По буквам

      Юра грубит почти всем и каждому. Своим фанаткам, большей части остальных фигуристов — особенно, конечно, достается Леруа и Никифорову, но иногда перепадает даже Якову.       Но вот трем людям — никогда. Лилии — потому что ее он банально боится, хоть и никогда не скажет об этом; дедушке — здесь и объяснять ничего не надо; и Отабеку. И от осознания этого у Алтына на сердце становится тепло-тепло.       И он записывает «грубость», радуясь, что к нему это слово почти не относится. ***       «Гадость» — говорит Юра, отодвигая цветную капусту на край тарелки. И от интонации, с которой он это говорит, Отабеку, который, кстати, и накосячил, купив вместо замороженной брокколи овощную смесь, становится почти смешно.       Он великодушно забирает цветную капусту у Юры, перекладывая со своей тарелки брокколи. Благодарный взгляд Плисецкого дорого стоит. Да и капусту Отабек любит.       «Гадость» — изрекает Юра, глядя на дохлого голубя возле дороги. Но продолжает рассматривать.       «Гадость» — тянет он и демонстративно морщится, когда в ленте мелькают фотки Никифорова с Кацуки. А в самой глубине бирюзовых глаз таится что-то едва уловимое, не различимое почти. То ли зависть, то ли обида. То ли желание так же вот, как и они, на весь свет заявить о своей любви.       Но Юра продолжает говорить «гадость», растягивая букву «а» и морщась. Отабек тяжело вздыхает, пополняя свой словарь. *** — Бек, поставь мой телефон на зарядку, — басит Юра, тут же краснея и сжимая кулаки. У него как раз голос ломается, и это Плисецкого злит неимоверно — потому что вместе с голосом и плечи раздаются, и рост увеличивается, кажется, по часам, и тело все чужим становится.       Яков говорит, что вовремя — есть время до следующего сезона в норму прийти, заново всему научиться с новым весом и габаритами. Но срывается Юра именно на голос — особенно когда тот подводит.       Бывает говорит, и тут тон на пару октав вверх как подскочит — Юра начинает материться, хмуреет сразу — но что поделаешь, только перерасти можно. Отабек и сам помнит, как стремно было рот каждый раз открывать — кто знает, как поведут себя голосовые связки на этот раз.       Но голос-то у Юры красивый. И сейчас тоже.       Но Отабеку все же нравится думать, что он у него станет немного глубже и грубее, и представлять, как Юра этим самым голосом будет говорить ему «спокойной ночи».       Но мысли эти — такие же секретные, как и словарь, и Отабек едва-едва нажимает на мысленную ручку, пока выводит «голос». ***       «Глаза» — пишет Отабек как можно аккуратнее и подчеркивает зеленой блестящей ручкой — такой же, как у всех девчонок в их классе была, из набора. Они еще пахли вкусно и оставляли на пальцах серебристый налет, если провести по надписи, пока та не застыла окончательно.       Глаза у Юры — два изумруда. Или два малахита. Или, на худой уж конец, бирюзы.       Чистые, ясные — все же изумруды, конечно, они всегда смотрели цепко, смело. Никогда взгляд не отводил — на всех конференциях четко в камеру, на всех фотографиях — тоже, на всех девчонок-фанаток смело и без смущения, даже если те объясняются в чувствах, на Виктора, на Якова — а от него, от Отабека взгляд отводит.       Потупляет свои невозможные глаза, или смотрит украдкой, а потом поворачивается резко, в телефон смотрит, и челкой укрывается. Когда их руки соприкасаются — опускает взгляд, когда Отабек из душа выходит — глядит на стену, и Алтыну это не очень нравится.       Юрины глаза — глаза солдата — это ж надо было такое сказать, от нервов, — забыть невозможно, и видеть их взгляд хочется всегда. И ведь планировал-то все совсем по-другому, просто подойти, пожать руку, сказать: «здравствуй, я Отабек Алтын из сборной Казахстана, мы с тобой несколько лет назад виделись, но ты меня вряд ли помнишь, я хотел бы с тобой общаться, если ты не против». А наговорил с три короба всякой бессвязной чуши, стоило эти глаза увидеть. В средневековье за такие и сжечь могли.       А сейчас, в двадцать первом веке, сгорел Отабек, когда Плисецкий посмотрел на него в том переулке смелым взглядом.       Так что слово «глаза» Отабек подчеркивает дважды. И готов был бы еще им оду написать, да формат словаря не тот.       И все равно, глаза у Юры самые красивые. По крайней мере, красивее Отабек не встречал. ***       Впервые четко Отабек осознает, что он влип, когда задерживает свой взгляд на Юриных губах секунд на семь. Юра говорил что-то про Гошу, про то, как тот надоел ныть, а Отабек в какой-то момент поймал себя на мысли, что не слышал ни единого слова. Что залип на тонких бледных губах и пропустил все мимо ушей.       А потом ловил себя на том, что пялится — как Юра обхватывает губами трубочку сока, или горлышко бутылки, как облизывает губы, как прикусывает их, как проводит по нижней ногтем большого пальца… Отабек готов застрелиться.       И записывает «губы» совсем нетвердой рукой, вспоминая мелкие трещинки на нежной коже — и это летом, что же зимой-то делается?       И вдруг понимает Виктора, который таскает с собой блеск для губ. Надо таким обзавестись — даже двумя, чтобы один оставался у Юры, пока они не будут видеться.       Стучать головой об стену Отабеку хочется все больше и больше.