Девочка, сошедшая с тропы

      Эффи не нравится находиться в этой комнате, но нравится находиться рядом с Питом. Наблюдать за тем, как мальчик (она, не смотря ни на что, считает его мальчиком, и каждый раз останавливается, переборов желание взъерошить его волосы своей рукой) рисует, каким расслабленным и почти счастливым кажется, едва его кисти касаются белоснежного листа. Эффи ненавидит всей душой белый цвет — в ее недавнем прошлом, которое сама она по праву считает адом, было слишком много белого цвета.       В его прошлом, впрочем, белого цвета так же было больше, чем достаточно.       Может, поэтому, не до конца понимая мотивы его поступков и направление его мыслей, его эмоции и его решения, она приходит сюда — в слишком светлую комнату, с минимумом мебели, с ярким светом, напоминающим об операционных комнатах и камерах пыток. Эффи приходит сюда, чтобы наблюдать за ним, как будто ему мало включенных 24 часа в сутки камер.       Иногда, очень редко, они говорят друг с другом.       Они говорят, а камеры записывают их слова на пленку. — Сегодня хороший день, — начинает Эффи, рассматривая ту картину, которую он начал и закончил между ее визитами. Пит издает какой-то звук, который можно считать согласием. Эффи улыбается, хотя губы ее всегда теперь сведены этой судорогой, которую можно принять за улыбку. — Ты не был на улице, правда? — Нет, — лаконично отвечает мальчик и впервые с момента ее появления в комнате поворачивается к ней. — Ты хочешь прогуляться? — Я надеялась, что ты хочешь, — бывшая сопровождающая Двенадцатого дистрикта не привыкла никого заставлять делать что-то против их воли. — Ты слишком много времени проводишь здесь.       Ей хочется сказать, что он больше не заключенный. Дверь комнаты открыта. Его никто не остановит, когда — если — он попытается выйти. Да, он должен вернуться до закрытия, но он совсем не должен сидеть здесь все время. Он больше не заключенный, за ним всего лишь наблюдают. У врачей просто нет другого выхода, кроме как наблюдать за ним. Правда, всякое наблюдение бессмысленно, если рядом с ним нет раздражителя, из-за которого приступы могут возобновиться.       Иными словами, наблюдать за ним, когда рядом с ним нет Китнисс Эвердин, значит попусту тратить время и километры испорченной пленки. — Пит? — Эффи требует к себе хоть какого-то внимания. — Неужели тебя все устраивает? — Все? — Пит останавливается, даже застывает. — Что ты имеешь в виду под всем? — Эта жизнь. Эта комната. Эти картины.       Эффи не загибает пальцы, начиная перечислять все, что ее саму в его жизни абсолютно не устраивает. — Неужели ты не хочешь ничего изменить?       Она хочет понять, почему он не возвращается к Китнисс Эвердин. Он ведь должен понимать, что единственный выход из этого бессмысленного существования — вернуться к ней, правда? — Любой разговор со мной неизбежно становится разговором о Китнисс Эвердин, — усмехается Пит.       В его голосе нет злости. Кажется, что в его голосе нет злости. Но Эффи замечает, с какой силой Пит сжимает пальцами кисть, какими нервными становятся штрихи. Еще пару минут — и он полностью загубит картину, которую пишет сейчас. К счастью, Пит понимает это так же хорошо, как и Эффи, поэтому прекращает бесполезное занятие. Не откладывает кисть в сторону, а просто перестаёт злиться так сильно. — Я помню ее, — говорит Пит, уже повернувшись к Эффи. — Я помню, как любил ее. Я помню, каким наивным был, когда поверил, будто мое чувство взаимно. А еще я помню, что творилось со мной, когда ее актерских способностей перестало хватать, когда я осознал, что она только притворялась. Быть может, уже тогда я возненавидел ее, частично. — Уже тогда? — переспрашивает Эффи. — До охмора, — отвечает Пит. — А потом был еще и охмор. Теперь я знаю, что из моих воспоминаний правда, а что — нет. Но все равно, когда речь заходит о Китнисс Эвердин, мне нужно время, чтобы сосредоточиться, чтобы вспомнить, какая часть ее — правда, а какая — ложь. И ты спрашиваешь, не хочу ли я что-то изменить в своей жизни? Я хочу изменить все. Но еще не понимаю, как. Поэтому я остаюсь здесь. — Может, правильнее все-таки попробовать… — нерешительно начинает Эффи, но замолкает.       Пит останавливает ее одним лишь жестом. — Я слишком хорошо знаю, что нужно сделать. Я знаю, что я вернусь в двенадцатый дистрикт. Я посажу возле ее дома цветы, белые примулы. Я останусь с ней, буду ее опорой и поддержкой, буду бороться с самим собой каждый день, ради нее. Но еще я знаю, что все это бессмысленно, — Пит выдыхает, глядя в белый потолок. — Я заставлю ее жить. Но я не хочу ее заставлять. Она должна хоть чего-то захотеть сама в этой жизни, лишенной теперь для нее всякого смысла.       Эффи рассматривает носки своих неудобных, кричаще-красных туфель, отстукивает носком туфли какую-то мелодию из прошлой жизни и вспоминает, о чем ей говорил совсем недавно лечащий врач Китнисс. — Китнисс решила, будто она — банши, — женщина качает головой, поправляя сидящий идеально парик. Она ждет вопроса от Пита, ей ведь и самой пришлось спрашивать, кто такая эта банши. Пит не спрашивает; незнакомое слово не удивляет его, значит, откуда-то он знает, чем известна эта мифическая фигура. — Совершенно сумасшедшая идея. Ведь банши была я. Несколько долгих лет именно я называла имена будущих мертвецов, предвещала их смерть в прямом эфире. Разве что, — Эффи делает паузу, — я всегда была симпатичной, а не старухой в лохмотьях.       Пит вздыхает, но никак не комментирует этот монолог. Комментарии излишни. Поэтому он возвращается к своей работе, продолжая, мазок за мазком завершать картину, на которой перед наблюдателем предстает во всем буйстве красок его первая Арена. — И что же дальше? — спрашивает Эффи невпопад.       Пит пожимает плечом. — Все будет так, как я сказал. Меня отпустят, когда я захочу. Я вернусь в Двенадцатый Дистрикт. Посажу белые примулы. И буду жить с Китнисс Эвердин, думая каждый день о том, что именно я убил ее сестру.       Мальчик — все еще мальчик в глазах Эффи — бросает невеселый взгляд искоса. — Ты не убивал Прим, — выдавливает капитолийка. — Нет. Но я и не спас ее. И эта вина тоже гложет меня, день за днем.       Эффи продолжает отбивать носком туфли какую-то мелодию, которую и сама плохо понимает. Ей хочется сказать, что именно она убила Прим — тем, что произнесла имя девочки на жатве 74 голодных игр, запустив неведомый тогда механизм их нынешнего настоящего, но она не говорит этого вслух.       Она не хочет, чтобы ее считали такой же сумасшедшей, как Китнисс Эвердин, которая заявляет, будто является банши. — У меня есть для тебя кое-что, — говорит капитолийка уже перед самым уходом, намеренно оттягивая до последнего момент воплощения принятого решения в жизнь. Из яркой сумочки она достает маленькую записную книжку. — Плутарх выбрасывает все книги из президентского дворца. Большую часть он отвез в двенадцатый дистрикт. Но эта книга, — женщина медлит, прежде чем отдать ее Питу, — эта книга, я уверена, нужна тебе.       Еще какое-то время после ее ухода Пит чувствует тонкий аромат ее духов, больше раздражающий, чем приятный. Подумав, он откладывает прочь кисть и берет в руки книгу, которая и не книга вовсе, а дневник, почти полностью исписанный ровным мелким почерком. Пит подозревает, что ему не нужно даже начинать чтение, но пробегает глазами ровные строки, чувствуя, как предательски сжимается сердце от одного только предчувствия заключенного в этих строках смысла.       А еще он понимает, какую мелодию отбивала Эффи носком своей туфли. Потому что эту мысль можно отбивать в любом ритме.       «Дурак, Пит, какой же ты дурак».