У людей две любимые игрушки: собственная судьба и чужие чувства.
Дичи не было неделю. Лес будто вымер, в небе не кружили птицы, пространство вокруг наполняло лишь трепетание крон деревьев под прохладным порывистым ветром. Вода кончалась, от пойманной в силки неделю назад птицы вчера уже ничего не осталось, силы тоже были на исходе, хотелось просто лечь и молча умирать. «Ну уж нет, еще не все нервы Максу с Оксаной вытрепала, там, вон, ещё Рал встречи жаждет — слишком обширное поле для деятельности, я просто не могу здесь сдохнуть. Чтобы д’харианские псы мой хладный трупик нашли и на костях станцевали, ну нет!», — Все эти размышления раз за разом поднимали с прохладной земли, когда вставать совсем не хотелось.***
Упорства хватило ещё на два дня. Лесной массив практически не менялся перед глазами. В конце концов меня просто вырубило. В себя приходила крайне неохотно, сознание то и дело уплывало, но в минуты осознанного бодрствования становилось по-настоящему страшно. Знаете это состояние, когда лежишь и вроде хочешь пошевелиться, но не можешь? Не из-за того, что это паралич или что-то вроде того, нет. В такой момент вообще слабо осознаешь материальность всего вокруг, просто лежишь как бревно и смотришь на мир словно через толщу воды. А мир вокруг намеренно безмолвный, и ощущение, что ты уже умер. Хочется плакать, хочется сделать хоть что-нибудь, чтобы это прекратилось, кажется, что это длится вечно, но на самом деле какие-то жалкие полторы минуты. А потом наступает апатия. Такое состояние прежде у меня было лишь раз, и это далеко не так здорово, как кажется. Не чувствовать ничего. Причинять себе боль в попытке убедиться, что ты до сих пор жив, в сознании, не спишь. И что всё это, банально, не плод твоего воображения. В тот момент я думала о смерти. Не так, как это часто бывает после какой-нибудь неудачи, а серьезно и одновременно с этим как бы между делом, но вся соль в том, что на деле мысли о суициде перемежаются с простым внутренним молчанием. Вообще ничего. Ноль. Это случилось где-то через месяца два после того, как бабушка умерла. Я не могла спать одна, и потому мы с мамой спали вместе на одной кровати. И вот, время около полуночи, и я лежу в тиши комнаты под боком у мамы и думаю о том, что на кухне есть две большие коробки из-под обуви, в которые мы складывали все лекарства, которые появлялись в нашем доме, и которые до сих пор доверху забиты таблетками, оставшимися от бабушки в наследство. Думаю о том, как скоро найдут мой труп и успею ли я умереть окончательно, так, чтобы не откачали. Думаю, мне хватило бы и горсти разных таблеток. Большинство от сердца, какие-то от болей, ещё для чего-то. Всё кончилось также быстро, как и началось. Я очнулась. Заснула. Продолжала гулять, веселиться смеяться, но иногда, стоя в метро, ожидая поезд, смотрела на рельсы, огни приближающихся поездов и думала о том, успеют ли оттащить от края или вытащить с рельс. Спасение принес Питер. О, те дни, когда я дышала полной грудью. Приехав туда на неделю с матерью, я осталась там на месяц с небольшим одна. Могла часами гулять по улицам, слушая шум проносящихся мимо машин, уличных музыкантов, гомон людей, вдыхать дым сигарет, скрываться в узких переулках, гулять под мостом, мочить ноги в Неве и Финском заливе. Чувствовать, как ветер треплет распущенные волосы, тогда ещё светлые, игриво сдёргивает соломенную шляпу и забирается под мягкую хлопковую рубашку. Сидеть в кафе на Невском проспекте, подолгу рассматривать интерьер, неспешно пить кофе или прохладный морс, щуриться под порывами теплого ветерка, сидя на летней веранде. Качались кроны деревьев, казалось, где-то в вышине пели птицы, картинка перед глазами расплывалась, но мне было так спокойно, грезилось, что я слышу, как воды Финского залива мягкими волнами лижут песочный берег, волосы треплет ветер, а в лицо светит теплое летнее солнышко, от которого я пытаюсь спрятать глаза за широкими полями соломенной шляпы.***
Ночь опустилась на подлунный мир. Факелы отбрасывали причудливые тени на стены одного из залов Народного Дворца. Прекрасная акустика. Для современного человека залы Народного Дворца особенно примечательны своим музыкальным звучанием — все звуки здесь, приумножаясь, распространяются, эхом следуя за источником. Каждый шаг, каждый вздох, каждый шелест. Звуки сливаются, образуя собственную, заметную, лишь если хорошенько вслушаться, мелодию....Лавины жестокой дисгармонии Пробудили меня от коматозного блаженства Под прикрытием позорных оскорблений. Лавины неистовой дисгармонии...
«Шелест волос в воздухе и лёгкие женские шаги. Невесомая, словно бабочка, она порхает посреди камня и кровавых тканей. Факелы бросают блики на лёгкую женскую фигурку, кружащуюся по зале в одиноком танце под звуки ведомой лишь её сердцу мелодии. Она прекрасна, хрупка и невинна. Так легко сломить. Руки так и тянутся оставить этот цветок цвести лишь для себя. Раз за разом приходить, смотреть, заботиться и наблюдать, привязывать к себе чем-то попрочнее веревки...». У танца есть незримый наблюдатель. Он — кровавый тиран, что так любит ломать хрупкие цветы, касаясь обоженными пальцами губ, наблюдает за танцем своей леди.***
Пробуждение было... неприятным. Я просто как будто резко вынырнула из-под воды. Это было чем-то похоже на мое самое первое пробуждение в этом мире, только вот происходило оно сейчас куда быстрее. Мир стремительно оживал, наполнялся звуками, запахами, светом и ощущениями, чем безумно раздражал мои отвыкшие от всего этого органы чувств. Я сощурилась, начиная разбирать очертания окружающего мира. Закатное солнце золотило пышные кроны деревьев, закрывающие стремительно темнеющее небо. Во рту было сухо, слюна была до противного густой и вязкой с привкусом крови. Сил не было даже на то чтобы подняться на ноги. Голова гудела, да и вообще чувствовала я себя паршиво. Аккуратно перекатилась на бок, чуть сморщившись и потихоньку стала подниматься: сначала встала на колени, а потом, опираясь о дерево и то и дело заваливаясь на бок, на ноги. Сплюнула слюну, и опираясь на колени, осмотрелась, размышляя, что делать дальше. Последняя вода кончилась, у меня обезвоживание и только что был голодный обморок, где я нахожусь, и как добраться хотя бы до ближайшего озера? Я не знаю, и если не предприниму что-нибудь в ближайшее время, рискую свалиться в еще один обморок, который может быть последним. Решив, что на месте стоять не имеет смысла, я, облокачиваясь на деревья, с трудом переставляя ноги и оседая наземь через каждые десять метров, побрела в одном только богу известном направлении. «Чёрт, я даже на дерево забраться не смогу, не то что себя от хищников хоть сколько-нибудь обезопасить... Непутёвая». Когда по земле уже разложил свое плотное одеяло туман, я добрела до избушки. Успев постучать три раза в покосившуюся деревянную дверь, я осела наземь, не в силах даже руку поднять. «Если изба пуста, то мне конец», — на этой мысли сознание решило, что с него хватит, и покинуло меня.***
Во тьме было хорошо: не мучили жажда и голод, было тепло и уютно. Во тьме были только льдисто-голубые глаза, музыка и на грани человеческого ощущение покоя. Казалось, будто начали стягивать пушистое, ставшее почти родным, одеяло. Древесный потолок расплывался, впечатывался в сознание пятнами, плавно приобретая чёткие очертания. Нос ловил запах трав, сырости и уюта, того запаха из детства, проведённого с бабушкой на даче. Было хорошо, спокойно, будто вернулась в беззаботное детство, когда мир был полон красок и новых ярких впечатлений. Это состояние было настолько приятным и оттого весьма шатким, что я боялась пошевелиться, лишь бы не спугнуть его. Так бывает, когда в реальности все плохо, но ты продолжаешь цепляться за осколки иллюзии, склеиваешь битое стекло, только бы не возвращаться к проблемам. С губ сорвался судорожный вдох, по щеке скатилась слеза, которую я даже не сразу заметила, грудь сдавило печалью, и я повернула голову, вжимаясь щекой в мягкую подушку. — Диана, как ты себя чувствуешь? Вздрогнув, поворачиваю голову на звук, сердце заходится в груди... Наверное, эти льдисто-голубые глаза я буду видеть под водой, засыпая, они въелись уже на подкорку головного мозга, не забуду, уже даже получив полную амнезию. Величественный, в красном, он смотрелся так прекрасно неправильно здесь в отблеске всего нескольких свечей, расположенных на низком столе у кровати. Уютная деревянная изба с низким потолком казалась безумно тесной для него, а он просто сидел на стуле с таким чуждым его лицу беспокойством, смотря будто в самую душу своими глазами с отблеском пламени на глубине зрачков. А у меня перед глазами лишь то, как он свернул шею котенку Дженсен. Распахнув глаза, резко сажусь на кровати, подбирая ноги к себе, будто пытаясь отгородиться, защиться, стремительно поворачиваясь в ту сторону, где лишь секунду назад видела его, но вижу лишь одиноко стоящий у стены стул. — Милая, ты уже проснулась? А я тебе... — что-то с грохотом падает, привлекая мое внимание под изумленно-испуганное молчание дружелюбной старушки, кажется, принёсшей мне чай. В молчании по светлице распространяется жаркий аромат травяного чая. Тишина звенящая, как звук разбившейся только что глиняной чашки. — Даркен Рал... — при звуке Его имени неожиданно для себя вздрагиваю и так же изумлённо-испуганно, как и несколько секунд до этого эта милая пожилая леди смотрела на меня, смотрю на неё. Старушка осторожно и несмело подходит ближе, по-прежнему смотря куда-то чуть ниже моего подбородка. После протягивает руку, — усилием воли заставляю себя не двигаться с места, — и касается нагретой теплом моего тела стали, которую я только сейчас заметила. — Дом Ралов. Касаюсь висящей на шее стали, с удивлением обнаруживая в ней кинжал. Сняв с шеи цепочку, рассматриваю кинжал, изумительно прекрасный в своей опасной красоте, точно помню, что у меня такого отродясь не было. Пальцы касаются гравировки почти у самой рукояти. Действительно, узнаю в ней герб Дома Ралов, что ни раз видела в Риквулде и Браймонте. Лезвие тонкое, будто теплеет под прикосновениями, чуть коснись неосторожно — и пореза не миновать — удивительно, как я ухитрилась пролежать без сознания столько времени и не пораниться. — Будь осторожна с его владельцем, его интерес часто смертелен.