Девочка, сошедшая с тропы

      Хеймитч не привык уже просыпаться от кошмаров. Вся его впечатлительность стерлась под действием разгульного образа жизни; вся его жизнь стерлась под градусами алкоголя, которым он большую часть существования убивал свою память. Но почему же тогда он так сильно реагирует на ее кошмары?       У него нет ответа, никогда не было.       …       Можно было бы приукрасить ту старую историю какими-нибудь яркими деталями. Можно было бы рассказывать, что тогда, перед 74 Жатвой, у него было скверное предчувствие, самое скверное из предчувствий, которые посещали его перед всеми жатвами, проходящими в его жизни.       Но не было никакого предчувствия. Эти самые предчувствия выдуманы сценаристами Плутарха и писателями из седой древности.       Он по привычке напивался, как всегда, до полного беспамятства, его привычно будила всеми доступными способами эта крикливая кукла, которую потом, в отместку, он лапал в прямом эфире, зная, что сильнее она уже не сможет его возненавидеть — сильнее просто некуда. Он предвкушал звук ее голоса, голоса, усиленного микрофоном, произносящего имя очередного куска мяса, который бросят Капитолию за древние грехи восстания.       На девчонке, которую она назвала первой, Хеймитч сразу поставил крест. Слишком маленькая. Слишком чистая. Откуда взялось в его голове это определение — слишком чистая — Хеймитч не знал. Но его не подвело первое впечатление — маленькая Прим действительно оказалась слишком чистой. Она не стала бы бороться за свою жизнь, обрывая чужие. К счастью — к счастью для нее — ей и не пришлось.       На памяти Хеймитча было не так много добровольцев. Первый, второй и четвертый дистрикты не считались — там возможность участвовать в мясорубке была едва ли не честью. Когда за маленькую светлую девочку, нашедшую, однако, в себе силы идти к сцене, вступилась другая, темная и такая же испуганная, Хеймитч не сдержался, начал аплодировать, как дурак, приветствующий самоубийцу. Это и было самоубийством — добровольное участие. Быть может, у темной девчонки не было выбора: светленькая точно была ее сестрой; но не было никакой разницы в том, кого из них двоих убивать своим бессилием. Всегда Эбернети участвовал в убийстве двух человек — девочки и мальчика. Цвет волос, внешность, родословная здесь будто бы не играли значения. Впрочем, Хеймитч, всегда сразу определявшийся в своем страшном выборе — кого из двоих спасать — уже знал, что спасать будет девчонку. Пусть самоубийцу, но все-таки сделавшую то, на что не у каждого взрослого сильного парня хватило бы смелости.       Когда капитолийская пигалица произнесла имя второго куска мяса, Хеймитч на миг задумался. Коренастый, плотно сбитый, испуганный мальчишка не выглядел внушительно, но, на первый взгляд, имел больше шансов, чем девочка. Эта мысль была мимолетной. Ментор уже пообещал самому себе, что выберет ее — за безрассудную смелость.       Возможно, он и хотел бы изменить свой выбор. Спасти парня, который хотел жить так сильно, что даже отмывал его, старого пьянчугу, в поезде. Спасти парня, в котором, несмотря на все происходящее, крылась какая-то внутренняя сила, приводившая Хеймитча в недоумение.       Но в этот раз желание ментора не бралось в расчет. Парень, которого он уже сделал смертником, сам собирался смертником стать.       Подумать только: в этот раз — впервые, должно быть, за всю историю игр — один трибут собирался пожертвовать собой ради другого.       Когда на экранах Капитолия начала разыгрываться красивая история любви, Хеймитча вполне ощутимо кольнуло предчувствие беды. В Голодных играх всегда был один победитель. Ментор двенадцатого дистрикта даже надеялся, совсем немного, что Питу удастся погибнуть не от руки Китнисс.       Питу удалось. Но не погибнуть, а выжить.       За свою трусость и слабость Сенека Крейн поплатился жизнью. Счастливые лже-влюбленные еще не подозревали о том, что возвращаются в ад. Их собственный, персональный ад, который должен был длиться всю их жизнь.       Но и этого не случилось.       Случилась революция, война, взятие президентского дворца. Столько всего случилось, по большому счету, а кошмары все равно остались. Кошмары, не принадлежащие ему, Хеймитчу, пугали гораздо больше тех, прежних, собственных.       Он, как и все остальные, не был готов к тому, что Китнисс опять сойдет с ума после прочтения какой-то старой книжки. Но Китнисс сошла с ума, стала называть себя банши, биться в истерике, орать от фантомной боли, метаться во сне даже под действием снотворных лекарств. Прилетевший в дистрикт Аврелий только качал головой, признавая свое бессилие. И свою правоту: Китнисс удалось избежать казни за убийство президента Койн исключительно ввиду своей душевной болезни.       Врача хотелось придушить. — Какая она банши, — фыркал Хеймитч, когда доктор, прописав еще лекарства, убрался восвояси, — Эффи Бряк была банши. Ее голос отправлял детей на смерть. Интересно, просыпается ли от кошмаров она?       На самом деле, ему было плевать, просыпается ли от кошмаров эта кукла, всегда появляющаяся в его воспоминаниях с бездумной улыбкой и в ярко-розовых километрах переведенной впустую ткани. Он успешно прогонял другие воспоминания о ней — о той сломанной, едва живой, с ошметками заживо снятой кожи, женщине, которую они вдвоем с Плутархом нашли в одной из камер. Она была жива, тогда и сейчас. Она была жива и жила под защитой Плутарха в далеком Капитолии. Поэтому Хеймитчу, застрявшему здесь вместе со сходящей с ума Китнисс, было плевать на нее.       Не хватало Пита.       Обладающий — все еще обладающий, не смотря ни на что — внутренней силой мальчик сумел бы вытащить Китнисс из замкнутого круга боли и помешательства. Пит должен был быть здесь, с нею. Пит — не Хеймитч.       Но Пита не было.       Был Хеймитч, которого Китнисс обвиняла в предательстве. Был рыжий кот, неизвестно какими путями сумевший преодолеть расстояние от тринадцатого дистрикта. Была Сальная Сэй. И ее внучка — девочка, от взгляда которой у Хеймитча в последнее время резко пропадало желание выпить. Потому что этот взгляд был непреклонен, не умолял и не просил быть сильным, этот взгляд просто не оставлял шанса быть слабым.       Хеймитч хотел было продолжить часы чтения после завтрака. Взять какую-нибудь легкую, смешную книжку, открыть дверь в спальню Китнисс и читать ей — и не только ей, разумеется, что-то оптимистичное, смешное. Но Жози отрицательно качала головой. И час, прежде отведенный чтению, они проводили в тишине.       А потом девочка нашла в одной из комнат ленту. Ленту, принадлежащую Прим. И Хеймитч, холодея от ужаса, стал рассказывать ей о той, кому эта лента принадлежала. О маленькой сильной девочке, которая должна была умереть в жерновах жестоких игр. О маленькой сильной девочке, которую спасли — спасали много раз, на самом деле, но которую все-таки не сумели спасти.       Когда Китнисс выходит из комнаты — уже не под действием лекарств, но еще не совсем в себе, — Хеймитч вскакивает, чуть ли не прикусив свой язык. Он хочет почему-то извиниться перед ней за то, что убил ее сестру, хотя он не убивал ее.       Не убивал ведь, правда? — Она была очень сильной, — говорит Китнисс очень медленно. Голос ее дрожит, но не от холода, хотя от холода она спасается пледом, в который предварительно завернулась. — Она была сильнее всех нас.       Сэй просит ее сесть рядом, и Китнисс подчиняется. И тоже начинает говорить, срываясь порой в слезы. Истории смешные и страшные, истории, которые рассказывала сама Прим когда-то, или истории, которые случались с Прим. — Думаешь, это поможет? — спрашивает Сэй уже поздно ночью. Жози уводит Китнисс спать, рыжий кот увязывается за ними. — Если не это, то что? — спрашивает Хеймитч. — Ты мне нравишься трезвым, — говорит женщина вместо «спокойной ночи» и уходит готовиться ко сну.       Хеймитч мог бы поспорить; ему самому больше нравится беспамятство, но сейчас он чувствует внутри себя потребность быть сильным ради кого-то. Ради Китнисс, которую он и прежде выбирал тогда, когда непросто было сделать выбор.       Дни продолжают тянуться один за другим. Китнисс не оживает, нет. Но постепенно, вместе с Жози, девушка начинает покидать дом. Прогулки постепенно занимают все больше и больше времени, но по ночам бывшая сойка все равно просыпается от кошмаров или просто пытается беззвучно рыдать в подушку. У нее не получается; Хеймитч слышит каждый ее всхлип, и что-то внутри него корчится от раздирающей внутренности боли.       Все сильнее не хватает Пита, но когда приезжает Пит, легче не становится.       Того Пита, которого они — нет только он, Хеймитч — ждали, больше нет.       Есть Пит, память которого исковеркана чужими воспоминаниями. И этот Пит, вместо приветствия, толком не раздевшись, высаживает возле дома цветы. Белые примулы. Китнисс чуть не накидывается на него с кулаками, не поняв, что это именно примулы. Хеймитч наблюдает за ними из окна и понимает, что все, на что он надеялся, надеясь на возвращение Пита, никогда не воплотится в жизнь.       Мальчишка с внутренней силой уже не смотрит на Китнисс так, будто хочет ее спасти. Мальчишка отстранен. Человечен, но недостаточно. Он сочувствует Китнисс, но он больше не любит ее той слепой, подобострастной любовью, которой ее только и можно любить. Теперь он смотрит на Китнисс трезво. Теперь он не понимает, за что Китнисс можно вообще любить.       Китнисс не из тех, кто готов делать хоть что-то, чтобы заслужить чью-то любовь. Китнисс можно любить исключительно потому, что она — это она; со всеми достоинствами и недостатками.       Пит сразу находит общий язык с Сэй. Жози почти сразу тянет его рассматривать картинки в той книжке, которую Китнисс боится теперь брать в руки. В этом весь Пит — приятный молодой человек, умеющий говорить, своим обаянием располагающий к себе любого. Это почти тот, прежний Пит, за исключением мелких деталей, которые не сразу бросаются в глаза.       Теперь Пит не улыбается так, как улыбался раньше. Теперь Пит, глядя на Китнисс, на мгновение задерживает дыхание, будто напоминая себе о чем-то, что не позволит ему сорваться. Хеймитч чувствует эту четко проведенную границу во взгляде Пита, в том, как он смотрит по сторонам и не берет в руки острые предметы, когда Китнисс оказывается ближе обычного.       Глупо было надеяться, что после приезда Пита большая часть их проблем исчезнет. Глупо, конечно, но Хеймитч все равно надеялся. Немного. Но надежда в этом мире — непозволительная роскошь, Хеймитч знает. — Куда ты теперь? — спрашивает бывший ментор своего бывшего трибута — трибута, на котором дважды ставил крест. — Еще не знаю, — мальчишка ерошит волосы. Он не удивляется уверенности ментора в том, что этот визит — только прощание. — Может, в четвертый дистрикт. — Почему не во второй? — У меня аллергия на тех, кто уже сейчас во втором, — отшучивается Пит.       Китнисс замирает в дверях, услышав большую часть их диалога, но Пит не смущается, только бросает задумчивый взгляд и тянется за чем-то во внутренний карман своего пиджака.       Что-то — это маленькая записная книжка. — Это тебе, — говорит Пит, протягивая ее Китнисс. Та нерешительно косится на книжку. — У нас странные отношения к книгам, — Хеймитч поднимается с места. — Разве ты не заметил ту свалку в коридоре? — Я заметил, — Пит тоже встает и делает пару шагов в сторону Китнисс. — Но эта книга точно должна быть у тебя. — Что это? — спрашивает девушка, хмурясь и все еще не решаясь протянуть свою руку в сторону подозрительного подарка. — Это дневник. И, поверь, этот дневник должен остаться у тебя. Даже если ты не будешь его читать, он — твой. Он должен быть твоим.       Девушка нерешительно рассматривает чуть потертый корешок. Затем, помедлив, открывает чужой дневник и вздрагивает, мгновенно узнавая чужой мелкий почерк.       Чтобы подтвердить свою догадку, Китнисс внимательно смотрит Питу в глаза, ища ответы на все свои вопросы. Пит отвечает ей без слов.       У Прим был дневник. — Никто не знал о нем, — Пит оправляет пиджак. На душе у него, впервые за долгое время, становится легко и одновременно пусто. — Никто, кроме Плутарха. И Прим, разумеется.       Жози появляется в дверях и, не обращая внимания на напряженную атмосферу, тянет Пита за рукав пиджака. Ей нужно что-то показать ему, что-то очень важное. — Сколько ты еще здесь пробудешь? — интересуется Хеймитч как бы между прочим, пока Китнисс продолжает с ужасом рассматривать дневник в своих руках, не решаясь открыть его во второй раз.        Пит, сдаваясь в руки маленькой упрямой девочки, отвечает на ходу. — Пару дней, не больше.       Что можно успеть за пару дней? Хеймитч со злостью ходит по комнате. Зачем вообще было приезжать на пару дней в почти мертвый дистрикт, если не оставаться здесь гнить на всю оставшуюся жизнь? Неужели этот дневник стоил потраченного впустую времени? Или посаженные примулы были единственной причиной? Бывший ментор хоть сейчас готов обратно выкопать их, только бы Пит понял, что ему здесь не рады.       Впрочем, в этом дистрикте никто не был рад Питу еще после 74 голодных игр. Даже его семья, попрощавшись с ним после жатвы, попрощалась с ним навсегда. И даже его победа, его деньги, его новый дом не стали причинами для счастливого воссоединения. — Ты осуждаешь меня так сильно, что даже не хочешь говорить со мной? — вечером Пит не спрашивает разрешения составить бывшему ментору компанию на веранде.       Хеймитч в течение трех часов борется с желанием напиться. Впрочем, эта борьба происходит в нем постоянно, с того самого момента, когда он пообещал Жози не брать в рот ни капли. Наверное, это борьба будет вечной спутницей до момента его смерти или очередного срыва. Сам Эбернети ставит на срыв и надеется только на то, что срыв случится не сегодня. — Я хочу говорить, — вяло сопротивляется разговору мужчина. — Но я не знаю, о чем с тобой говорить. Я теперь даже не знаю, кто ты. Еще пару недель назад тебя не выпускали из больницы, и вот ты здесь, с подарками и чертовыми примулами. — Пару недель назад я еще не понимал, зачем мне возвращаться, — Пит откидывается на неудобном кресле. — Расскажи мне, какой ты помнишь Прим?       К такому повороту событий собеседник точно не готов. — Я помню Прим, — медленно говорит Эбернети, подбирая слова. — Маленькая девочка со светлыми волосами, сестра Китнисс. Почему ты спрашиваешь? — Мои воспоминания были изменены. Я почти не помню Прим, точнее, помню, но не по-настоящему. Я хочу ее вспомнить, — Мелларк задумчиво смотрит вдаль. — Или я хочу понять, только ли правду я помню о ней. О маленькой девочке, которая была слишком сильной, чтобы всегда находиться в тени своей старшей сестры. — В тени? Прим никогда не была в тени Китнисс! — заявляет Хеймитч уверенно. — Все были в тени Китнисс, — возражает Пит, впрочем, очень мягко. — Я так вообще не вылезал из этой тени. Я смутно помню, каково это — быть незаметным. Но я помню свою незаметность как высшее благо, потому что меня не замечали из-за девушки, которую я любил больше самого себя. Ты знаешь, каково это — любить кого-то больше самого себя?       Хеймитч вздыхает. У него нет сил на категоричные ответы. — Зачем ты вернулся сюда? — спрашивает мужчина. — Соскучился по тени?       Пит пытается оценить шутку, но шутка не кажется ему смешной. — Я изменился. Может, Китнисс тоже изменилась. — Китнисс сломалась, — резко отвечает Эбернети. — Ее сломали. И ты, каким ты был до охмора, смог бы ей помочь. — Ей могу помочь даже тот я, который подвергся охмору, — говорит Пит, внимательно глядя в глаза своего бывшего ментора. — Просто я не вижу смысла делать что-то для человека, который сам не делает ничего, чтобы помочь себе.       Хеймитч хочет прекратить бессмысленный, выводящий из себя разговор, но не может. Желание выпить становится особенно сильным. Его уже почти не сдерживают размышления и обещания. Он хочет выпить. Он хочет забыться в вареве собственных бессвязных мыслей. Он хочет перестать быть здесь, в обществе этого нового Пита — слишком жесткого и слишком прямолинейного для того, чтобы оставаться приятным. — Тогда уезжай прямо сейчас, — выпаливает мужчина в гневе. — Нет, — Пит прячет горькую усмешку. — Не сейчас. Не сегодня. Мне кажется, я должен немного подождать.       Небо не рухнет на землю. Китнисс не станет мягкой и обольстительной. Двенадцатый дистрикт не зарастет за ночь цветами. Хеймитч не понимает, чего тут ждать, сидя на одном месте и пялясь вместе с ним в пустоту. — Тогда жди, — сдается победитель второй квартальной бойни, будто от него только и ждали разрешения. — Я и жду, — отвечает Пит.       Ждут они непонятно чего, по непонятно какой причине вместе.