Завтра...

Начало октября было слишком прохладным и по своему прекрасным. Джонхен проводил вечера с Кибом, сидя у него в квартире, наблюдая, как младший частенько варил им кофе. Ему нравилось целовать его губы, подобны красным ароматным розам. Кибом был правда похож на розу. Может, именно поэтому писатель и дарил ему их. Ки в такие моменты казался чертовски очаровательным, как это бывает, когда видишь милого котенка, убегающего от тебя. Но Кибом не убегал. Он наоборот прилипал к нему, боясь отпустить, а временами становился заботливой мамочкой. В их собственной истории почти не было слов, они лишь изредка проскакивали, как бы для галочки, словно так и должно было быть. Джонхену нравилось встречаться в все том же скрипучем лифте с мигающей лампочкой и лишь изредка брать Кибома за руку. В один из дней прохладного октября, кажется, это было числа восемнадцатого, Джонхен вытащил своего соседа в небольшой бар, где всегда играл блюз. Там было приятно, спокойно, а бармен казался таким же понимающим, как и какая-то часть Кибома. В этой атмосфере было что-то такое притягивающее. Полумрак захватывал в свои объятия все стены и углы. И почему-то казалось, что бар становился пустым. Где-то там, за столиком в самом углу сидел одинокий мужчина, долго смотрящий на какую-то фотографию, прежде чем ее сжать в руке и выкинуть, отчаянно всхлипывая. Кибом вздрогнул и посмотрел вопросительно на Джонхена. Тот, казалось, выглядел слишком спокойным, складывая руки в странном жесте, когда ладошка сжимает плечо возле локтя. — Зачем мы пришли сюда? — голос его звучал более чем напряженно, так же неуверенно, когда он жал ему впервые руку. — Я хочу напиться. — Что-то случилось? — Джонхен не ответил. Лишь сел за столик, больше похожий на дощечку с ножками. Кибом сел напротив, тоскливо наблюдая как медленно наполняется бокал странноватой жидкостью. Это был, вероятно, коньяк, они не особо соображали на тот момент. Ки тоже хотел выпить, но потом подумал, что это было бы не самой хорошей идеей, поэтому он просто купил себе колы и наблюдал за Джонхеном. Тот сегодня выглядел слишком опустошенным. Не то, чтобы он не видел этого раньше, просто сегодня, когда легкие и мягкие ноты блюза въедались в его кожу и в волосы, он видел это более ясно, чем обычно. От этого возникало странное чувство чего-то непонятного, когда внутри что-то медленно, необратимо трескалось. Кибом отчетливо слышал звон фарфоровых чашек, тихие разговоры новых посетителей с барменом, всхлипы где-то в этом помещении и легкий блюз. Это все было не так уж и громко, но этот шум, казалось, сейчас затягивает на самое дно, заставляя чувствовать себя паршиво. Он медленно поглощал, заставляя легкие наполняться сигаретным дымом и запахом алкоголя, а потом задыхаться от нехватки чистого воздуха. Но никто из них так и не сдвинулся с места. Джонхен допивал целую бутылку уже ближе к одиннадцати вечера, пока Ки писал что-то в своей тетради лишь изредка поглядывая на соседа. — Джонхен, — его голос сегодня казался, на удивление, тихим, хриплым и замученным. — Пошли домой, Джонхен. Они в шли в окутывающей их тишине, так и не решаясь произнести слов. Возможно, они были сейчас совсем ненужным звуком, возможно, они просто не знали подходящих слов. Их окутывал шлейф спокойствия и правильности разговора, и этого было более чем достаточно. У Джонхена губы горячие, сухие, с каким-то привкусом коньяка. Кибом буквально таял, как таяло мороженное на солнце в невыносимо жаркую погоду июля. Но за окном был прохладный октябрь, который совсем немного, но наводил тоску. Все казалось таким нереальным и невозможным. Джонхену нравилось целовать Кибома, раздевая его медленно, осторожно, а потом так же укладывать на свою кровать с белоснежными простынями. Никто из них не любил белый, но почему-то именно сейчас это становилось их маленьким спасением. Им казалось, что они купаются в облаках. Обнаженный, с молочной кожей и блестящими от удовольствия глазами, Кибом казался красивее всех звезд на небе в ночь. — Хен, — его голос дрожал. Кибому не хотелось, чтобы эта ночь заканчивалась, ему хотелось хоть немного продлить этот момент, запомнить, никогда не забывать. Возможно, если бы он был болен амнезией, то не помнил бы этого, но постарался всеми силами это запомнить. Сегодня Кибом сиял подобно рождественской лампочке на гирлянде. Он был впервые так сильно счастлив. — Я… Джонхен не дал ему договорить. Кажется, он действительно знал, что хочет сказать его сосед, поэтому и накрыл его губы своими, сминая их совсем нежно, боясь навредить. Он целовал его перед тем как сказать немного хрипло, совсем влюбленно и уверенно: — Я знаю. На следующее утро Кибома в постели не оказалось. Джонхен в то утро наполнял свои легкие сигаретным дымом с какой-то тоской листая календарь. -- Их время утекало сквозь пальцы, словно в их руках был золотой песок, который ссыпался с рук. Они все так же встречались при тусклом свете лампочки старого лифта, и когда кожа Джонхена казалась болезненной, искусственной на вид, то Кибом позволял себе пробежаться пальцами по щеке. В их отношениях не было определенности, и это совсем немного начало пугать. В морозное утро ноября Кибом ехал один в скрипучем лифте. Почему-то сейчас, когда Джонхена не было рядом, он тосковал. Какое-то странное чувство тревоги охватило его, и не покидало до самого вечера. Именно сейчас он винил себя, что даже не взял номера. — Куда делся твой красавчик? — его коллега подошел сзади совсем неожиданно, из-за чего кофе пролилось на нежную кожу руки. Этот парень был новенький, его, кажется, звали Тэмин, Кибом сейчас забыл напрочь все. — Хен? — его голос звучал взволнованно, а взгляд был устремлен на руку, с которой стекали капли горячего кофе. Ки лишь вымученно улыбнулся прежде чем скрыться в туалете. Этот день 14 ноября оборачивался провалом. Сегодня ему пришлось работать в ночную смену и вместо десятичасовой ему приходилось отрабатывать еще шесть часов. Он выходил из кафе примерно в час ночи, когда веселье только начиналось, но ему хотелось скорее попасть домой. Хотелось поскорее быть там, рядом с Джонхеном. Почему-то именно сейчас он начинал осознавать как сильно скучал. Пальцы на морозе становились похожими на льдинки и краснели, а ветер проникал под тонкую кожанку, грозясь завтра обернуться температурой. Может, именно поэтому Кибом закутался сильнее в шарф в надежде, что так ветер его не достанет. Но сегодня весь его день оборачивался сплошным провалом. В его волосы въелись нотки джаза, сигарет и алкоголя, а руки пахли кофе. Отвратительно. Ему во всяком случае так казалось и хотелось, чтобы ветер унес эти запахи вместе с собой, но этого, к сожалению, не происходило. Сегодня, ночью 15 ноября, Джонхен встретил уставшего Кибома на пороге своей квартиры. Тот выглядел расстроенным, жалким, но таким родным и нужным, что даже недавний приступ кашля оставался забыт. Младший обнимал его крепко, словно Джонхен в какой-то момент превратился в воду и вот-вот утечет. Кибом был своего рода пластиковой бутылкой, его спасением. — Я скучал по тебе, — слова слетели с его губ прежде, чем Джонхен успел подумать. Но даже если и так, то он не жалел. Ему хотелось, чтобы этот мальчишка был рядом, хоть и вместе с этим желанием приходило осознание своей никчемности и эгоистичности. Кибом лишь кивнул и прижался своими губами к чужим. Он целовал медленно, нежно, словно это все происходило в последний раз. И, вероятно, это было оправдано. Писатель с грустной улыбкой смотрел на него, определенно над чем-то раздумывая, словно понимал, что сегодня наступит их общий конец. Он должен был заканчивать эти отношения, хоть и понимал, что делает больно Кибому. — Ты все время спрашивал почему я пишу свою автобиографию. Непонятное, липкое и горькое чувство поселилось где-то на сердце Кибома, словно сердце перестало сокращаться и не происходило никаких систол предсердий и желудочков, уступая место вечной диастоле. Он мог лишь попытаться вздохнуть и опустить взгляд на свои ноги. Джонхен устремил свой взгляд куда-то в стену, рассматривая бесполезные узоры на обоях, прежде чем за говорить. — У меня идиопатический легочный фиброз. Если говорить проще, то природа решила поиздеваться надо мной. Я умираю. Мои легкие тонут в дерьме, и это делает меня жалким. Кибом все так же смотрел на свои ноги, а лицо, казалось, стало белым как мел. — Хен, я не. мне так жаль… Но Джонхен не ответил на эту реплику, даже не попытался. Ему хотелось продолжить, хотелось сделать больно сейчас, чтобы потом не было ничего сожалеющего. — Иными словами, природа убивает меня в замедленном действии. Два года назад, когда мне поставили этот диагноз, мне казалось, что все это злая шутка и такого не может быть, но нет. Буквально через несколько месяцев, в крайнем случае через четыре, моему сердцу станет не хватать кислорода, кровообращение нарушится и произойдет сбой. Я не смогу самостоятельно есть, дышать, ходить. Я буду прикован к постели, а какие-то трубки будут снабжать меня кислородом. — Поэтому ты куришь? — Кибом боялся поднять взгляд. Ему хотелось, чтобы все закончилось, чтобы он перестал говорить. Ему было так жаль. — Поэтому я курю. Курю, чтобы быстрее уйти из этого мира. Я хочу, чтобы когда доктора в морге вскрывали мое туловище, то знали, что я сам погубил их, а не какая-то, блять, болезнь, — Джонхен говорил это все в форме некого безразличия, ненависти к дурацким докторам и больницам. И его хриплый смех подтвердил это. Кибому казалось, что писатель на грани истерики. — Поэтому я пишу книгу. Я хочу показать насколько жалким был Ким Джонхен. С самого начала я бегал по кругу, пытаясь убежать от себя, но в итоге все равно сталкивался с другим «я». Это так жалко, не так ли? Никто из них не смел смеяться или плакать, хоть и Джонхен хмыкнул пройдя в глубь гостиной. Кибом прошел следом, смотря на соседа из-под опущенных ресниц. Почему-то сейчас, зная правду, он хотел остаться, хотел причинить себе еще больше боли, но так и не смел подойти ближе, чтобы сказать это. Ему казалось, что трусость захватила в свой плен. — Наши отношения все равно рано или поздно закончились, так почему бы не закончить их сейчас? — голос Джонхена не дрогнул, хоть и не прозвучал уверенно. — В конечном счете все заканчивается. Я поступлю эгоистично, если не отпущу тебя сейчас. Ты должен жить дальше, Кибом, а не застревать в прошлом, словно у тебя антероградная амнезия. — Ты звучишь жалко. Писатель горько усмехнулся и о чем-то задумался, словно в его голове сейчас кто-то спорит на счет ничтожности его жизни. Он молчал около минуты, чтобы в конечном счете выдавить из себя слова, разбивающие его глупое сердце. Они были такими же жалкими и ничтожными, как и он сам. — Да. Так и есть, Кибом. -- Время почему-то тянулось медленно, как сладкая карамель с ложки. Кибом встречал Джонхена утром в лифте, пытаясь спрятать взгляд, а вечером лишь мог позволить себе посмотреть всего пару секунд в шоколадные глаза. Было больно, но больнее всего осознавать, что в конечном счете все бы и закончилось. Ки хотел этого меньше всего. Вечерами, когда Джонхену было плохо, он поднимался на крышу, чтобы посмотреть на небо и проводить заходящее солнце. Кибом в такие моменты стоял в дверях и не мог ничего сделать. Их отношения закончились слишком глупо, слишком быстро, а маленькая искра так и не смогла превратиться в огромный пожар. И становилось отчего-то так больно, словно это маленькое пламя залили водой. Дни тянулись как серая обыденность. Казалось, что в жизни Кибома отобрали насильно все краски, оставив лишь оттенки черного и белого. Это было отвратительно. Было отвратительно множество вещей, включая бледность кожи и темные круги под глазами. Кибом страдал бессонницей, сам того не осознавая. Возможно, маленькое пламя поглотило его полностью, вызывая пожар, но его никто не собирался тушить. И поэтому он медленно сгорал, роняя слезы на светлую подушку в своей комнате. Казалось, бариста вернулся к тому, с чего начинал. То одиночество, что встречало его долгие годы, убивало медленно, болезненно и не давало надежды на спасение, вернулось после Джонхена. Последние минуты ноября тянулись медленно, болезненно. Казалось, что эти жалкие секунды превратились в вечность, заставляя Кибома страдать, сгинаясь пополам, чтобы захлебнуться в собственных слезах. Отчего-то сегодня было так плохо. Казалось, что первые минуты декабря начинались ужасно, а зима оборачивалась катастрофой. Возможно, это было все оправдано. Вероятно, именно поэтому он вышел на лестничную площадку в легкой белой футболке и шортах. Волосы были взъерошены, а бледность кожи пугала. Но думать об этом Кибом не мог, да и не хотел. Лишь только постучал в соседскую дверь в надежде, что Джонхен услышит его и откроет. Холод обнимал его, как влюбленные обнимают друг друга, заставлял неметь пальцы, но уходить обратно не хотелось. В его квартирке, больше похожей сейчас на клетку, было пусто, душно и создавалось впечатление, словно что-то там душит. Возможно, именно поэтому он сидел под дверью уже больше минуты и тихо всхлипывал, содрогаясь от холода. Это было во всяком случае лучше, чем задыхаться от одиночества. И лишь только когда дверь открылась, парень замер, пытаясь вытереть слезы. Джонхен был худой, бледный, с такими же кругами под глазами и черными чернилами на щеке. Казалось, что время остановилось, но оно по прежнему шло, а их песочные часы продолжали свой путь вниз. — Кибом? — писатель выглядел как побитый котенок, таким очаровательным он был сейчас. Так думал Ки, пока поднимался с холодного пола. Джонхен чувствовал холод с улицы и подъезда, слышал, что где-то внизу кто-то жалуется на холодную погоду, но боялся разрушить момент, вглядываясь в такие родные черты лица. И если бы он знал как это выглядело со стороны, то, вероятно, промычал что-то про сопливые моменты в сериалах и мелодрамах. Сейчас он — человек, который зарекся написать свою собственную автобиографию, почему-то думал, что попал в сказку. И хотя в реальной жизни сказок не существовало, Джонхен был уверен, что все иначе. — Я просто не знаю, что мне делать. Как вести себя и как жить дальше. Почему ты резко ворвался в мою жизнь, почему я все еще думаю, что твоя кожа похожа на искусственную? — Ки… — Из-за тебя я стал жалким, Джонхен. Из-за тебя я стал думать о бесконечности блядских звезд и ненависти к обыденности, — его голос звучал надрывно, словно до этого побывав на концерте группы он кричал долго и громко, а сейчас его голосовые связки устали. Кибом ненавидел себя за это. Ненавидел, потому что осознавал, что нельзя ничего сделать, что ничего не изменится, и что его минутная слабость обернется катастрофой. Но Джонхен так не думал. Он лишь затащил соседа в свою уютную квартирку с глухим звуком закрыл дверь. Тишина окутывала их, а приглушенный свет от ночника совсем немного освещал их лица. Где-то там, в комнате, горел свет, но сейчас это совсем не интересовало. Кибом тихо всхлипывал, уткнувшись в шею писателю, и обнимал так крепко, словно Джонхен был его маленьким счастливым сном. И казалось, что отпусти его сейчас, все бы закончилось. — Я люблю тебя. Я так сильно люблю тебя, — голос Кибома звучал жалко, мелодично, словно бабочка порхала над цветком. Он пытался сказать этими словами все, чтобы потом замолчать на некоторое время, но Джонхен не слышал ничего, кроме этих глупых слов. Ему казалось, что Ки пересек черту дозволенного, но понимал, что сейчас это все звучало правильно. Сейчас им казалось, что после ужасного завершения осени, зима начиналась так, словно это было какой-то сказкой или сопливой мелодрамой. Джонхен знал, что Кибом ждет ответа, ждет хоть какого-то знака, но он не мог ничего сделать. Даже если он и любил, то должен был бездействовать. Но, кажется, тот пожар, что разгорелся у него в душе, мечтал выбраться наружу и подарить свою любовь соседу. — Пойдем спать, Ки, — на глаза выступили слезы, словно подсознание говорило ему, что он ошибся, но сейчас это было единственным правильным решением. — Я так устал. Голос писателя действительно звучал устало, там были нотки отчаяния и грусти, но убрать их было невозможно. Почему-то сейчас, когда Кибом рядом, Джонхен чувствовал себя виноватым и опустошенным. Все это было так отвратительно и ужасно, но в тоже время было в этой ситуации что-то прекрасное, подобное ангелам и раю. Кибом становился его раем.