Невлюблённый неуязвим и недосягаем

Ужасно, пробормотала Тсунаеши, оттянула кончиками пальцев нижние веки, разглядывая синяки и полопавшиеся сосуды, взгляд как у дохлой рыбины, только еще хуже. Ты мне отвратительна, сказала Тсуна сама себе. Так она и жила: от зеркала до зеркала, как Алиса у Кэрролла, бродила среди отражений, усталая, заблудившаяся, злая, с потрескавшимися губами и пустым взглядом. Отвратительна.

***

— Жизнерадостность — это не ко мне, старший брат, — Савада, наверное, всегда, всю свою жизнь улыбалась только так: натянуто и нервно, чуть прикусывая щеку изнутри, чтобы губы не дрожали, и смотря остро из-под ресниц. Этим Тсунаеши и запомнилась Риохею в первую очередь — острым взглядом. Савада Тсунаеши никогда не должна была стать чем-то большим, чем подругой младшей сестренки: приходить к ним домой и вместе с Киоко делать уроки, ходить в кафе, размахивая сумкой и смеясь над глупыми шутками. Но у Тсуны и Киоко было не так много времени, чтобы подружиться. Если говорить честно, то Риохей был знаком с Савадой гораздо лучше: он знал того, чего не знала его сестра — он знал настоящую, истинную Тсуну, знал ее от кончиков ресниц до следов босых ног на пыльной земле, когда Савада разворачивалась в движении, не обращая внимания на пылающий лоб, и своими тонкими руками останавливала машины, сминая ладонями металл. А Тсунаеши все равно приходила, даже когда ее не ждали (и пусть ее ждали всегда). Улыбалась через силу, глядя на счастливую Киоко, строчила в тетрадках что-то, позволяла трепать себя за щеки и обнимать за плечи, снова и снова, день за днем. И Риохей сам не заметил, как стал назвать Саваду младшей сестренкой — это прижилось как-то само, появилось незаметно жгучим привкусом перца на кончике языка, вырвалось набором привычных звуков, обращенных к кому-то, кроме Киоко, резануло слух и осталось висеть в воздухе. Тсунаеши тогда подняла голову — будто очнулась от долгого сна. И усмехнулась в ответ. И назвала его старшим братом. И с тех пор как-то оттаяла, разве что продолжая улыбаться чуточку криво. Но упорно училась. — Ты снова на себя наговариваешь, — серьезно сказал Риохей, закинул руку Тсуне на плечи и склонился к ее лицу, глядя прямо в глаза. Тсунаеши взглянула в ответ упрямо, зло, остро, и фыркнула. — Посмотри на меня, старший брат, и скажи мне, что я радуюсь жизни, — Савада оттянула веки, уставилась в упор. Она не отводила взгляда — и в этом была ее сила. Она умела убивать — своими глазами, росчерком плеч, мягкой линией губ. Умела убивать — и не знала об этом. Сасагава выпрямился — впрочем, Тсуна не перестала смотреть на него сверху вниз, даже не обращая внимания на приличную разницу в росте — и положил ладонь на растрепанную макушку, нащупал кончиками пальцев заживающие швы — снова нарвалась на неприятности — и погладил названую сестру по голове, едва касаясь. Тсунаеши втянула голову в плечи — так, как делала это в школе; уставилась куда-то в пустоту, замерла, гипнотизируя кирпичную стену. — Прекрати, Тсуна, — Сасагава тряхнул ее — легко, будто куклу; обхватил ладонями лицо и дождался, когда Савада все же поднимет на него взгляд. — Прекрати, слышишь? Эй! Эй. Смотри сюда. Я люблю тебя. Слова, вырвавшиеся против воли, брызнули радугой, разлетелись по ветру и остались солнечными пятнами впитываться в асфальт. Тсунаеши вздрогнула едва-едва, сжала губы в тонкую линию и вцепилась в чужие плечи сильными пальцами, оставляя на коже синяки. Сасагава рассмеялся — солнечно, звонко, так, как умел только он. И Тсуна — впервые в жизни — робко, искренне улыбнулась.