее сознания: – Пока мы не имеем ни малейшего представления, насколько наши миры отличаются. Возможно, некоторые вещи вас несколько удивят. Джейн достает последний снимок из файла с ее именем – вывернутая, опустошенная папка позабыто лежит у нее в ногах. На фотографии ее квартира, ее кухня – это точно ее кухня, потому что она сама покупала эту скатерть, и эти стулья, и эти шкафчики. Она сама вешала этот календарь на стену. Она сама выбирала эти занавески. Это единственная фотография, на которой у нее острые черты лица, и неестественно, болезненно бледная кожа, и черные впалые тени под глазами, и короткие волосы – последствия химиотерапии. Единственная, где она улыбается – невероятно устало и чуть счастливо. Она смотрит прямо в камеру. Он стоит, лениво облокотившись о те самые шкафчики, так, словно это самая обычная вещь, когда-либо случавшаяся во всех возможных Вселенных, словно не существовало во всех Вселенных ничего, никого зауряднее, чем бог обмана на ее кухне. Он смотрит прямо на нее. Джейн едва слушающейся рукой переворачивает снимок – на обратной стороне указана дата. Октябрь. Снимок был сделан девять месяцев назад. Полгода назад ее похоронили на кладбище Вудлон, и об этом тоже писали в газетах. Она с трудом отрывает взгляд от невозможности в вечности запечатленного момента, и ей нужно знать, ей действительно нужно – что он делал там, с ней, что они делали вместе за три месяца до ее смерти, уже осознавая наверняка, как скоро все закончится. Ей нужно знать – почему две столь схожие реальности разошлись столь сильно и неумолимо, почему из всего бесконечного множества реальностей она была отброшена именно в эту, единственную, где она была мертва, где он был жив, и почему в его взгляде, устремленном на нее, неправильности оказалось даже больше, чем во всей этой Вселенной. Ей необходимо знать, но она вновь смотрит на Фьюри, и она не в силах произнести ни звука, потому что она видит: что-то не так, не дающее ей покоя – это страх. Джейн лишь сильнее сжимает фотографию, уже чувствуя, как дурман обезболивающего вытекает из ее тела, из ее головы, окончательно вытесняемый медленно подступающим осознанием. – Доктор Фостер, – произносит он, и ей совершенно не нравится внезапное мрачное ожесточение его негромкого голоса. – Вы даже не представляете, сколько проблем может создать ваше появление.