***
Мукуро злорадно хохочет на собрании, ничуть не смущаясь гневных взглядов. Чужое непонимание его тоже забавляет до такой степени, что он просто сползает на пол, где, согнувшись пополам, продолжает смеяться над чужой судьбой, такой жестокой и практически кармической. Рокудо радуют чужие неудачи и потери, чужое разочарование в жизни и чужие проблемы. Именно поэтому он заслуженно и гордо носит звание Социопата Десятого Поколения. Правда, его он дал сам себе, но, как говорится, сам себя не похвалишь — никто не похвалит. — Не вижу ничего смешного, — Советник в бешенстве, а ещё явно переживает. Утечка информации — это не шутки, и если бы всё не обошлось так мирно, то Емитсу уже давно бы поседел от такого напряжения. — Разве? — стонет Рокудо, так и продолжая хихикать где-то под столом,— а по мне так, очень смешно. — Есть зацепки, кто нанял этих идиотов? — Хаято не разделяет веселья Тумана и профессионально игнорирует похрюкивания Рокудо. — Нет, — Емитсу в замешательстве. Их систему не взламывали и при первой проверке шпионов не нашли. О том, что у Советника, вообще, есть сын, людям, конечно, известно, но на этом их информация заканчивается. Те же, кто знают о Тсунаёши и его претенденстве на роль Дона — малочисленны и верны. Пойманные бандиты уже давно были перевезены из Англии и допрошены лучшими людьми Советника, однако нанимателя эти придурки так и не выдали. И дело даже не в безграничной верности. Они просто не знают, кто их нанял. — А вы вообще уверены, что это не совпадение? — Гокудера понимает, что это глупый вопрос, но всё же задает. — Уверены, — говорит Савада, — при них были найдены пули-транквилизаторы, блокирующие Пламя. Также детальное описание Тсунаёши, его привычки, хобби, отношения и тому подобное. Самим наёмникам было приказано ликвидировать всех, кроме Тсуны, накачать его снотворным и привезти на какой-то заброшенный склад. Его мы тоже уже проверили, однако, ничего в радиусе десяти километров не обнаружили. — Но Тсуна больше никак не причастен к мафии, верно? Так зачем этому кому-то Савада? — Ямамото немного озадачен и совершенно не понимает ситуации, — он больше десяти лет ни с кем из нас не общается, и если подобным образом кто-то пытается надавить на Вонголу, то не проще ли начать охоту на кого-то из нас или наших союзников? — Может, попытка надавить на Советника? — Ламбо флегматично почавкивает виноградным леденцом, прекрасно понимая, что в ближайшее время ему так и не дадут уснуть. — Уже проверили этот вариант, однако, ничего однозначного, — Емитсу ненавидит всю эту ситуацию в целом. Неизвестный враг с не менее неизвестными мотивами пытается добиться хрен знает чего и зачем. Собрание длится ещё с час. Час, потраченный абсолютно зря. За это время Советник мог уже допросить десять человек с перерывом на обед, но Десятый тот еще мастер попиздеть впустую. Емитсу стыдно это признавать, но понемногу он начинает ненавидеть этого мудака. Слишком осторожный, слишком расчётливый, слишком коварный. Такое чувство, что угорь принял человеческий облик и теперь понемногу пытается их всех утопить в собственной слизи. Однако, перечить этому молокососу Емитсу не смеет, прекрасно понимая, что влетит от Девятого. Старик доволен политикой ведения дел нового Десятого, соглашаясь с его точкой зрения. А вот то, что Примо так и не принял нового наследничка, то это так, банальности. — Значит, решено, — в конце концов говорит Десятый, явно особо чьим-либо мнением не интересуюсь, — Емитсу, прошу привести план в действие как можно скорее. Савада покорно кивает головой, ни разу не изменившись в лице. Десятый кивает головой и покидает кабинет. Хранители лишь досадно улыбаются на прощание Емитсу и спешат за своим боссом. И лишь когда кабинет пустеет, Савада с размаху бьет кулаком в стол. Чёртов сосунок. Как же он ненавидит эту двуликую тварь. Уж лучше бы Занзас встал во главе Семьи, а не это ничтожество.***
Музыка воодушевляет весь мир, снабжает душу крыльями, способствует полету воображения; музыка придает жизнь и веселье всему существующему. Она — как отдельный универсальный язык, которым Тсунеши владеет свободно. Для него играть на скрипке так же легко и жизненно необходимо, как и дышать. Лишь одним легким движением он может остановить само движение времени, создавая вокруг себя зону абсолютного вакуума, где нет места ни законам физики, ни человеческим. Скрипка — это его способ управлять всем и вся, властвуя над человеческой природой, их эмоциями и желаниями. В день Тсуна играет от пяти до десяти часов. И дело даже не в постоянных репетициях — в Италии он не принадлежит ни одному из оркестров — просто так намного проще забыться. Скрипка помогает ему забыть о Брайте, отсутствии свободы передвижения и о чертовой мафии, что окружает его теперь сутки напролёт. Музыка заглушает голоса людей и их насмешки, любознательные и придирчивые взгляды, полные жалости и отвращения. Через призму собственной иллюзии он не видит ни бывших друзей, ни Реборна, ни отца, ни Десятого. Савада играет, чтобы заглушить ненависть, раздражение, желание уничтожить здесь всё к чертовой матери. На периферии сознания, где-то там, очень-очень далеко, за пределами его иллюзорного вакуума, Ямамото щебечет о чём-то, связанным с бейсболом, а Рёхей экстремально рад снова видеть Саваду. Ламбо что-то капризничает, а Гокудера стыдливо отводит взгляд. Хибари даже не пытается скрыть своей жажды крови и отвращения к ничтожному и никчемному ему, что выбрал гражданскую жизнь вместо вечных разборок, а Рокудо отпускает сальные шуточки в сторону своего бывшего Неба. Все они пытаются хоть как-то задеть его, разъярить, растормошить, унизить и указать на собственную никчемность, но, увы и ах, безрезультатно. Тсунаёши разговаривает лишь с отцом на отвлеченные темы, читает книги, спит и играет на скрипке. Идёт вторая неделя его заключения в клетку, и понемногу Савада понимает, что сходит с ума. Каждую ночь Тсуну трясёт. Пламя Неба разогревает его изнутри до температуры кипения сверхновой, а ему всё равно холодно. Так чертовски холодно, что всё тело парализует, а пальцы ног и рук сводит судорога. А потом его просто выворачивает наизнанку, и пол ночи он проводит, сгорбившись над унитазом, выблёвывая всю свою пустоту вместе со сгустками крови. Его Воля колотит грудную клетку и пытается вырваться наружу, туда, где есть другие носители пламени, а Савада упрямо заталкивает её внутрь, прекрасно понимая, что ещё чуть-чуть — и сдохнет из-за перегрузок собственной системы. — Мама, — шепчет он под самый рассвет. Марионетка послушно берёт его в свои такие тёплые объятия и укачивает до тех пор, пока тот не отключается на полу ванной комнаты. — Всё будет хорошо, — клянётся Нана, перенеся сына на кровать и укутав того потеплее, — всё пройдёт и уйдёт. Туман укутывает своего хозяина и позволяет тому провалиться в забытьё. Тсунаёши слишком устал, ему нужна отдушина. Воля требует у того Семью, а Савада всё никак не подчиняется. Он идёт против собственно инстинкта, не собираясь стабилизировать свою силу через других. Поэтому поутру, после легкого завтрака, он идёт в музыкальную комнату и начинает снова играть. До кровавых пальцев, до полного изнеможения, до полного осознания, что просрал свои отношения. До мольбы всем святым и не очень, о прощении и принятии его таким ничтожным и вечно одиноким Небом. До слёз в глазах, когда случайно вспомнил улыбку Сэма, его объятия и поцелуи. — Ты не виноват, понимаешь же? — Советник проводит с сыном так много времени, сколько вообще позволяет его занятое расписание, — это было его решением. Не заставлять же тебе было его насильно? Тсунаёши согласно кивает и трёт безымянный палец. С желанием Сэма он давно смирился и принял, прекрасно понимая, что тому нужна стабильная жизнь, а не тряска за собственную, и чужие шкуры. Они и так последние три месяца то и дело, что ссорились, а то нападение было последним гвоздем в крышке гроба их отношений. Да, не сложилось, но истерить больше смысла не было. Тсуне не место рядом с гражданскими. Брайт не выжил бы в мафии. Только от осознания этого факта как-то легче не становится. — Хочешь напиться? — предлагает отец сыну, вызывая у того лишь слабую улыбку и неуверенный кивок головой. Ящик виски спустя Тсунаёши улыбается уже более открыто. Спустя еще пару бутылок начинает травить университетские байки, а на втором ящике признается отцу, что немного, совсем чуть-чуть, облегчен их расставанием. — Мы разные, — речь немного медленная и вязкая, словно в него залили с тонну меда, — я постоянно боялся, что наврежу ему случайно. Что сболтну что-то лишнее. Ну или обожгу. Он не видел Пламени, но ощущал его, понимаешь? Нутром чувствовал, что со мной что-то не так, а я и не отпирался даже. Советник согласно кивает и открывает новую бутылку, наплевав на свои обязанности и многочисленные встречи. В офис он уже позвонил и сказал, чтобы все перенесли, так что всецело и полностью он предоставлен собственному сыну. Пожалуй, это впервые, когда они разговаривают по душам, и Емитсу нравится это. Искра стыда маячит где-то за горизонтом его души, и мужчина понимает, действительно понимает, что всё это время был дерьмовым отцом. Он пренебрёг своим родительским долгом в угоду Вонголы, решая всё за сына, даже не посоветовавшись и не поговорив с тем. Если так задуматься, то кроме того, что Тсунаёши — талантливый музыкант, Емитсу больше ничего толком и не знал о сыне. Да, были доклады многочисленных информаторов и приставленных к Тсуне наблюдателей. Только вот это не то же самое, что сидеть с сыном в винном подвале поместья, курить одну пачку сигарет на двоих и смеяться над забавными историями. — Всё нормально, пап, — Савада-младший салютует старшему бутылкой, а потом как-то горько улыбается, — я тоже не самый лучший сын на свете. — Зато чертовски талантливый, — смех двоих сотрясает подвал эхом, отгоняя все ненастья и сомнения. В ту ночь Тсуна впервые засыпает без колыбельной Наны, прижимаясь к теплому телу отца и вдыхая его запах. — Всё пройдет и уйдёт, — сонный голос Советника заставляет Тсунаеши лишь промямлить что-то в ответ и забыться.***
Тсунаёши двадцать шесть. У него длинные руки и ноги. Детская неуклюжесть и нескладность превратились в подтянутую фигуру и плавную грацию. У него длинные до поясницы каштановые волосы и ехидный взгляд. Пухлые губы, яркая улыбка и острый язычок. У Тсунаёши тонкие длинные пальцы и одухотворенное выражение лица, когда тот играет на скрипке. Он закидывает голову вверх, когда смеётся и смотрит собеседнику прямо в глаза при разговоре. У него полно тату и пирсинга, какое-то особенное чувство стиля и аура человека, которому подвластен весь мир. Мукуро пристально следит за бывшим Небом, впрочем, как и все остальные хранители. Они следуют за ним по пятам, словно пытаясь узнать секрет чужого преображения, а Саваде всё равно. Он не обращает на них и толику своего внимания, проводя всё своё время в музыкальном зале, библиотеке или собственной комнате. Тсунаёши самодостаточен и не нуждается в их помощи или экскурсии по поместью, он не задаёт вопросов и не устраивает скандалов на тему собственного заточения. Принимая всё как данность, Савада не интересуется ничем и никем. Так ни разу и не поинтересовавшись у своих бывших друзей и хранителей об их жизни-мечтах-переживаниях-приключениях. — Может, он всё ещё обижен на нас? — необычайно бодрый Ламбо грызет остатки леденца и следит за плавными передвижениями своего бывшего Неба по библиотеке. — Думаешь? — Ямамото не уверен и совершенно точно не понимает такого пренебрежения к себе. — Ничтожество, — никто из присутствующих так и не понял, почему Кея, который, как известно, ненавидел скопление травоядных, присоединился к их шайке-лейке. — Так может спросим? — Рокудо сверкает глазами и выжидающе смотрит на Рёхея. Солнце Вонголы лишь понимающе кивает и направляется в сторону Савады, не прекращая горланить об экстриме. Ламбо следует за своим товарищем, впрочем, как и остальные. Спустя несколько секунд в библиотеке стоит шум и гам. Сасагава никогда особо скромностью не славился, поэтому начинает пытать Саваду нескончаемыми вопросами. Тсуна лишь как-то удивленно, а после совершенно отстранённо наблюдает за всем этим бедламом, искренне желая смыться к себе в комнату поскорее. — Ну так что, Савада? — Рёхей пылает решимостью и энтузиазмом. — Ну, как бы нет, — отвечает Тсуна, немного криво улыбнувшись, — не обижен и не плачу по ночам в подушку. Да и как-то желания никогда не было. — Тогда почему с нами не разговариваешь? — всё не унывает боксер, не позволяя жертве допроса смыться, блокируя своим телом единственный выход. — А должен? — искреннее удивление и непонимание смущают хранителей Десятого поколения. — Конечно! Мы же друзья! — Но мы больше десяти лет не общались друг с другом, — Савада действительно в замешательстве и ни черта не понимает, — как могут быть друзьями те, кто не находятся рядом? А дальше идёт заливистая песня, полная извинения-оправданий-упреков-надежды. Ямамото с Рехеем поют дуэтом какофонии о жутких испытаниях, что пришлось им пройти. О несправедливости судьбы, и что постоянно заняты на миссиях. О том, как же, оказывается, непросто быть мафиози, и их сожалении в предательстве. Ламбо, хлюпнув носов, просит прощения за все грехи и называет нового Десятого идиотом, который никогда с ним не играл и не покупал ему виноградных леденцов. Хаято как-то нервно теребит рубашку, а потом со всего размаха склоняется в поклоне-извинении. Гокудера клянётся, что все эти годы не забывал Джудайме, но не прекращает твердить о том, что мафия — не место для такого прекрасного и замечательно человека, как Тсунаеши. Рокудо похабно улыбается и обвивается вокруг Тсуны, словно змея, шепча о том, какой босс противный, и ему самому пришлось сбежать из тюрьмы, и, ах, разве его настоящее тело не прекрасно? А милая Наги может, наконец, заняться своим здоровьем. Хибари ничего не говорит. Просто стоит и прожигает своими холодными глазами. Ему нечего сказать этому травоядному. — Простите, конечно, но вы бы не смогли уйти от меня, — спокойный и немного прохладный голос разрывает какофонии голосов, заставляя всех заткнуться и удивлённо посмотреть на бывшего Десятого, — если бы вы были моими хранителями, то не смогли бы уйти к нынешнему Десятому. — Ку-фу-фу, Тсунаёши, что ты такое говоришь? — Мукуро прижимается сильнее к спине его бывшего Неба и несостоявшейся жертвы. — Вы никогда не были моими хранителями, — как само собой разумеющееся говорит Савада, пожимая плечами.