desperate.

Бэкхён облизывает губы, нервно, неспокойно, привлекая к себе внимание мужчины, что огромной скалой нависает над ним, всем своим телом прижимая к стене у самой двери в кабинет, одной рукой обнимая за талию, предплечьем другой облокачиваясь о стену. Они не двигаются уже довольно давно, лишь пристально смотрят друг другу в глаза, время от времени прерываясь на медленные глубокие поцелуи. Времени, которого, казалось бы, было достаточно, совершенно не хватило. По крайней мере так казалось Бэкхёну. Неделя пролетела одним днём, и единственным местом, где он мог хоть сколько-нибудь успокоиться и перестать нервничать, был тесный кабинет на втором этаже. Чанёль, разумеется, тоже переживал и тоже нервничал, но старался держать себя в руках. Порой это состояние напоминало ему паранойю. Он отчётливо понимал, что никто не узнает ничего лишнего, они не глупы и достаточно осторожны, чтобы не попасться на каких-нибудь мелочах. И тем не менее внутри роился необоснованный страх, что на самом деле все слишком очевидно. Возможно, это было глупо, и Чанёль искренне старался не поддаваться этому страху. И все же пятница свалилась им на головы снежным комом. Из коридора прогремел звонок, знаменующий окончание практики на сегодня. Окончание учебного дня для омеги, который, если говорить откровенно, и без того прогулял вторую половину, надеясь хоть немного успокоить нервы и перестать переживать. Грубые пальцы касаются острого подбородка, привлекая мальчишку к себе, и губы накрывают напряжённые уста поцелуем. Лёгкие покидает отчасти облегченный вдох, а влажный язык скользит в горячее нутро откровенно, но мягко, без тени желания или возбуждения. Бэкхёну становится чуточку легче, но лишь до тех пор, пока поцелуй не прекратится, и он крепко цепляется пальцами за плечи мужчины, всем телом прижимаясь как можно ближе. В такие минуты он забывает обо всем, растворяясь в прикосновениях, отдающих трепетом и каким-то подобием любви. Омега не ждёт ничего подобного — сильных, глубоких чувств и признаний, одной только ласки сильных рук ему достаточно, чтобы назвать происходящее самым желанным и счастливым. В кабинете звенит тишина, слышно только тяжёлое дыхание, что прерывается, когда губы в очередной раз сливаются в проявлении томительной нежности. — Мне пора… он будет ждать, — слова даются с трудом, проскальзывая между поцелуями, да и сама мысль об этом не сулит ничего хорошего, но выбора нет. Уже нет. Бэкхён напортачил. Позволяя себе ненадолго утонуть в тепле чужого тела, он оглаживает шею мужчины, судорожно вдыхая терпкий аромат. Отпускать его не хочется, не хочется прерывать неторопливые поцелуи и отрываться от губ, что сминают его собственные, втягивая во влажный рот, лаская требовательно и в то же время нежно, сводящие с ума. — Да, уже время, — Чанёль соглашается, и сам прекрасно понимая, что так нужно, так правильно. Но отпускать не хочется, так же, как и самому мальчишке не хочется, чтобы его отпускали. Он словно стал зависим от маленького омеги. Невинного, искреннего, такого живого и настоящего, непохожего на всех, кого мужчина встречал. Непохожего на его мужа, что, пожалуй, является наибольшим его достоинством. Бэкхён неповторимый, удивительный, он заставляет забыть обо всём мире, и в то же время сам — словно бескрайняя галактика, целая вселенная, которую Чанёль никогда не сможет познать полностью. Очередной глубокий поцелуй, такой отчаянный, полный тоски и волнения, отдающий тихим стоном с губ мальчишки. Он не хочет признаваться, что тело настойчиво желает продолжения незатейливых ласк, покрываясь мурашками, скапливающимися внизу живота. Сейчас не самый подходящий момент, не время для подобного. — Пора… — альфа с трудом находит силы, чтобы отстраниться, выпустить растерзанные алые уста из плена жадных ласк и окинуть разомлевшего омегу взглядом. Идеальный. — Будь хорошим мальчиком, — он шепчет тихо, касаясь костяшками пальцев смущённо порозовевшей щёчки, стараясь обуздать желание подарить припухшими губам очередную ласку. — Я буду, — голос мальчишки чуть севший, тихий, с придыханием, оттого безумно возбуждающий. Он не задумывается ни секунды перед ответом, словно на уровне инстинкта стремясь быть хорошим, самым лучшим. — Я постараюсь… — Умница, постарайся, — уголки чужих губ невольно приподнимаются вверх в сдержанной довольной улыбке, а после мужчина подается вперёд. Бэкхён подставляется в ожидании очередного поцелуя, интуитивно прикрывая глаза, и вздрагивает, когда касание губ остаётся на тонкой коже шеи под мочкой ушка, — чтобы мне было за что тебя похвалить, — шепот обжигает хрящик ушка, и лёгкое прикосновение к нему закрепляет эффект. Во фразе нет и слова о чем-то пошлом, но тон, которым это было сказано — урчащий низкий шепот, даёт понять, что омега очень хочет, чтобы его похвалили. Но тепло чужого тела исчезает, как и дыхание, обжигающее кожу за ушком. Чанёль отстраняется медленно, делает короткий шаг назад, глядя на омегу аккуратно, точно по-отечески, поправляя немного растрепавшиеся волосы того, надеясь, что алый цвет сойдёт с зацелованных губ достаточно быстро. — А теперь иди, — лёгкая улыбка и последнее прикосновение к щеке; Бэкхён вздыхает глубоко, в последний раз собираясь с силами, и подхватывает с тумбочки рюкзак. — А если… если у меня не получится убедить его? — Чанёль слышал эти слова сотни раз за прошедшую неделю, и для этого был повод. Они оба, пусть и в разной степени, но знают, что Дже настойчив. Очень настойчив, когда дело касается того, чего он хочет. А Бэкхёна он хочет и, видимо, очень сильно. — Если не получится — мы придумаем что-нибудь ещё. Не бойся, — мужчина шепчет в ответ, более чем уверенный в своих словах, по крайней мере так кажется. Омега в очередной раз выдыхает, кивает понятливо и решительно, в последний раз робко целуя старшего в щеку, подскочив на носочки, и покидает кабинет. Он полон уверенности в себе, потому что Чанёль верит в него, он доверяет ему, и разочаровать его… Бэкхён не может себе этого позволить. Только после этого альфа выдыхает с облегчением. Не хотелось показывать, что страх в нем так же велик, как и в мальчонке, и с этим тяжело что-то сделать. Он знает своего сына: юный альфа фактически его собственное отражение, только на двадцать с лишним лет младше. Это даёт пищу для размышлений. Чанёль изначально готовил себя к подобному — к тому, что Дже не захочет отступить так просто, потому что Бэкхён… Бэкхён тот, ради кого стоило бы бороться. Даже самому мужчине, будь он в других условиях, внутренний альфа не позволил бы упустить такого, как этот омега. Кабинет пропитался сладким запахом вишни, и, доставая из ящика стола спрей, Чанёль невольно думает, что когда-нибудь настанет момент, когда его не спасет даже этот флакончик. Не спасет от других, сам-то он уже давно не слышит ничего, кроме пьяной вишни, даже там, где, казалось бы, быть ее просто не может, и это сводит с ума. Мальчик стал его наваждением, наибольшим желанием, буквально наркотиком, от которого сводит пальцы, а лёгкие сжимаются тисками. Он закрывает кабинет на ключ, уходя с волнением в сердце. Нет совершенно никакого смысла сидеть в кабинете до позднего вечера. Когда Дже вернётся домой, он хочет знать, в каком положении они остаются. Коридоры давно пусты, как и сама территория при университете — студентов словно ветром сдуло, и даже пробирает какая-то зависть — им всем есть куда идти. У Чанёля тоже есть дом, но радости это не приносит слишком давно. Надежда на то, что Мину все ещё не вернулся и он сможет более-менее спокойно пережить те несколько часов чужого свидания, грела его до последнего. Стоило только открыть входную дверь, как в нос пробился сладкий запах мяса с какой-то пикантной горчинкой соуса, подсознательно рождая мысль, что мясо Бэкхёна пахло лучше. Хотя, вероятно, это дело принципа, лишь впечатление, что еда, приготовленная с дикой любовью тонкими изящными ручками юноши, вкуснее. Мину не выходит встречать его, как делает это зачастую, наверняка даже не услышав, что входная дверь открылась, и это к лучшему, по крайней мере так кажется. Проскальзывая незамеченным в их комнату, альфа с неприкрытым удовольствием сменяет официальные брюки и рубашку на более домашние джинсы и футболку. Мнется какое-то время у шкафа, заходит в ванную, где проводит минут с десять, замирает у зеркала на туалетном столике мужа и только после этого направляется на кухню, просто не зная, как ещё можно оттянуть этот момент. Омега и в самом деле поглощен готовкой. Забавный синий передник перепачкан соусом, на плите кипит пара кастрюлек, а в духовке томится противень, судя по аромату, с мясом. Невольно вздрагивая, Мину оборачивается, нутром чувствуя чужое присутствие, и, слабо улыбнувшись, возвращается к кипящим варевам. — С возвращением, — ложечка неприятно скребёт о дно кастрюли, и, поморщившись, Чанёль все же подходит ближе, сухо целуя мужа в щеку, и, отпрянув, садится за стол, наблюдая. — Ты сегодня рано. Тебя Дже предупредил? — щелчок выключателя духовки; в большой варежке — специально для горячей посуды — тонет тонкая аккуратная ручонка, так похожая на… — Предупредил о чем? — с трудом отрывая взгляд от хрупкого запястья и выбрасывая из головы это дурацкое сравнение, Чанёль выдыхает, чувствуя что-то неладное. Большой лист с мотком фольги сверху выныривает из духовки и обоняния касается более яркий пряный аромат мяса, отчего во рту скапливается слюна и тянет под ложечкой, но мысли быстро возвращают себе трезвость и осознанность, заставляя поднять взгляд вверх, натыкаясь на любопытно сощуренные глаза омеги. Тот явно собирается что-то сказать, видимо подбирая слова получше, но напрасно. Звонок в дверь слышится слишком хорошо, а сердце ухает куда-то в пятки, и только беззаботное: «Открой дверь» — пробивается через гущу тревоги, окутавшей альфу.

***

Бэкхен оглядывает территорию с опаской, пытаясь заранее отыскать взглядом юного альфу, от которого, по-честному, у него одни проблемы. Дже нигде не видно и очень хотелось бы, как говорит дедуля, «приделать к жопе ноги и свалить отсюда», но он знает, что этого делать нельзя, они и так сильно затянули с этими вещами. — Привет, — раздается слишком неожиданно над самым ухом, заставляя омегу покрыться мурашками, испуганно отшатываясь в сторону. Лицо альфы озаряет слишком довольная улыбка, даже счастливая. Он глядит на омегу светящимися глазами, а Бэкхёну от этого дурно. Он берет себя в руки, возвращает серьезный вид, даже с капелькой недовольства, будто пытаясь пристыдить альфу, но тому все откровенно до задницы. Широкая ладонь обхватывает влажную от волнения руку студента, беспардонно переплетая пальцы, и хотелось бы возмутиться в ответ на эту наглость, завестись, устроить истерику, даже на таком сомнительном поводе, просто чтобы поставить юношу на место и навсегда отбить желание связываться с мелким истериком, но… Но. Бэкхёну даже не дают времени вдохнуть полной грудью, разворачивая к главным воротам и ведя к выходу буквально на буксире. Наглость. — Ты что творишь? — шипит он ядовито, хоть в голосе и слышна растерянность, неуклюже семеня ножками за чересчур воодушевленным альфой, что позволяет себе замедлить шаг только на аллее, и то, даже не думая отпускать руку омеги. — Прости, просто безумно рад увидеть тебя, — очередная улыбка на весь допустимый предел мимических мышц, и Бэкхён в идеале должен бы смутиться от такой трогательной откровенности, и он бы смутился, если бы не Чанёль. Мужчина, что засел в его голове, в его сердце, проник в само нутро, и… Теперь он тоже рад видеть Бэкхёна каждый день на перерыве или после занятий. Рад и впервые не стесняется это показывать долгими объятиями, поцелуями со вкусом сладкой нежности или даже большим. И для Бэкхёна это куда важнее, куда желаннее, чувственнее, оттого сейчас ему безумно стыдно. Он ничем не может ответить Дже на подобное заявление, лишь потупить взгляд в пол, вздыхая. Одна глупая ошибка, попытка забыть то, что забыть, кажется, вообще невозможно, и теперь он имеет вот что. А с другой стороны — разве не это стало толчком для столь желанных им отношений? Разве сорвался бы альфа, если бы судьба не свела Бэкхёна с его сыном? И все же слишком подло радоваться подобному, пусть даже глубоко в собственных мыслях. Все это слишком опасно и слишком рискованно, а еще слишком нечестно, потому что он вынужден причинить боль тому, кто этого совершенно не заслужил. — Бэкхён, — имя звучит как-то неожиданно тихо, и, вопреки ожиданиям, альфа даже не опускает на мальчонку взгляд, глядя вперёд с какой-то дурацкой лёгкой улыбкой на губах. — Неужели у меня нет и шанса, что ты ответишь мне взаимностью? Омега понимает, что этот вопрос дался юноше с трудом, как и понимает всю важность ожидаемого ответа. Джеон не останавливается, не пытается найти взглядом глаза младшего, будто делает вид, что ничего и не происходит, и Бэкхён ему благодарен. Было бы крайне неловко говорить подобное, видя надежду, таящуюся на дне темного зрачка. — Я не думаю, что… — начинает он робко, но между тем уверенный в своих словах даже более чем, потому что знает, чем чревата его неуверенность и нежелание причинять ненужную боль другому, но договорить ему не дают. — Ты так сильно любишь его, да? — звучит так, словно альфа знает куда больше, чем кажется, и сердце омеги болезненно замирает в груди, подступает к глотке в страхе, и распахнутые глаза устремляются на старшего с опасением. — О ком ты? — голос отдает хрипом, а дыхание спирает в груди от бешеного волнения. Этот иррациональный страх, что все слишком очевидно, слишком явно для других и все давно знают обо всем, затапливает словно илом, не давая дышать. — Тогда, в клубе, ты сказал, что пришел для того, чтобы забыть свою безответную любовь. Ты любишь его так сильно, что у меня нет и шанса? — вот теперь альфа останавливается, поворачиваясь к напуганному омеге, и смотрит пристально, пытливо, с густой тенью надежды и даже мольбы. — Это… сложно. Я не могу говорить об этом, — лёгкий кивок головы в сторону и стыдливо опущенный взгляд в пол вместо объяснения. Бэкхён и в самом деле не может сделать ничего, даже не может отшить грубо и нагло, как делал это всегда, и это его раздражает. Злит и бесит эта беспомощность и необоснованная боязнь обидеть. — Она больше не безответная, да? — то ли все написано у него на лице, то ли развивается худший из возможных вариантов развития событий, и Бэкхён искренне надеется на первое. Нервно облизывая губы, младший ведёт плечами, будто от холода, не зная, что стоит говорить. Однозначного ответа здесь нет, просто… все стало по-другому, на какое-то время, не навсегда. Всё имеет свой конец, и Бэкхён не обманывает себя бесплотными мечтами, что они вместе на всю жизнь, вовсе нет, он ведь не дурак. — Это сложно, Дже, — выдыхает омега, точно говоря с неразумным ребенком, которому нужно объяснить, почему нельзя есть песок и не нужно откручивать кошке хвост. — Настолько сложно, что ты не можешь ответить мне «да» или «нет»? — эмоции в чужом голосе не прочесть, он звучит так же неоднозначно, как и всё, что только есть в жизни Бэкхёна. Никакой конкретики и твердой почвы под ногами. Всё, что есть у него, может рухнуть в любой момент от одного только неловкого прикосновения. — Я не могу говорить об этом… — и, казалось бы, вот самое время вспылить, гадко соврать, сказав «да», и уйти, но язык не поворачивается, тело не слушается, не хочет показать свой характер, как это происходило обычно, и Бэкхёна колотит от непонимания самого себя. Он больше всего хотел отвязаться от юноши сейчас, пока ещё не увяз во лжи полностью, потому что не сможет любить его так, как любит… его отца. Он чувствует себя виноватым, подлым и нечестным, и вряд ли можно как-то оправдать его, ведь всё пошло по наклонной из-за него. Он не смог отказать этому альфе ни разу, и, возможно, не вернись Чанёль домой в тот вечер, Бэкхён не смог бы и оттолкнуть его, и тогда всё стало бы на самом деле плохо. — Значит, у меня есть шанс, — то, каким образом альфа приходит к подобным выводам, просто поражает, но он не знает, как объяснить, что шанса нет, он не может заставить себя. — Либо у вас всё несерьёзно, либо будущего у ваших отношений быть не может. В любом случае у меня есть шанс, — усмехается он невесело, но оттого не менее уверенно, словно все уже решено и мнение Бэкхёна — формальность. — Ты всё равно будешь моим, — сказано куда тише, и, отвернувшись, альфа продолжает путь, заставляя омегу следовать за собой, держа за руку. — Какого черта ты в этом так уверен!? — это даже не вопрос — реакция на такую уверенность, совершенно необоснованную, не подпитанную ничем. Бэкхён переходит на пока ещё сдержанный крик, резко выдергивая свою руку из крепкой хватки. — Я дал тебе хоть один повод делать такие выводы? И я не вещь, чтобы вот так просто принадлежать тебе! Альфа поворачивается вновь, медленно, словно в замедленной съёмке. Сведя брови к переносице, он непонимающе рассматривает омегу перед собой, взвинченного, напуганного, будто чего-то ожидая, но больше ничего не происходит. — Ты в самом деле не понимаешь, — альфа тоже не спрашивает — констатирует факт и смотрит пристально, влезая в самую душу. — Ты не чувствуешь, что я отличаюсь от других? — теперь уже хмурится мальчонка, не понимая, что за чушь порет юноша, и молчит, не зная, что стоит отвечать на подобные заявления. — Я твой альфа, Бэкхён… А Бэкхёну хочется смеяться, потому что это звучит как форменная чушь. Потому что будь это на самом деле так — он знал бы. Он наверняка даже думать забыл бы о преподавателе, если бы рядом мельтешил истинный альфа, но он не забыл. Чанёль для него всё: наибольшее желание, наваждение, первая столь сильная влюбленность и первая настоящая любовь. Нежное омежье тело жаждет только его, и сердце влюблено только в него, и даже эти слова об истинности, сомнительные, ненастоящие, кажутся ему глупостью. Уж если бы он кого и называл своим истинным, так только Чанёля, потому что живёт этим альфой уже не первый год, но с первого взгляда, первого вдоха и горьковатого привкуса гранатового вина на кончике языка. — Ложь… — тихо, но чертовски уверенно. Омега почти не дышит, уже и сам не зная отчего. Это точно ложь, потому что он знал бы, он чувствовал. Альфа вновь ловит чужую руку в свою, сжимает тонкие пальцы и ведёт растерянного, словно в ступоре, омегу за собой, понимая, что спорить и доказывать бессмысленно, он должен это почувствовать. Бэкхён уже даже не противится, безвольно плетется следом, полностью поглощённый своими мыслями, «пережевывает» чужие слова, прокручивает раз за разом, пытаясь понять, зачем Дже говорит такое. Если бы это было правдой, он бы знал, несомненно знал это, ведь не бывает так, чтобы не ощутить истинного, а Бэкхён, он… Он не мог отказать ему ни разу, даже когда понимал, что совершает наибольшую ошибку, словно здравый смысл умирал внутри него, стоило альфе оказаться рядом. Он становился покорным — настолько, что боялся причинить боль. Будто мозг все понял, но сердце уже отдано другому, как и тело. Весь Бэкхён принадлежит Чанёлю так сильно, что истинность осталась за гранью его необходимости, настолько незначительной, даже ненужной. Неужели его любовь оказалась сильнее природы, инстинктов, что должны диктовать, с кем ему быть и кому принадлежать? Понимание этого было настолько двояким, почти смертельным. Страх от того, насколько его поглотило это порочное чувство и… гордость, что это не игра, не юношеская глупость. Чанёль для него всерьез. Поглощённый пониманием этого, он совершенно не обращает внимания ни на что извне, пока ноги не упираются в пару низких ступеней перед уже знакомым ему подъездом. — Зачем мы сюда пришли? — взбрыкивает он даже раньше, чем успевает осознать окончательно, снова норовя вырвать свою руку, но в очередной раз бесполезно. Дже держит крепко. — Ты хотел свидание, так зачем ты ведешь меня к себе домой? — Я хочу сделать все как полагается, исправить ту неловкость, что осталась после нашего знакомства как у тебя, так и у моих родителей, к тому же… — Бэкхён понимает, что для альфы все это важно, не только, чтобы он, омега, его омега, перестал от него шарахаться, но и чтобы родители поняли, что Бэкхён — отличный парень, и не судили о нем по той нелепой ситуации. — Я хочу, чтобы ты перестал бояться моего отца; может быть, в университете он излишне строг, но я хочу, чтобы ты познакомился с ним вне стен альма-матер, без всех этих «студент-преподаватель». Вот только всё это вызывает несдержанный, почти истеричный смешок. Бэкхён смеётся, вызывая у юноши недоумение, даже растерянность. Это достигло своего апогея, и как бы хотелось сказать, что Бэкхён уже достаточно хорошо знаком с ним за пределами понятия «студент-преподаватель». Настолько хорошо, что именно из-за этого знакомства ему, Джеону, ничего здесь не светит. Совершенно. — Что-то не так? — альфа хмурится. Его явно смущает такая реакция, и наверняка он чувствует себя неловко, словно смеются над ним. На деле же — нервное. Абсурд, в который выливается всё это, просто не оставляет ему шансов. Но ноги все равно дрожат, особенно когда ладонь сжимают только крепче. Альфа переполнен решительностью, а Бэкхёна, видимо, больше не будут и спрашивать — только ставить теперь фактом. Омега не отвечает, моментально успокаиваясь и затихая, глядя на альфу отчего-то испуганно. — Я предупредил папу, так что он наверняка будет ждать тебя. Перспектива знакомиться с ним совершенно не радует, а с пониманием того, что деваться уже просто некуда, страх подступает к глотке противной тошнотой. Одна только мысль о том, что ему придется смотреть в глаза этого омеги… коробит. Даже если то, что рассказывал Чанёль, правда, они все ещё семья, и то, что Бэкхён переступит порог их дома, в высшей степени отвратительно. Любовник за одним столом с мужем — сцена из бульварного романа, если и того не из анекдота. Это слишком низко, даже для него, но альфе плевать. Он списывает чужую дрожь на волнение и страх и просто ведёт омегу к лифту, а после и к двери своей квартиры, зажимая крошечную кнопку звонка, даже не пользуясь ключами, словно делая вид, что «сегодня я такой же, как и ты, гость здесь, не бойся», но Бэкхён все равно боится. Щелчок замка больно бьёт по ушам, а общее состояние напоминает паническую атаку, когда сколько ты ни вдыхай, в груди колет от нехватки кислорода. Чанёль смотрит на него не менее растерянно, напуганного, сглатывая липкий ком, ставший в горле. У каждого из них в голове крутится единственная мысль — инстинкт, требующий немедленно прекратить все это, но как — нет ни единой идеи. И приходится терпеть, судорожно шевелить извилинами, напрягаясь всем телом, одному — крепко сжимать ручку двери, второму — чужую ладонь. Джеон чувствует напряжение: воздух словно потяжелел, стоило отцу открыть дверь, а Бэкхён будто в ступоре лишь глубоко дышал. Чанёлю, несомненно, сложнее — ему вряд ли успели сказать об этом и дать время придумать, что с этим делать и как вообще предотвратить подобное. Он все это время старался не говорить с Бэкхёном о семье, что получалось с колоссальным успехом, просто чтобы не тревожить омегу лишний раз, не делать больно, а теперь он с головой окунется во все это, и сложно даже представить, чем это может обернуться. — Здравствуйте, — Бэкхён отмирает первым, говорит сипло, слишком тихо, склоняясь в уважительном поклоне, — учитель Пак. Может быть, омеге лишь кажется, но теперь их поведение выглядит слишком фальшиво, неправдоподобно настолько, что им невозможно поверить. Чанёль того же мнения. От обращения его слегка коробит, заставляя поморщиться и скупо кивнуть в ответ, на первый взгляд безразлично, а на деле — растерянно и встревоженно. Все становится ещё хуже, когда за спиной Чанёля появляется омега. У Бэкхёна перед глазами целые вселенные осыпаются осколками, трещит даже собственное нутро, и каждая эта трещинка болит так, что хоть вой, но нельзя, вообще ничего нельзя, только тянуть онемевшие уголки губ вверх, что больше похоже на судорогу или паралич лицевого нерва, чем улыбку. А омега взволнованно протискивается вперёд, пролезает между мужем и стеной, чтобы лучезарно улыбнуться, видя перед собой юношу, которого привел их сын. — Я так рад с тобой встретиться, Дже столько о тебе говорил. Можешь называть меня Мину, — звучит и в самом деле искренне, радостно, и Бэкхён повелся бы, правда повелся бы на все это, если бы не такая же болезненная судорога — улыбка на лице Чанёля. Студент молчит, неловко, растерянно, цепким взглядом изучая старшего омегу, а к горлу подкатывает тошнота, от которой темнеет перед глазами. Его тошнит от самого себя, и впервые, на самом деле впервые, он так яро чувствует себя… шлюхой. Всего лишь любовником немного помладше, и то, если честно, совершенно не видит причины для этого. Мину выглядит потрясающе: такой же невысокий, хрупкий, аккуратный. Его волосы окрашены в модный персиковый цвет, нежный, словно уже немного смывшийся, глаза чуть подведены, тонкая талия, мягкие соблазнительно-полноватые бедра, изящные тонкие руки. Бэкхён с ужасом понимает, что он — копия чужого мужа, почти точная, с разницей лет в двадцать, и то — если. И понимание этого подкашивает. — Проходите, — Мину мягко отталкивает старшего Пака подальше, освобождая место в коридоре, а сам пятится назад, чтобы дети прошли в дом и закрыли двери. Теперь Бэкхён чувствует себя словно в ловушке, загнанный в клетку кролик, а вокруг — стая волков, и у него нет шанса выбраться отсюда живым. Джеон помогает ему раздеться — придерживает за руку, когда тот разувается, и словно не замечает взгляда омеги, что устремлён в одну точку, на одного человека. Ему хочется плакать, потому что на фоне этой идиллической картины счастливой любящей семьи он кажется сам себе ещё более грязным, мерзким, а ещё кажется, что Чанёль насмехается над ним, особенно когда отводит взгляд в сторону, не в силах смотреть в чужие глаза и вовсе скрывается на кухне. Это удар под дых, но упасть без сил не даёт крепкая хватка юноши, что почти галантно ведёт его следом за родителями. Происходящее словно в тумане застлано пеленой размытого фокуса. Его усаживают за стол и садятся рядом, как можно ближе. Бэкхён надеется, что Чанёль сядет напротив и хоть как-нибудь спасет его от возможности наблюдать за Мину, и мужчина чувствует это, ощущает молящий взгляд на себе собственным затылком, намереваясь занять требуемое место, но… — Нет-нет, здесь сяду я, двигайся, — лёгкий шлепок в плечо и немного плаксивый голос омеги. Мужчина замирает, метнув взглядом на своего студента, словно извиняясь, и пересаживается дальше, уступая мужу стул. Тот просто светится, завершая сервировку стола, выставляя последние тарелки с кулинарными изысками, до которых Бэкхён, если честно, ещё не дорос, и это словно контрольный выстрел в голову. Он уступает во всем. Его, видимо, единственное достоинство — задница. По крайней мере теперь, наблюдая за молодым мужчиной, он приходит именно к такому выводу, стараясь избегать взглядом альфу, что одного, что другого. Кажется, единственный, кто на самом деле счастлив знакомству, — сам Мину. Омега широко улыбается, без капли стеснения рассматривая контуженного мальчонку перед собой и довольного, пусть и слегка задумчивого сына. — Джеон говорил, что ты учишься в университете, где преподает Чанёль, — фраза, что заставляет Бэкхёна протрезветь, вынырнуть из мыслей и в то же время стараться не выглядеть испуганным, широко раскрытыми глазами глядя на старшего. — Должно быть, странно сидеть с преподавателем за одним столом? — мальчонка невольно кривится в ответ на столь наивные слова, коротко взглянув на мужчину. — Да, немного неловко… — выдыхая тихим шепотом, омега облизывает пересохшие губы. Чанёль кажется слишком напряжённым, сжимая пальцами вилку до побеления костяшек, но уперто молчит, потупив взгляд в тарелку. Его линия челюсти напряжена и вены на руках немного вздулись, чего не скрывают короткие рукава футболки. Будь они в других обстоятельствах, Бэкхён сходил бы с ума, но сейчас… Его тело обдает жаром, но это не возбуждение — слишком уж велико его волнение для подобных реакций. И от этого противно; даже сейчас, сидя в его доме рядом с его сыном и мужем, единственное, о чем он может думать, — Чанёль. Пытаясь найти спасение в тарелке с ужином, омега тычет вилкой в первое попавшееся, поддевая кусочек запеченного мяса, отправляя в рот. Его губ касается едва заметная едкая ухмылка, что тут же исчезает. Пока что единственное, что может хоть как-то поддержать катящуюся вниз самооценку, — его еда. Она выглядит проще, да, но определенно вкуснее, а все остальное… Какое-то время в комнате повисает тишина, дополняемая только мерным стуком приборов о посуду, и они почти расслабляются, но всё портит чертов омега, которому неймется. — Я так рад, что Дже наконец взялся за голову, — молодой мужчина улыбается по-отечески, мягко говоря о своём ребенке, а альфа лишь вздыхает, видимо уже достаточно наслушавшись подобного от папы. — Это ведь первый раз он привел омегу домой, а ведь в его возрасте давно пора… Я даже не знаю, что могло так повлиять на него… Мальчонка между тем понимающе кивает, словно в самом деле слушает, даже и не собираясь покидать собственных размышлений, но сделать это приходится. — Бэкхён — мой истинный, — Дже уверен в своих словах, уверен в себе, в его понимании это — радостная новость, и пусть омега сам с этим ещё не смирился, это всего лишь вопрос времени, потому что от истинных не уходят. Мину теряет дар речи, и Бэкхён благодарен тому, что старший не разводит счастливых восхвалений судьбе хотя бы потому, что судьба та ещё сука. Ему хочется подохнуть под удивлённым взглядом Чанёля. Тот до последнего пытался не вникать в происходящее; просто пережить этот вечер — и все вернется на круги своя, но, видимо, уже нет. — И у вас все так серьезно? — его голос тяжёлый, глухой, и стоило бы откашляться, но это будет слишком уж картинно. Он смотрит на омегу… своего, хотя, скорее, уже своего сына, и не может понять, что им теперь делать. Невольно закрадывается мысль, что Бэкхён все знал, но молчал специально, и все это — их «отношения», глупая бессмысленная блажь — месть за отказ год назад. И плохие мысли медленно одолевают его. — Я думаю… — Дже уверен, что — да, но все же тянет задумчиво, жалея мальчонку, не желая пугать своей решимостью. — Нет, — Бэкхён не даёт ему продолжить свою мысль, зная, чем закончится все это не иначе, как дерьмо. Сминая салфетку, расправленную на коленях во имя приличия перед началом ужина, он со скрипом отодвигается от стола, заставляя напрячься всех. — Простите, но нет. Я не могу. Спасибо за ужин, мистер Пак, было очень вкусно, — он обращается именно к омеге, даже не думая называть по имени, как тот просил, и, встречаясь с полным непонимания взглядом, поднимается со своего места. — Уже довольно поздно, так что прошу меня простить. Он стремительно покидает комнату, направляясь в прихожую в надежде, что никто не успеет кинуться следом, но ошибается. Дже догоняет, стоит только оказаться рядом с дверью, и, сжимая хрупкое плечо, разворачивает к себе. — О чем ты вообще говоришь? Что значит «нет»? Ты мой омега, черт побери! — альфа хотел бы говорить спокойно, держать себя в руках, но вместо этого рассерженно шипит, лишь бы родители не услышали. Ему впервые так стыдно, стыдно как альфе, ведь он совсем не смог усмирить своего омегу, приручить его. Слишком рано заговорил обо всем этом, слишком рано начал действовать и привел в свой дом. — Мне плевать, я говорил тебе, что люблю другого, и это чувство никуда не делось, — Бэкхён шипит в ответ, понимая, что лишнее внимание им ни к чему, хоть и смутно догадывается, что старшие не остались сидеть на кухне — просто не показываются на глаза. — Я тебя даже не почувствовал, пока ты мне не сказал, — он поступает в высшей степени подло, наверняка ударяя ниже пояса, но это правда. Горькая, противная правда, и альфа должен помнить это. — Какого «другого», ты в своем уме, Бэкхён? — Дже почти воет, правда так и не выходя за пределы шёпота, что выглядит странно и угрожающе. — Твоя чертова безответная любовь — всего лишь временное помутнение, глупость, а я тот, кто предназначен тебе природой, как и ты мне, я тот, кто готов, кто хочет прожить всю свою жизнь бок о бок с тобой! — А ты спросил, чего хочу я? — угрожающе выставляя указательный палец, выплевывает омега. — Я хочу другого, и даже если это помутнение, даже если оно пройдет — тебя я все равно не хочу, — Бэкхён не врет ни единым своим словом, полностью откровенный с Дже и с самим собой. Он осознанно делает выбор, и плевать, кто они друг другу, он делает выбор не этим заезженным, навязанным обществом стереотипам, что истинность — наше все. Он делает выбор сердцем. — Я ухожу домой. — Уже поздно, я тебя провожу, — понимая, что сейчас спорить бесполезно и куда результативнее будет просто дать омеге время смириться, Дже обессилено вздыхает. — Я никуда с тобой не пойду, — голос мальчонки уже сочится ядом от злости, а руки дрожат; все грозит превратиться в катастрофу, потому что эмоции сильнее здравого смысла, но гнев осаждается мгновенно. — Хватит, — Чанёль прерывает пародию разговора между детьми, одной только интонацией давая понять, что не потерпит больше и слова в адрес друг друга. Его сдержанная ярость окутывала каждого, заставляя испытывать стыд. Так, думается Бэкхёну, умеют только родители: одним своим видом объяснять непослушным детям, что ещё одна выходка может потянуть за собой последствия. — Я отвезу Бэкхёна домой. Это звучит как приказ. Сухой, раздраженный, и никто не смел спорить — Дже молча отступил в сторону, а омега смог спокойно обуться. В проёме показался и Мину, которому, казалось, было больше всех неловко, словно он виноват или подслушал то, что не должен был, хоть так это и есть. Он смотрел на собственного сына, погруженного в себя, и беспокоился все больше с каждой секундой, чувствуя, как больно Джеону. Чанёль открыл входную дверь, пропуская студента вперёд, что не решился даже попрощаться, испытывая странное раздражение, почти отвращение к тем, кто остался в квартире, что было совершенно не свойственно мальчонке. — Ты быстро вернёшься? — врезавшееся в спину робким голосом Мину, и Чанёль ненадолго замирает в проёме, думая, взглядом изучая замершего в напряжении юного омегу, что почти подошел к лифту, и наконец оборачивается назад, сталкиваясь нос к носу с мужем, что подобрался столь близко. — Я обещал заехать к Чонину… — облизывая губы, выдыхает Чанёль, — так что могу вернуться только к утру. — Не садись за руль выпивший, — тихо шепнул Мину и легко поцеловал альфу в щеку на прощание. — Буду ждать к завтраку. Легко кивнув вместо ответа, он наконец закрыл двери, выдыхая и встречаясь с пустым взглядом омеги. Чанёль понимает, что ему было неприятно видеть это, но… Сегодня весь их день наполнен отвратительными вещами, которые хотелось бы выбросить из своей головы. А дальше между ними повисает тяжёлая звенящая тишина. Кабина лифта кажется тесной, душной, и Бэкхён отчаянно радуется, когда створки открываются на первом этаже, а в лицо ударяет свежий воздух. Правда, напряжённое молчание никуда не девается, даже когда обстановка меняется. Молча они подходят к машине, молча Чанёль садится за руль, а Бэкхён — по правую сторону от него, на пассажирское. Омега прекрасно понимает, что сейчас не время для серьезного разговора. Все слишком быстро перевернулось с ног на голову, и их, казалось бы, простейший замысел — аккуратно избавиться от юного альфы, что вертелся столь близко, — накрылся. Теперь-то и черту понятно, что никуда Дже не денется, по крайней мере не так просто. — Куда ехать? — тишину нарушает тихий шепот альфы, а Бэкхён только сейчас понимает, что несколько минут они просто сидели, пялясь в лобовое стекло. От этого становится неловко, и он как-то подбирается, прочищая горло неловким тихим кашлем, называя адрес своего дома. А после снова тишина длиной в полчаса пути почти на другой конец города. За окном мелькают дома, а взгляд ласкают часто встречающиеся окна — единственные светлые пятна на глыбах многоэтажек, где даже не на каждой улице горят фонари. Это по-своему красиво и даже почти расслабляет — тихий шум автомобиля и сменяющие друг друга дома в бесконечно длинной череде дорог и поворотов, если посчитать, кажется, можно уснуть. Но Бэкхён спать не хочет. Он впервые оказался заперт в столь тесном пространстве вместе с разъяренным, все еще тяжело дышащим мужчиной. Как бы хотелось сказать «своим мужчиной», но весь сегодняшний день — очередное напоминание, болезненное и колючее, о том, что Чанёль — не его. Салон автомобиля быстро затапливает горький, резкий аромат вина, и омега без труда понимает: так пахнет ярость — остро и обжигающе нежную слизистую, так, что в носу болезненно колет. Взгляд цепляется за напряженные запястья, пальцы рук, что сжимают руль с такой силой, что изгибы суставов чуть побелели. Рукава все той же хлопковой футболки не скрывают вздувшиеся от напряжения крупные дорожки вен. Бэкхён встревожено сглатывает выступившую слюну, вновь отворачиваясь к окну. Ему нельзя смотреть, все это — то, что он видит, — плохо влияет на него: тело начинает жаждать прикосновений, собственная кровь начинает обжигать, собираясь томящим, нестерпимым жаром внизу живота, а лоб покрывается испариной — и вот это на самом деле плохо. Чанёль не должен знать, что влияет на омегу настолько сильно, что возбуждение затмевает даже страх и стыд. Но разве такое скроешь? Альфа в самом деле был зол, казался злым даже по собственным меркам и старался всеми возможными силами успокоиться. На самом деле причина этой злости была не ясна даже ему самому, да и на кого здесь злиться? Дже изначально лез на амбразуру, и уж он-то, отец, мог бы понять, в чем причина, но ему даже в голову не мог прийти такой расклад. Да и если быть откровенным — хотя бы с собой — разве думал он хоть о чем-то еще, кроме Бэкхёна? Словно мальчишка, поддавшийся первому гону: его не волновало ничего, кроме молодого омеги, и вот что вышло в итоге. Короткий взгляд в сторону, брошенный мельком, словно и вовсе на зеркало заднего вида. Омега выглядит затравленным, глядя в боковое окно и, казалось бы, даже не думая поворачиваться, поглощенный обидой, страхом, стыдом — да чем угодно, и Чанёль тихо вдыхает полной грудью, надеясь в сладком вишневом запахе ощутить нотки чужих эмоций, чувств, но сталкивается с чем-то иным. Ярким, терпким, совершенно непохожим на его привычный аромат, и уж вряд ли такой пикантности пьяной вишне добавляет стыд. Понимание приходит спонтанно, ослепляющей вспышкой на задворках сознания, и она пугает, кажется, посильнее, чем страх разоблачения их отношений. — Твой запах… — не сказать чтобы Чанёль был напуган, скорее обескуражен и растерян, ведь то, что он чувствует, нельзя назвать чем-то хорошим. Возбуждающим, сводящим с ума, заставляющим терять контроль — да, но хорошим — определенно нет. — Я знаю… — брошенное тихим, немного севшим от волнения шепотом, кажущимся затравленным и даже стыдливым. Бэкхён больше никак не реагирует, только, кажется, сжимается еще больше, поджимает ноги, упираясь пятками в основание сидения, и еще больше отворачивается к окну. Ему в самом деле стыдно. — Почему ты не сказал, что ты… У тебя есть таблетки? — во рту пересыхает все больше с каждым словом, а вкус вишни на языке становится только ярче. Мужчина почти забывает, что он за рулём, вовремя переводя взгляд на дорогу и даже радуясь металлическому голосу навигатора, что сулит прибытие в место назначения через двести метров и поворот направо. Бэкхёну нельзя оставаться с ним наедине надолго. Теперь нельзя. — Я не знал, — омега пытается откашляться, чтобы голос не звучал столь тихо, неуверенно, все сильнее жмется к окну, словно норовя сбежать, хотя автомобиль все еще движется, а Чанёль не представляет никакой опасности, по крайней мере сейчас, пока запах еще не достиг высшей степени своей соблазнительности. — У меня была еще неделя… должна была быть, но… Это из-за Дже? — вопрос, озвученный в конце, отдает страхом, слепой нерешительностью, а сам омега чувствует себя словно подвешенным над пропастью. Эта тема — слишком для них, они еще не готовы обсуждать это, потому что Чанёль зол, по крайней мере был зол, а у Бэкхёна извилины в мозгу растекаются подтаявшей карамелью из-за бурлящей в артериях крови. Его сгибает пополам от возбуждения, только разгорающегося, но через пару часов течка наберет обороты и он утонет в собственной смазке и стонах, что не дадут спокойно дышать. Мужчина молчит, только сжимает колесо руля сильнее, выворачивая его вправо и паркуясь возле очередной многоэтажки, что упирается крышей в темное небо, усеянное тусклыми звездами, еле виднеющимися в черте города. Он уже давно перестал дышать носом, вдыхая и выдыхая через рот, медленно, размеренно, почти под счет, чтобы не вдохнуть лишнего, не довести себя до передозировки. — Скорее всего… — его перестал смущать собственный хриплый голос, так ярко выражающий то, насколько он возбужден, хотя лучше всего это подчеркивала вздыбившаяся ширинка. Они не в самом выгодном положении, не в самом правильном. И если раньше совесть еще хоть как-то это позволяла, хотя бы потому, что Бэкхён на удивление здравомыслящий мальчик, не строящий воздушных замков, а Чанёль мог разрешить себе измену, пусть даже и столь серьезную, сейчас… Сейчас все стало сложнее. У омеги появился истинный, и даже если он сопротивляется, наверняка это ненадолго, ведь «от истинных не уходят». Поэтому им стоит прекратить, они должны, просто обязаны, и чем скорее, тем лучше, но альфу разрывает на части от понимания этого. — Почему ты не сказал мне? — он шепчет тихо, с легкой, почти ленивой улыбкой на губах, просто чтобы вернуть хоть какой-нибудь контроль над собственной мимикой и не смотреть на омегу голодными, жаждущими глазами. Ему в самом деле интересно, потому что их отношения, казалось бы, обязывали делиться подобным ради собственной безопасности. — Я не почувствовал его, — Бэкхён с трудом выдавливает из себя слова, силком заставляет повернуться к мужчине лицом, бросить на того медленно мутнеющий взгляд, но все еще с легким оттенком здравомыслия, что не исчезнет так быстро. — Пока он не сказал мне сегодня, я даже не понимал, почему не могу сказать ему «нет». Но потом смог. Когда ты был рядом, я смог отказать ему. — И сам не зная, зачем говорит это, зачем пытается доказать что-то альфе — или все же пытается доказать себе. Подчеркнуть для самого себя, что он не безвольный омега, идущий на поводу запаха, потому что даже если так — запах Чанёля нравится ему больше. — Это уже неважно, — легкий кивок в сторону — отрицание глупых надежд омеги, что уже не оправдаются. — Ты — его, и он не отпустит тебя… я бы не отпустил. — Так не отпускай меня, Чанёль, пожалуйста… — жалобный, надрывный голос; омега находит в себе силы податься вперед, почти становясь на четвереньки, чтобы дотянуться до водительского сидения и, склонившись ближе, припасть к горячим сухим губам мужчины. Он словно ждал только этого — просьбы. Поддаваясь не то сладкому аромату, затопившему то ничтожное пространство, где они находились, не то жалобному, молящему голосу. Руки сами потянулись к мальчонке: одна — накрывая талию, кажущуюся еще более тонкой из-за вынужденной причудливой позы, вторая — касаясь горячей щеки, наверняка алой от возросшей температуры тела. Бэкхён не мог контролировать себя, чувствуя, что ему отвечают, что его желают так же сильно. Аккуратно поднимая руки одну за другой, прижимая влажные от волнения ладони к щекам, немного колючим от еле заметной щетины, норовя прижать мужчину еще ближе, поцеловать еще глубже. И Чанёль целовал словно в первый раз, словно в последний, их самый важный, самый желанный раз, потому что вот так впервые — когда гормоны не дают возможности пойти на попятную. — Я люблю тебя… — тихим шепот в самые губы и очередной поцелуй, чтобы не слышать ответа. Бэкхён знает, что Чанёлю ответить нечем, поэтому не хочет, чтобы тот чувствовал себя виноватым, пытался соврать или молчал, глядя ему в глаза. И он целует, более жадно и требовательно, словно норовя перенять главенство в поцелуе, но мужчина не позволяет. Тянет омегу на себя, заставляя неловко переступать коленями на сидении, в итоге все же усаживает верхом себе на колени. Мальчонке неудобно: рычаг коробки передач упирается ему в голень, а ручник давит на колено, но он все равно жмется ближе к мужчине, роняя тихий стон от чувства жара, скопившегося в чужом теле. Чанёль не скупится на прикосновения, словно на его коленях — его собственный, принадлежащий только ему омега, и будоражащий каждую клетку тела вишневый запах вытесняет из головы все мысли о том, что Бэкхён ему не принадлежит. Он жадно сминает мягкие округлые ягодицы через грубую ткань штанов и жмет мальчишку ближе к себе, настолько близко, что слышит его сердцебиение собственной грудью, внутри которой собственное сердце колотится так же сильно. Чанёль безумен и сейчас он даже не желает этому противиться — своему безумию, что заставляет целовать настойчиво, жадно, с претензией на собственничество. Почему-то самолюбие так ласкает понимание того, что юный прекрасный омега выбрал его, выбирает каждый день снова и снова, не боясь последствий и неприятностей, словно он, Чанёль, стоит всего этого. Словно он достоин. — Пойдем ко мне… пожалуйста… — тихо, на выдохе между поцелуями, что сносят голову с плеч, оставляя желание, которому нельзя противиться. — Твои родители… — Чанёль и представить не мог, что в своем возрасте он будет задавать подобные вопросы тем, кого целует, хотя бы потому, что не принято мужчинам за сорок спать с мальчишками, живущими с родителями. Это неправильно, аморально и даже уголовно, по крайней мере так кажется ему: хоть омега уже и совершеннолетний — это не важно. Он все еще ребенок. Но Чанёль спит с ним, спал множество раз и, кажется, собирается сделать это еще раз. — В Пучхоне у дедушки до следующей субботы… — сбиваясь на тяжелое жаждущее дыхание, младший с трудом собирает мысли в кучу, чтобы ответить, и тут же рассыпает их вновь, когда мужчина целует шею. — Чанёль… прошу тебя, мне нужно это. Мне нужен ты. А Чанёль и не думал сопротивляться, зная, что можно. Им не помешают, их не увидят, и они могут. Ему тоже это нужно, нужен этот омега, не его, не для него, но пока есть этот крошечный шанс, может быть, даже последний, он не может отказаться и открывает дверь с водительской стороны, чтобы омега встал с него. Улица уже давно покрылась мраком, когда без фонаря сложно рассмотреть хоть что-то, и это, пожалуй, к лучшему — никто не увидит их. Бэкхён выбирается из машины неловко, с трудом держась на ногах, еще и перелезая через Чанёля, которому порядком проще. Свежий вечерний воздух холодит джинсы, на которых расплылось мокрое пятно аккурат там, где сидел омега. Он уже течет, сходит с ума от желания, а взъерошенный вид и судорожно бегающие зрачки только подтверждают это. Мужчина наверняка выглядит не лучше, резко захлопывая дверцу авто и сжимая дрожащую ладонь мальчишки, что смело тянет его к подъезду. А дальше все это напоминает сумасшедший квест, где главная цель — дойти до квартиры одетыми, потому что тонкие пальчики пробираются под футболку старшего, поглаживая. Альфа пытается терпеть до последнего, все же лифт не лучшее место для того, чем они собираются заняться, но Бэкхён напрашивается, просит и даже умоляет. Робко, немного невинно касается губами напряженной крепкой шеи, куда только может дотянуться, осыпает короткими влажными поцелуями, оплетая руками торс мужчины под футболкой, и он почти срывается. Почти. Но створки лифта открываются, и омега сам вздрагивает, убирает руки и тянет старшего дальше, к самой двери на лестничной клетке, где не горит даже фонарь, и теперь настает очередь Чанёля издеваться: прижиматься грудью к хрупкой спине мальчишки, нависать над ним скалой, пока тот на ощупь ищет замочную скважину. Вжиматься напряженным стояком в поясницу, потому что омега слишком низкий, слишком маленький и хрупкий. Но так приятно умещается в руках, стоит только пустой квартире впустить их внутрь, а двери — закрыться. Бэкхён чувствует лопатками входную дверь, обвивая ногами крепкое тело мужчины, и стонет, когда вздыбленные от желания ширинки касаются друг друга. Это так похоже на тот раз, когда вместо Чанёля был Дже, и если это сравнить — а Бэкхён в самом деле сравнивает, — сейчас все по-другому. Чанёль весь другой: от него веет силой и решимостью, мужественностью, которой не нужно подтверждение. Ему хочется подчиняться, следовать каждому слову, просто быть рядом. Его руки сильные, а плечи — широкие, и за ними наверняка можно спрятаться от всех проблем, потому что Чанёль не глупый мальчишка, он взрослый мужчина, на которого можно положиться, и желать его — наверное, более прекрасного и правильного чувства Бэкхён еще не испытывал. Словно его внутренний омега выбрал лучшего, наиболее подходящего альфу для себя, всем своим естеством показывая, что мужчина для него — всё. Вопреки природе. До спальни они добираются не сразу, лишь когда губы немеют от долгих поцелуев, но остановиться уже невозможно. Запах стал ярче, еще более насыщенным, пропитанным острым желанием, а теперь еще и ароматом гранатового вина, и это возбуждало только сильнее. Бэкхён хотел отвести мужчину в родительскую спальню — их кровать больше и им ничто не мешало бы, но в последний момент передумал. Все же это слишком личное, слишком… неправильное, чтобы порочить комнату отца и папы. Потом, когда Чанёль уйдет, когда не останется даже его запаха, у Бэкхёна будут воспоминания, которые он сможет смаковать, лежа в постели, где альфа возьмет его. Омега первым оказывается на кровати; старший опускает его на удивление бережно, тяжело выдыхая, словно пытаясь взять себя в руки. Ему хотелось бы задуматься над тем, как они докатились до этого, но Бэкхён, такой открытый, «голодный», просящий только его прикосновений, заставляет забыть глупые мысли. Дикое возбуждение уступает место нежности, потому что это в первый раз для них. Первый раз не учительский стол, не узкий диван в кабинете преподавателя. Первый раз как у нормальных пар, хоть ни черта они и не нормальные. Даже не пара. Омега помогает раздевать себя, словно перенимая сменившееся настроение мужчины, и послушно приподнимает руки, подкидывает вверх бедра, когда узловатые пальцы медленно стягивают с него джинсы и следом — белье. Чанёль видел его десятки раз обнаженным, влажным, горячим, но этот все равно особенный. Кожа омеги кажется белой, почти прозрачной в серебряном свете луны, что пробивается через открытое окно, он словно светится изнутри, выгибаясь в спине и томно выдыхая, поддавшись очередной судороге, пронизывающей тело. Все это делает с ним течка: заставляет стонать без причины, выгибаться и умолять прикосновений, и впервые это не стыдно делать, видя горящие глаза альфы, что не может отвести взгляд от его тела. Со своей одеждой мужчина не церемонится, раздеваясь даже как-то в спешке, просто чтобы скорее присоединиться к мальчонке, что так робко, почти стыдливо разводит ноги, совсем чуть-чуть, будто смущаясь своего состояния, но смущаться совершенно нечего. — Ты прекрасен, — слова покидают легкие вместе с выдохом, и альфа нависает над желанным телом, глядя в глаза, что безумной жаждой сияют изнутри. Бэкхён отвечает тихим сдавленным стоном, тянется к мужчине, мягко обвивая шею руками, желая получить поцелуй, но альфа не торопится. Он жаждет мальчишку не меньше, просто сейчас, когда есть возможность, он хочет насладиться полюбившимся, поистине любимым телом, что так трепетно отзывается на каждое касание его рук. Кончиком носа прижимаясь к мягкой щечке, он глубоко вдыхает сладкий аромат, который и без того вытеснил любые другие, но альфе этого мало, слишком мало, и он опускается ниже, очерчивая изгиб челюсти, прижимаясь к дрожащей шейке, чувствуя влажными губами бешеный пульс на артерии и целомудренно целуя под ушком, где запах более насыщенный, концентрированный. Уже только в ответ на это омегу выгибает, и он тихо стонет, скорее, даже мычит, пытаясь что-то сказать, но получается лишь набор звуков. Это заставляет мужчину улыбаться, довольно, но мягко, очарованно, и продолжать изучать, оставляя за собой легкие прикосновения — поцелуи. Острая ключица, за ней яремная впадинка, которая первой удостаивается легкого касания кончиком языка. А после — аккуратная родинка на груди между третьим и четвертым ребром, откуда рукой подать до набухшей малиновой горошинки соска, что заставляет мужчину забыться, впиваясь требовательным поцелуем, втягивая в рот так же жадно и неумолимо — до сладкого протестующего стона. Они, скорее всего, только недавно перестали болеть после того раза на прошлой неделе, а теперь он вновь насилует чувствительные соски своим ртом. Бэкхён поднимает руки чуть выше, с шеи мужчины до затылка, зарываясь в короткий ежик волос и чуть более длинные на макушке, наконец крепко сжимая у корней, просто чтобы он перестал делать это — мучить его и вновь доводить до оргазма одним только ртом на уровне груди, сегодня омега хочет больше. И Чанёль слушается, отпускает заалевшую, блестящую от слюны горошину и опускается ниже. Выцеловывает выпирающие ребра, что сильнее обтягиваются кожей, стоит мальчонке вдохнуть глубже от щекотных прикосновений. Его животик плоский, но все равно мягкий и нежный, с россыпью мелких родинок, которые мужчина щедро покрывает поцелуями, пересчитывает по которому разу, между делом утопая влажным языком во впадинке пупка, сцеловывает мурашки, что рассыпаются по телу вместо ответа под звонкий стон. Бэкхён удивительный, прекрасный, и Чанёль никогда не встречал никого хотя бы отдаленно похожего на этого омегу. И его пробирает постыдная, извращенная гордость, что именно он целует мальчонку, он касается его везде, где вздумается, и трахает его тоже только он. Хотя нет, это определение осталось там, в университете, как бы смешно это ни звучало, за закрытой дверью кабинета. Здесь, в этой комнате, они занимаются чем-то невероятным, потрясающим и полным нежности. Он мог бы сказать, что это любовь — занятие любовью, ведь это так похоже, но в голове все равно слишком много «но». Настойчиво разводя худые колени в стороны, альфа, затаив дыхание, любуется чужой покорностью, упивается тем, как омега послушен с ним, как охотно раскрывает свое тело еще больше, позволяя удобно устроиться между бедер, и даже не протестует, когда альфа ложится между них. Такая откровенная поза должна смущать, но она лишь сильнее распаляет каждого из них. Обхватывая ладонями сочные ножки, сжимая кожу почти до боли, но контролируя собственную силу, мужчина касается языком нежной кожи под коленной впадинкой, заставляя младшего вздрогнуть. Очерчивает внутреннюю сторону бедра короткими поцелуями, не сдерживаясь и оставляя яркое пятно на бледной коже, — первая «метка», оставленная на любимом теле, которая вскоре сойдет, но сейчас доставляет лишь удовольствие. Медленно подбираясь к самому желанному, самому сокровенному, Чанёль вдыхает все глубже, пока перед глазами не темнеет от возбуждения. Маленький нежно-розовый член напряженно прижался головкой к низу живота, истекая смазкой, подрагивая от каждого, даже самого легкого, поцелуя, и мужчина не может отказать себе в удовольствии коснуться его губами, собирая мускусную, горьковатую, словно вишневая косточка, смазку. — Не надо! — омега встревожено вздрагивает, сжимая волосы на макушке мужчины сильнее. Ему стыдно и неловко, потому что: — Ты же альфа, ты не должен… делать такое. Он говорит тихо, мямлит возбужденно, взволнованно жмуря глаза от острых приступов удовольствия. А Чанёлю на мгновение становится смешно: это ведь такой стереотип, что «такое» положено делать только омегам, что для альфы это унизительно, и он жадно хочет выбить эти мысли из чужой головы, вбирая глубоко, до самого основания, что оказывается не так уж и трудно. Бэкхён кричит — для него это впервые. Для него многое с Чанёлем было впервые, но это переходит все границы. Спина выгибается с хрустом в пояснице, а бедра невольно приподнимаются выше, тут же возвращаясь на место, из-за чего собственная плоть выскальзывает из влажного рта под характерный хлюпающий звук, который добивает окончательно, заставляя смущенно хныкать. — Не делай…. — у фразы должно было быть продолжение, но и оно утонуло в новом стоне, когда Чанёль повторил это, снова вбирая напряженный член до основания и двигаясь вдоль ствола, посасывая. Бэкхён метался на постели, не зная, куда себя деть, поглощенный незнакомыми ощущениями, что дарил мокрый от слюны и смазки язык, вылизывая в самых стыдных местах, выпуская член лишь на минуту, но не давая времени, чтобы прийти в себя. Чанёль втягивал в рот небольшие напряженные яички, что упругими комочками перекатываясь на языке, а омегу била судорога от желания кончить, но что-то не давало. А после стало совсем плохо — влажный язык коснулся мокрой от смазки ложбинки между мягких ягодиц. Он трепетно вылизал все, словно намеренно обходя пульсирующую дырочку, но даже этого было много. Еще никогда Бэкхён не чувствовал себя таким порочным, а происходящее с ним не казалось таким неправильным, но в то же время приятным. Ноги сгибались все сильнее, разъезжаясь в стороны, вопреки собственным мыслям требуя еще, в чем Чанёль и не думал отказывать, вылизывая мальчишку. Его тело отдавало девственной нетронутой сладостью, или, может быть, все дело было в том, что никто, кроме Чанёля, не прикасался к нему «так». Тот несчастный первый секс, случившийся два года назад, альфа перестал даже вспоминать, по праву считая, что настоящий первый раз был именно с ним. И это заводило, заставляло быть еще более откровенным и настойчивым, кончиком языка касаясь набухшего, совсем чуть-чуть раскрытого бутона — сфинктера, покрытого густой, невероятно вкусной смазкой. Омегу словно било током от каждого подобного касания, но альфа не прекращал, издеваясь, вылизывая будто начисто, отчего смазка текла только сильнее, и наконец проникая мокрой плотью внутрь. Бэкхёна трусило и он захлебывался стонами, сам не понимая, что подается бедрами вперед, позволяя иметь себя языком, напрашиваясь только больше и умоляя взять его, уже давно готовый. — Чанёль… — сказанное с таким трудом, и альфа сам понимает, что слишком заигрался, слишком увлекся, заставляя омегу терять рассудок. Всё происходящее было слишком желанным, и, вновь отбрасывая пробудившуюся похоть, мужчина мягко обнял дрожащее тело, чувствуя, как крепко его сжимают в ответ. Словно по наитию оглаживая ладонями изгиб талии, мягко подхватывая одной рукой под бедро, готовый толкнуться, как его мягко остановили. — В тумбочке… возьми, пожалуйста… на всякий случай… — альфа едва ли не ударил себя по лбу, зло скрипнув зубами из-за своей же неосторожности. Спать с текущим омегой без защиты — это ошибка разве что глупых малолетних альф, но он забылся, потерял остатки разума, теперь уже послушно доставая упаковку из прикроватной тумбочки. — Кто-то подготовился? — прозвучало с легкой ухмылкой, пока сам он дрожащими руками натягивал на возбужденный член резинку. — Папа дал их мне… когда просил не делать глупостей и предохраняться… — Бэкхён пытался улыбнуться в ответ, тяжело дыша, но взгляд, неустанно следящий за руками мужчины, просто не давал. Он хотел его так сильно, что пальцы на ногах сводило судорогой. — Скорее, Чанёль… — Хотя бы одно его наставление мы выполнили, — тихий шепот в ответ и вновь слившиеся крепкими объятиями тела, уже не в силах терпеть, нуждаясь друг в друге. Этот раз не был наполнен болью, даже самой незначительной, как бывало обычно. Бэкхён истекал густой смазкой, а его тело жаждало принять в себя альфу, подаваясь бедрами вперед, стоило Чанёлю коснуться налитой до боли головкой тугого колечка мышц. Сейчас ощущения немного притупились из-за презерватива, которым они, к их собственному стыду, пользовались впервые, ведь альфа всегда знал, когда стоило остановиться, но сейчас у них особый случай. И даже так Бэкхён отчетливо чувствовал каждую напряженную венку на твердой плоти, что медленно погружалась в его тело. Омега не позволяет тому остановиться, даже чтобы привыкнуть к ощущению наполненности, жалобно мыча и подаваясь бедрами выше, потираясь попкой о таз альфы, заставляя член внутри менять положение, растягивать проход все сильнее, раз за разом надавливая на простату. Сладкий стон наполнил комнату, и мужчина толкнулся вновь, выскальзывая до половины и с влажным шлепком заполняя младшего вновь, раз за разом, пока амплитуда не увеличилась до своего предела. Сейчас Бэкхён казался невероятно податливым. Он нежно стонал, норовя насадиться еще глубже, позволяя альфе творить то, что вздумается, даже в какой-то момент выскользнуть из его тела полностью, тут же заполняя собой вновь, — настолько он был раскрыт, что не потребовалось даже усилий, чтобы ворваться в его тело под мокрый вызывающий звук. Это смущало, но желание получить больше затмевало всё остальное. Они, казалось бы, были так близко к финалу, к лучшему в своей жизни оргазму, но Чанёль хотел его, оттого позволил себе остановиться, замереть на пару секунд глубоко внутри, нагло целуя открытую шейку омеги, оставляя яркий собственнический след. Крепче держа младшего под попку, не выходя из любимого тела, он перевернулся на спину, заставляя мальчонку оказаться сверху, оседлать его. Омега сориентировался достаточно быстро: качнул бедрами в стороны, чтобы приноровиться, и, опираясь руками о колени мужчины, чуть откинувшись назад, теперь уже самостоятельно принялся двигаться под рычащие довольные стоны старшего. Ему хотелось показать себя с лучшей стороны, доставить старшему удовольствие, от которого он не смог бы отказаться, и омега двигался все быстрее, впуская плоть мужчины глубже в себя, даже когда основание его члена набухло, стало больше и плотнее, он, забывшись в удовольствии, впускал в себя даже завязывающийся узел, заставляя альфу вздрагивать от судорог удовольствия, стонать громко и сжимать его тело все крепче, пока перед глазами не потемнело, а сердце не зашлось беспорядочным стуком в глотке, инстинктивно, на каких-то жалких отголосках здравого смысла, приподнимая омегу под попку, лишь бы узел не остался в его теле. Вновь и вновь, словно в замкнутом круге, они не могли оторваться друг от друга, отдаваясь снова и снова, пока голова не пошла кругом и в какой-то момент сознание просто не погасло. Бэкхён с трудом открыл глаза; тело казалось тяжёлым, выжатым, словно лимон, когда остается одна шкурка и перекрученное нутро, но эта усталость была приятной. Часы показывали половину третьего ночи, и времени, казалось бы, было валом, чтобы повторить это безумие ещё раз, но будить Чанёля не хотелось. Тот размерено сопел за спиной, а тяжёлая ладонь приятной тяжестью лежала на его талии. Как замечательно было бы просыпаться так каждый день, каждое утро поворачиваться к альфе лицом и дарить нежные поцелуи, гладить взъерошенные волосы и просто любить так, как не любил никого и никогда. И это хотелось сделать хотя бы сейчас, не дожидаясь утра, потому что утром может уже не быть возможности, но его опередили. Мужчина первым обжег хрупкое плечо омеги нежным касанием губ, заставляя растерянно вздрогнуть. Чанёль знал, что мальчишка не спит, слышал его частое взволнованное дыхание и просто не мог не прижать к себе, впервые за долгое время настолько сильно переполненный нежностью и лаской, что рвались из самого нутра пёстрыми бабочками. — Половина третьего, у нас вся ночь впереди… — севшим голосом в самое ушко, слишком тихо и вместе с тем возбуждающе, заставляя сотни мурашек тёплыми волнами разлиться в теле. — Так не терпится продолжить? — глупая улыбка на губах оставляла след даже в голосе, и хотелось уткнуться носом в подушку от смущения, лишь бы не показывать алых щек. — Рядом со мной невероятно сладкий, восхитительный и обнаженный омега… — целуя буквально через каждое слово, мужчина дразнил, лаская нежную кожу за ушком, заведомо зная, что добьется желаемой реакции: аромат омеги вновь стал ярче и насыщеннее, отдавая возбуждением. — Неужели ты думаешь, что я не хочу тебя? Вопрос в большей степени был риторическим. Мужчина прижался к омеге ближе, вжимаясь разгоряченным после короткого сна — скорее, даже забытья, — телом, позволяя мальчонке ощутить собственное напряжение, коснувшееся мягких половинок. Бэкхёна это не смущало, по крайней мере не так, как слова, льющиеся на ушко урчащим басом. И стоило признать, что это заводило и даже сильно, но… они столько раз делали «это», омега даже не уверен, что вспомнит их все. Течка, кажется, взяла маленький тайм-аут, обещая вернуться с разыгравшимся аппетитом и ещё большим желанием, но пока этого не случилось. — Давай перекусим, пока я ещё могу думать о чем-то, кроме… тебя, — в мыслях это звучало куда более пошло и другими словами, более конкретными, но произносить такое вслух омега стыдился. Да и это «тебя» звучит порядком романтичнее, чем «твоего члена в моей заднице». А ведь разум подсказывал, что ещё с пару часов назад умолял он именно такими словами. В очередной раз заходясь пятнами стыда, спровоцированного своими же мыслями, Бэкхён пытается выползти из постели, и Чанёль даже не мешает, считая предложение младшего вполне уместным, но комнату все равно наполняет болезненный стон. Поясницу ломит, кажется, смертельно, и даже ноги болят, уже не говоря о том, какие ощущения его одолевают при попытке сесть. Бэкхён старательно минует эту стадию, подрываясь на ноги, но никто не говорил, что так будет легче. Чанёль тихо смеется за его спиной, откидываясь на спину, разваливаясь на всю не слишком уж большую кровать, но даже этого достаточно, чтобы расслабить приятно ноющие после произошедшего мышцы. — Ничего, если я… — взгляд цепляется за лежащую на полу футболку старшего, и омега невольно закусывает губу, глядя на смятую ткань. Он знает, что идея так себе и в целом все это выглядит глупо, но хочется. Просто хочется, до дрожи в пальцах. — Ничего… — Чанёль, кажется, понимает его без слов, только интуитивно, и с улыбкой наблюдает, как его футболка накрывает чужое тонкое тело, что почти тонет в светло-серой ткани. Она слишком большая для омеги, почти до середины бедра, и это выглядит слишком трогательно. Слишком уютно, чтобы отказать себе в любовании на стройные ножки, торчащие из-под длинного края одежды, острые ключицы, выглядывающие в широком вороте, ручонки, сокрытые рукавами чуть ли не до локтя. Бэкхён кажется слишком крошечным в этой одежде, совсем ребенком, и старшего одолевает странное чувство — желание, смешанное со стыдом. Как он только мог прикасаться к этому мальчику? — Что бы ты хотел? — робко улыбнувшись, омега повернулся, глядя на мужчину с каким-то детским озорством во взгляде, и завел руки за спину, сцепляя между собой пальцы. Совершенно непохожий на того, кто еще с час назад стонал под ним так громко и просил еще, просил глубже. — Не стоит сильно заморачиваться с этим, мне хватит и бутерброда, — растерянным шепотом, пораженный такой многогранностью, непохожестью самого на себя, а взгляд все равно смотрел с каким-то понятным только ему самому восхищением, почти влюбленностью. — Я могу сделать лапшу, это тоже быстро… — бутерброд, разумеется, быстрее, но… слишком просто. Это не идет ни в какое сравнение с изысками его мужа, хотя и лапша, если быть честным, тоже не деликатес, и все же. Бэкхён знает, как сделать ее невероятно вкусной. — Не могу же я оставить своего мужчину голодным… — Бэкхён не замечает, как слова срываются с его губ, но когда смысл сказанного доходит до него самого, стыдливо опускает взгляд. Он не должен был говорить такие вещи. Мужчина лишь молча кивает в ответ, но сердце в груди пропускает удар, а чужие слова, кажется, обжигают все нутро чем-то до ужаса приятным. Ему эти мотивы совершенно неясны, он просто соглашается с желанием младшего и провожает взглядом исчезающую в дверном проеме фигуру, что быстро тает в темноте квартиры. Бэкхёну это отчего-то важно — показаться хозяйственным, хорошим, идеальным омегой. Идеальным во всем: от постели до кухни. Это не слепая гонка, соревнование между ним и Мину, он и так знает, что старший омега выиграет, и все равно. Словно живя в построенной собственными руками иллюзии, где Чанёль — его. Процесс готовки отвлекает его хоть сколько-нибудь от легкого, но долгодействующего чувства стыда за собственную беспечность, ведь альфа мог понять его неверно, мог решить, что Бэкхён настроен серьезно. Настолько серьезно, что рано или поздно поставит его перед выбором, но сам омега о таком даже не думал. Он же не глупый и все прекрасно понимает, а еще он видел все своими глазами и никаких надежд не осталось. Эти мысли почти довели его до слез, по крайней мере дыхание участилось, а рука, помешивающая доходящую до кондиции лапшу, немного дрожала. Но разве же это не глупо — плакать из-за того, о чем знал с самого начала? Почти с самого начала. Плакать от фантазий, которые настроил себе сам и которым не суждено исполниться? Глупо. Очень глупо. — Я даже в спальне почувствовал, что ты здесь ревешь… — голос мужчины сочится нежностью, и младший успевает только неловко прочистить горло, чтобы согнать слезливые нотки, как его заключают в объятия. Теплые и ласковые, прижимая к сильной груди спиной, заставляя успокаиваться. — Не знаю, о чем именно ты думаешь, но не смей, слышишь меня? Пока я рядом с тобой — не смей! — закрепляющий эффект поцелуй в основание плеча, не сокрытого футболкой, и омеге становится немного легче, ровно настолько, чтобы смущенно улыбнулся. Чанёль и в самом деле ощутил это; возможно, все дело в вишневом аромате, что густым шлейфом витал во всем доме, но хотелось верить, что это его внутреннее чутье, что не позволяет альфе оставаться равнодушным к переживаниям своего омеги. Пусть Бэкхён и не его, но их связывает столь многое: тайна ценою в две жизни. — Прости… — звучит неуверенно, словно и сам омега сомневается, стоит ли просить прощения, но мужчине слова ни к чему, у него другие критерии. Горячие, обжигающие губы вновь прижимаются к тонкому плечу, заставляя омегу дрожать, и дорожка поцелуев ложится вдоль белоснежной шейки к нежному местечку за ушком, где запах мальчонки еще более яркий и терпкий. Бэкхён даже не сразу замечает, как подол чужой футболки, скрывающей его тело, задрался выше, являя чужому взгляду результат дразнящих поцелуев. Теплыми ладонями обнимая плоский животик, Чанёль не мог оторваться от сладкой упругой кожи, выцеловывая еще не тронутое губами второе плечо и шею с левой стороны. Почему-то желание успокоить мальчонку вновь оборачивалось чем-то пошлым и возбуждающим, что набирало обороты с каждой секундой, каждым новым прикосновением пальцев к дрожащему от напряжения животику и поцелуем, касающимся мочки ушка. — Чанёль… — случайно вырвавшийся стон, и омега запоздало понимает, что ненавязчивая ласка перестала быть столь невинной. Он только и успевает выключить плиту, прежде чем его поворачивают к ней спиной и, подхватив под бедра, усаживают на столешницу, немного грубо впиваясь в шею. Омега все еще такой податливый, он отдается каждому прикосновению, отвечает каждой клеточкой своего тела, не стесняясь показывать, как велико, как искренне его желание. Обнимая отчаянно, так крепко, словно в последний раз, и это заводит и в то же время немного пугает. А что, если и правда в последний? Но Чанёль отчаянно отгоняет от себя эти мысли — это неправильно, это мерзко, но это лучшее, что случалось с ним в жизни. На периферии сознания мелькает мысль, что он просто отвратителен. Дома к завтраку его ждет муж, а он в это время занимается сексом с истинным омегой своего сына. И эта мысль, вероятно, должна была его остановить, вернуть рассудок и понимание происходящего, но, вопреки всему, она возбуждает только сильнее, заставляет целовать с большей страстью, только этим доводя мальчишку в своих руках до сладких стонов, что ласкают слух. Чанёль и так все понимает. Как и то, что это, вероятно, уже не лечится, он болен. Болен Бэкхёном.