desperate.

— Бэкхённи, с тобой все хорошо? — голос папы отдается беспокойством, выдергивая омегу из собственных мыслей уже в сотый раз за одно только утро, по крайней мере так кажется, и это невольно начинает раздражать. Куда более осознанный взгляд сперва находит родителя, словно сканируя и высчитывая приблизительную степень чужого волнения, а после опускается в тарелку с завтраком у самого носа. От яичницы уже не исходит даже пар, а значит, сидит он так по времени прилично. Выходит, беситься ему нет повода, сам виноват, что папа о нем волнуется. — Да, все в порядке… не выспался, — ответ раздается спустя ощутимую паузу, что совершенно не вселяет уверенности ни в кого из присутствующих. И дело, может быть, даже не в его отвратительных актерских навыках. Бэкхён сам вчера закрылся в комнате ещё в девять под предлогом недомогания, и то, что он теперь не выспался, наталкивает на вопрос: «А что же он тогда делал у себя?» А все просто: Бэкхён думал. Думал, кажется стирая извилины до мозолей, и все равно не представлял, что ему делать дальше. Ситуация, в которой он так беспечно оказался, загнала его в угол. — Малыш, у тебя проблемы на учебе? — теперь уже в разговор любопытно встревает отец, откладывая рабочий планшет на стол, и с лёгкой тенью беспокойства смотрит на сына, сидящего аккурат напротив за небольшим круглым столиком. Эти вопросы Бэкхёна раздражают, раздражает в целом такая тревожная заинтересованность в его состоянии. Он понимает родителей, ведь тем совершенно не ясно, что происходит с их ребенком, хотя обычно хоть какое-то представление имел папа, а судя по тому, что вмешивается даже отец, тот тоже знал допустимый минимум из уст мужа — так, чтобы по мозгам не досталось ни одному из омег. Хотя черт его знает, сколь многим те делились друг с другом. — Нет, все в порядке, ты же знаешь, что с учебой у меня всегда всё хорошо, — он искренне пытается выжать из себя улыбку, но получается лишь какая-то кривая судорога, которую омега старается скрыть, заталкивая в рот кусок омлета. Правда, еда комом застревает в глотке, и даже чай не в состоянии его протолкнуть. — А что там с тем альфой… что приходил утром пару недель назад? — папа спрашивает мягко, словно невзначай ставя перед мужем чашку любимого кофе и наконец сам садясь за стол. Ком в горле словно становится больше и обрастает колючками. Вспоминать о Дже не было совершено никакого повода: он показал свое существование лишь раз, придя ранним утром в чёртову субботу после их незадавшегося знакомства, да и сам Бэкхён больше не говорил о нем, отделавшись лишь смутным объяснением об их первой встрече. То, что о нем вспомнили сейчас, имело вполне читаемый между строк подтекст: «Сынок, ты очень хуево выглядишь, и мы очень волнуемся». — Не знаю, мы больше не виделись, — он врёт, даже не испытывая смущения, все же ложь эта не такая уж и большая. Просто этими словами проще объяснить то, что между ними ничего нет и ничего не будет, чем пытаться как-то описать происходящее на самом деле. — А с другими? — когда такие вопросы задаёт папа, Бэкхён с некоторым успехом на них отвечает, порой даже искренне, правда, не в последнее время. Но вот когда этот вопрос звучит из уст отца, становится на самом деле не по себе. Бэкхён отводит глаза, словно раздумывая, на деле же испытывая стыд, надеясь успокоиться хоть немного, но взгляд натыкается на столешницу у плиты и становится только хуже. В памяти предательски всплывают картинки почти трехнедельной давности, когда Чанёль был здесь, вместе с ним, в его течку. Как он пытался накормить своего — хотя бы в тот короткий момент своего — мужчину: готовил лапшу с дурацкой улыбкой на губах, пока альфа не прижался к нему со спины. И как после короткой, но сводящей с ума ласки обнаружил себя сидящим именно на этой самой столешнице, а потом… Он стыдливо сглатывает скопившуюся во рту слюну и мысленно просит прощения у папы за то, что осквернил его кухню, занимаясь сексом прямо здесь, на этой самой столешнице. Они сделали это бесчисленное количество раз за одну только ночь и крошечный кусочек утра. И тем не менее все завершилось. Закончилось, и теперь уже, кажется, окончательно. Чанёль сам сказал, что мог рискнуть всем: собой, мужем, но сын… Им он рискнуть не мог, не мог обидеть, не мог причинить боли. Поэтому причинил боль ему, Бэкхёну. В конечном счёте все закончилось именно так, как и должно. Они порознь, потому что просто не могли быть вместе долго, не могли быть вместе всерьез. Даже наличие мужа и сына смущало меньше, пока не оказалось, что в эту вереницу неправильных связей не вплелась ещё и истинность. Истинность, которую Бэкхён возненавидел всем своим маленьким сердцем. — А что, должно быть? — он смотрит на отца пристально, с какой-то ведомой только подросткам агрессией и стремлением защитить свою личную жизнь, чтобы ее, как святыню, не смел трогать никто. — Бэкхённи, ты уже взрослый мальчик, поэтому естественно, что у тебя есть какие-либо отношения с альфами, но если что-то… или кто-то причиняет тебе неудобства… — отец, по-видимому, старается быть максимально деликатным в этом сложном для себя вопросе. Разумеется, папе легче говорить с ним об альфах — он понимает многим больше его юношеских переживаний так же будучи омегой, но сейчас, кажется, Бэкхён пересек черту чужого беспокойства. — Ты всегда можешь поговорить с нами, и мы в любой ситуации поможем тебе, — спустя небольшую паузу все же заканчивает мужчина, выжидающе глядя на сына, словно так и надеясь, что вот сейчас тот объяснит причину своего странного поведения, но… Какими бы ни были его родители современными и понимающими, это не та вещь. — Я знаю, отец… Знаю, — облизывая от волнения губы, Бэкхён невольно улыбается, на самом деле немного тронутый подобными словами, особенно зная, насколько тяжело его отцу дается понимание того, что, да… Бэкхённи уже взрослый мальчик и может водиться с альфами. Для него Бэкхён всегда будет ребёнком, любимым вредным омежкой, которого очень не хочется отдавать другому альфе, он понимает это, видит в родных отеческих глазах. — Спасибо вам за это, но сейчас у меня правда никого нет, вам не о чем беспокоиться. Просто не выспался. И он не врет. Именно сейчас он говорит правду, и эта правда отдает болью в темно-карих глазах. Сейчас он остался один. Сам. Лицом к лицу со всеми проблемами и полным беспорядком в душе и голове. Чанёль оставил его, и хотелось бы сказать «как последний трус», но это неправда. Чанёль оставил его как самый сильный мужчина из них двоих, ведь если не сейчас, то чуть позже, через неделю или месяц, им все равно пришлось бы это сделать, потому что их отношения неправильные. Патология. Чертова опухоль в сердце, которую нужно иссечь, чтобы она не пустила метастазы в легкие, печень или мозг. Чтобы она не убила их. А у Бэкхёна совсем не было бы сил сделать это, и Чанёль… поступил правильно. — Мне нужно собираться, так что я пойду, — очередная пародия на улыбку — отвратительный спазм на лице, что не тянет даже на двоечку, но родители кивают, без слов отпуская ребенка. Может быть давая ему немного времени, а может просто не зная, что могут сделать. Сейчас это совершенно не имеет значения; и он поднимается со стула, даже не убирая за собой тарелку, медленно скрываясь за поворотом кухни в желании как можно скорее оказаться в собственной комнате и отдышаться. Его голова идет кругом, и как бы хотелось сказать, что виною этому чертова бессонница, что мучает его с того самого дня, когда альфа… Хотелось бы соврать, что все из-за мыслей, плохих, тревожных мыслей, что не покидали его все это время, и боли, которой сочилась дыра в юном, все еще влюбленном сердце. Но смысла врать не было, хотя бы самому себе. Бэкхён прекрасно знал, в чем дело. Почти пробегая последний поворот в узком коридорчике, он запирает дверь своей комнаты, следом влетая в узкую — зато его собственную — уборную, падая на колени перед унитазом. Жалкие два кусочка съеденного только что омлета покидают его организм не самым приятным образом. Спазмы скручивают тело, словно выдавливая последние соки из пустого тюбика зубной пасты, и сейчас он в самом деле чувствует себя пустым. Опустошенным. Его отпускает, кажется, через целую вечность, и хочется надеяться, что этого не услышали родители, хотя если в его дверь до сих пор не стучат… Сил нет даже на то, чтобы подняться на ноги, и, откинувшись спиной на стенку ванной, он выдыхает сдавленно, судорожно, словно пытаясь сдержать слезы, но даже на это его сил не хватает. И как бы хотелось соврать себе, сделать вид, что все хорошо, но чертов индикатор, до сих пор хранящийся на дне его шкафа, рушит все надежды двумя отчетливыми голубыми полосками. Он… беременный. В детстве, да и в юношестве, Бэкхён всегда мечтал, что эта новость будет для него самой счастливой. Что он обязательно поделится ею со своим альфой и тот непременно закружит его в своих объятиях, расцелует румяные щеки и они оба будут счастливы. Реальность оказалась совершенно не похожей на омежьи мечты, больно ударяя, словно пощечина. Никто не закружит его в своих объятиях и уж тем более не расцелует щеки. Бэкхён один, и эту проблему он тоже должен решить один. Сейчас как никогда он чувствует на себе груз того обещания, что дал сам себе, когда только посмел стать на этот шаткий, совершенно не имеющий конца путь: что бы ни случилось, он сделает все, чтобы защитить Чанёля. Это было верное обещание, правильное желание, и сейчас он должен его сдержать, иначе… это будет катастрофа. Альфа не заслужил подобной репутации, и Бэкхён не может поступить с ним так, не может обесчестить и предать, и он не сможет справиться с этим сам. Прожить жизнь под клеймом шлюхи, опозорить своих родителей и оставить ребенка без отца. Он слишком молод, чтобы вынести это, и слишком слаб. Он чертов эгоист, но сейчас, кажется, у него есть только один выбор. Выбор слабого и глупого, но единственный, что может спасти их всех. Что может спасти Чанёля. Закинув в рюкзак пару тетрадей, он ступает куда более уверенно, выходя из дома, даже не прощаясь. Ему стыдно смотреть в глаза родителей, стыдно, что он облажался. Один чертов раз, который даже не помнит, хотя и более чем уверен, что вся причина в течке. Тогда они потеряли голову, и совсем не исключено, что потеряли ее настолько сильно. И еще более стыдно за то, что он собирается облажаться во второй раз. Умом понимая всю серьезность своих намерений, он все равно не намерен отступать, потому что… это правильно. Это убережет Чанёля. Только это, потому что он слишком ответственный, слишком совестливый, и если Бэкхён признается, если скажет, что ждет ребенка, альфа просто не выдержит чувства вины, и вместе с ним не выдержит и сам омега, ведь все началось именно из-за него. Он первый влюбился, первый пришел, он разделся перед ним и буквально сам залез сверху, а после… После он уже не смог отпустить. Именно поэтому вина — большая часть вины — лежит на нем. И он сам все решит. Он все уладит. Дорога под ногами ведет совершенно в противоположную сторону от университета, к другой станции метро и совершенно другому поезду. Людей в вагоне так же много, но сегодня это не заботит слишком глубоко ушедшего в свои мысли мальчонку. На часах только восемь — он опоздал на первую пару, но это волнует его меньше всего. Телефон в кармане неприятно вибрирует — наверняка бедный Ханни потерял его, но брать трубку не хочется, не хочется говорить ни с кем из-за глупого, необоснованного страха, что чужой голос может заставить его передумать. Передумывать на самом деле пока еще не о чем. Всего лишь осмотр — об этом он договорился вчера, по телефону записываясь на прием к врачу. Просто осмотр, на который он решался два дня, чтобы быть уверенным, что его бессонница не на пустом месте, а тошнота по утрам не результат стресса. Тесты тоже бывают ложноположительными — он пытается как-то утешить себя, но что-то внутри болезненно давит на извилины. Все это совсем не ложно. Все по-настоящему. Поезд тормозит довольно резко, Бэкхёна заносит назад и не спасает даже рука, сжимающая поручень. Видимо, слишком сильно ушел в себя, пережевывая по сотому кругу одни и те же мысли, одни и те же слова. Руки сами совершенно инстинктивно обхватывают живот, и только когда кто-то сзади его подхватывает за спину, возвращая нарушенное легким толчком равновесие, омега понимает, что именно он… защищает. Оберегает только зародившийся внутри себя комочек от возможной опасности. Почему-то понимание этого сродни ушату холодной воды, опрокинутого на голову. Отдергивая руки, он мысленно себя ругает, потому что не должен этого делать. Не должен привыкать даже к самой мысли о том, что внутри него есть что-то, требующее его защиты и любви. Он не должен беречь то, что собирается убить собственными руками. Не должен привязываться. И от этого на глаза наворачиваются слезы. Все это — ошибка, абсолютно все. Весь он состоит из маленьких, ставших роковыми, ошибок. Все его существование. Вылетая из поезда слишком торопливо, не обращая внимания на сонных людей, он почти взлетает по эскалатору вверх, а дальше никуда и не нужно. Больница находится прямо напротив станции, небольшая, но отчего-то выглядящая дружелюбно, с белоснежными стенами и голубыми вставками то тут, то там, и даже диванчики у кабинетов тоже голубые, словно он и не в больницу пришел, а в какой-нибудь салон. Да куда угодно, но — нет. Омега в регистратуре любезно улыбается, завидев бледного, немного испуганного мальчишку, ласковым голосом уточняя, по записи ли он, и, получив согласный кивок в ответ, направляет парня в верном направлении — к кабинету номер тридцать. Под тем нет даже очереди, словно все беременные такие пунктуальные и никто не норовит пробраться без очереди, аргументируя это дело животиком побольше твоего. Это немного радует: все же… Бэкхён вряд ли смог бы высидеть в очереди хоть сколько-нибудь в компании молодых, беременных и очень счастливых. Совершенно не таких, как он, возможно, таких, каким он уже никогда не станет. Глупо надеяться, что всё это не оставит на нем свой глубокий след, который вряд ли смоется волнами с песка воспоминаний. Руки дрожат и в груди колотится совершенно неоправданный страх — боязнь войти в кабинет и узнать то, чего знать не хочется, принимать решения, к которым он совершенно не готов, и, что еще хуже, озвучить их — признать свои ошибки и «исправить» их таким отвратительно низким способом. Но нужно. И он робко стучит в дверь, слыша приглушенное разрешение войти. Кабинет был совсем крохотным или так казалось из-за плотной ширмы, растянувшейся за спиной врача, что визуально делила комнатку на предбанник и саму смотровую. Того, что находилось за ней, было совершенно не видно, но Бэкхён и без того знал, помнил с десятков медосмотров, пройденных за свою жизнь, но впервые его так пугала кушетка и причудливое кресло с упорами для ног. Но приходилось быть смелым — настолько, чтобы ступить в кабинет и закрыть за собой дверь, отрезая любые пути позорного отступления. Если он достаточно взрослый, чтобы совершать ошибки, значит, должен быть достаточно взрослым, чтобы уметь их исправлять. Сидящий за столом доктор Чон, как гласила табличка на двери, мягко улыбнулся в знак приветствия. Мужчина выглядел довольно зрелым, чуть более зрелым, чем Бэкхён, и в то же время моложе Чанёля. На твердые тридцать, в крайнем случае с небольшим хвостиком в пару лет. Радовало лишь то, что это был бета. Бэкхён сам просил врача бету, потому что… с бетой было нестрашно. От природы бесплодные, они были далеки от переживаний носящих, и мальчонка искренне надеялся, что его не осудят за то, что он намерен сделать, как осудил бы любой омега и, возможно, даже альфа. — Ты — Бэкхён, верно? — и тем не менее голос врача казался очень мягким, даже ласковым. Это было немного странным, по крайней мере непривычным, но, возможно, именно так и должен говорить врач, к которому на приемы ходят омеги в столь интересном положении. — Меня зовут Чон Тэвон, можешь называть меня по имени или так, как тебе будет удобно, — улыбка того становилась все более дружелюбной, пока руки с такими же тонкими, как и у самого омеги, пальцами откладывали в сторону журналы, освобождая место для новой работы. Что на это ответить мальчишка не знал, лишь мысленно сделал пометку, что обращаться по имени уж точно не станет. Всё так и стоя у двери, он смотрел на мужчину перед собой, невольно сведя брови к переносице, тем самым выражая все свое глубокое сомнение во всем, начиная от собственных действий и заканчивая столь радушным приемом. Все же будь врач холодным, расчетливым или хотя бы заинтересованным в том, чтобы поскорее закончить с ним и выпить чашечку кофе, Бэкхёну было бы намного проще. Хотя таких как ему нужно вряд ли пускают работать с беременными; тем, вероятно, приятнее, когда о них заботятся, улыбаются без повода и обращаются по имени и на «ты», будто с детьми, слишком ласково и доверительно. — Да… Бён Бэкхён, — ответ получился с ощутимым запозданием, словно он и не собирался отвечать, что на самом деле так и было, но мужчина слишком настойчиво ждал от пациента хоть какой-нибудь реакции на слова и промолчать было бы слишком невоспитанно. Все же Бэкхён пришел к нему сам, по своему желанию, его никто не принуждал, и врач уж точно не виноват в происходящем. — Присядь, пожалуйста, давай поговорим? — легкий жест ладони, приглашающий занять стульчик напротив врача, и омега послушно кивает, присаживаясь на предлагаемое место. Он все еще чувствует себя не в своей тарелке, пытаясь как-то сжаться, абстрагироваться, оттого упирается взглядом в крышку стола, читая названия на журналах, которые мало о чем ему говорят. — Расскажи мне немного о себе, по какому поводу ты пришел, что тебя беспокоит? Вопрос вполне ожидаемый — с таких вопросов начинают все врачи, у которых доводилось бывать омеге, и он готовился. Подбирал слова, с которых стоит начать свой рассказ и которые не стоит произносить вообще, но все «шаблоны» рассыпались несвязными фразами в голове и не было ни одного подходящего предложения. Бэкхён молчал, натужно думая, облизывая губы от волнения и все так же глупо смотря на стол. Поднимать глаза казалось стыдным, хотя он так ничего и не сказал, но кто знает, может быть, все его слова уже давно написаны у него на лбу, просто сам он прочитать их не может, а другие видят все как в раскрытой книге. Читают его ошибки и насмехаются за спиной. Еще бы: глупый безответственный омега, который сам себе вырыл яму. Доктор Чон тоже молчал. Он прекрасно понимал, что мальчику может быть тяжело или страшно, и совершенно не хотел давить или пугать еще больше. Он отчего-то был совершенно уверен, что омега ни с кем не говорил о том, что привело его в стены этой больницы. Таких пациентов здесь проходит десятки в день, и это уже стало нормой. Прорехи в воспитании, неосведомленность в подобных вопросах, детская наивность, что с ними не случится ничего плохого, — все это приводит таких же молодых, еще совсем неопытных мальчиков к нему, и он не имеет права на оплошность. — Я… — не то чтобы нужные слова пришли в голову омеги, но чем больше он тянет время, тем сложнее ему будет все это даваться. Каждое слово придется вырывать из себя клещами. — Мне девятнадцать, и я, кажется, беременный, — из его уст это звучит по меньшей мере как приговор, и этот тон на самом деле не сулит ничего хорошего, с ходу объясняя врачу, что всё будет сложно. — Меня тошнит несколько дней, я все время вялый, и мучает слабость уже давно… Так и не перестала мучить после того, как… — он запинается, не желая вдаваться в такие подробности, надеясь, что обойдется как-нибудь без них. — Тест был положительным, и я пришел сюда, — слегка несвязно, на пониженных тонах заканчивает он и замолкает окончательно. Словно сжавшись еще больше, омега опустил взгляд на собственные нервно сцепленные пальцы, сжимая так сильно, почти до хруста в суставах, стараясь держать себя в руках во всех возможных смыслах. — Когда в последний раз была течка? — врач говорит порядком тише, чем в начале, и сам не зная причины, но создается ощущение, что омеге так будет немного проще. Словно все это — ужасно огромный секрет, о котором стоит говорить только шепотом. — Три недели назад, тогда я и… — объяснять дальше — он очень надеется — не нужно. Достаточно лишь ощутимого оттенка стыда в голосе и тихого вздоха в конце, будто виноватого, но разве может быть омега виноват в подобном? Определенно, может, но создается впечатление, что именно этот омега — всего лишь жертва обстоятельств. Случайности. — Хорошо, — врач кивает, понимая, что продолжения ждать смысла нет и куда лучше будет приступить непосредственно к поиску «проблемы». — Проходи за ширму и присядь для начала на кушетку. Нам предстоит осмотр, взятие анализов и УЗИ. Все это для того, чтобы подтвердить или опровергнуть твои догадки, узнать, как организм реагирует на подобное изменение и в каком состоянии твое здоровье сейчас. Бэкхён согласно кивает. Он знает, что все это необходимо и сейчас явно не время для смущения или сомнений. Впервые для него все происходит так подробно, совершенно не похоже на обычный осмотр, и в то же время так бережно и аккуратно. Доктор Чон почти не разговаривает, лишь время от времени объясняет, что и зачем он делает, просит сменить позу или немного расслабиться и не бояться его, не переживать. Омега и не боится. Переживает — да, но страха нет. В прикосновениях чужих обтянутых перчатками рук чувствуется мягкая уверенность, профессионализм, который появляется спустя долгие годы работы, и Бэкхён не боится. Он чувствует себя в надежных руках и успокаивается, позволяя делать все что необходимо, пока не приходит черед лечь на кушетку и датчик аппарата УЗИ не касается маленькой лужицы геля на его животе. Прикосновение холодит кожу, неприятно щекочет, заставляя омегу сильнее жаться спиной к холодной пеленке, но бежать просто некуда. Он видит лицо врача, как тот сосредоточенно следит за бесцветным изображением на мониторе, и невольно начинает нервничать. Очень хотелось бы сейчас услышать, что он ошибся. Что тест оказался неверным, ложным, и на самом деле ничего нет, но мягкая улыбка, тронувшая губы доктора, заставляет надежды рассыпаться. — Срок — около трех недель. Плод пока еще слишком маленький, крошечный, но он, несомненно, есть, — в голосе мужчины слышится мягкая улыбка, словно он вот-вот разразится поздравлениями, и это причиняет только больше боли. Бэкхён чувствует, как его сердце сжимается до состояния горошины, маленькой песчинки, и это больно. Так чертовски больно, что на глаза наворачиваются слезы, позорные и нежеланные слезы обиды и стыда. В глотке комом застревает желание закричать, завыть, бить ногами о чертову твердую кушетку, чтобы этого не было, чтобы это была неправда, потому что… Ему не нужен этот ребенок. Он не нужен никому. У него даже не будет отца, Бэкхён не сможет сделать этого даже ради собственного ребенка — заставить Чанёля бросить свою семью. Он не такой, он не из тех омег, кто поступает так. В конце концов, он обещал — обещал, что защитит. И он будет держать это обещание до последнего. — Хочешь взглянуть? — каждое новое слово доктора словно ножом по живой плоти отдает глубоко в грудной клетке, но слов ответить не находится, он даже забыл, что нужно дышать, сдерживая внутри истерику. Качая головой вместо ответа, он откинулся затылком на кушетку, чтобы перед глазами стоял только нежно-голубой потолок, расплывшийся из-за собственных слез, и ничего больше. Ни мужчины с радостной улыбкой, ни чертового экрана с серой рябью — изображением его ребенка. Смотреть на это нельзя ни в коем случае, он не должен видеть этого, не должен видеть «его». Еще совсем маленького, наверняка даже не похожего на человека. Три недели, что там — клетка, размером в два миллиметра? И все равно смотреть на это слишком страшно. Страшно привязаться и испытать первый импульс любви к тому, кто растет внутри тебя, кто появился на свет только благодаря тебе. То, что создали они с Чанёлем, во что вложили частичку себя. И на это нельзя смотреть. — Я… я хочу аборт, — эти слова даются ему на удивление легко. Не глядя на доктора, не опуская глаз, полных слез. Он лишь размеренно дышит, точно под счет, стараясь держать себя в руках, не поддаваться происходящему. — Ты в этом уверен? — чего-то подобного стоило ожидать. Тэвон предполагал, что услышит это, как только увидел мальчишку. Слишком напуганный, слишком подавленный, словно задушенный чувством стыда и вины. — А как же альфа… отец ребенка? Может, стоит спросить его мнения? — это была первая причина из списка тех, что обычно заставляют омег задуматься и в лучшем исходе изменить решение. — Отец ребенка… — Бэкхён шепчет тихо, приглушенно, сильнее зажмуриваясь, лишь бы не плакать еще больше. Его пугают собственные слова, пугает, что это именно Чанёль… отец. Для того это, разумеется, не было бы чем-то странным, у него уже есть ребенок, но для омеги само понимание того, что он носит ребенка Чанёля, губительно. Он не может выжать из себя и слова, только глубоко дышит, плотно закрыв глаза, чувствуя, как противно слипаются ресницы. Он не знает, что нужно сказать, о чем стоит умолчать. Не поднимет ли врач панику, если узнает, что он забеременел от своего преподавателя или что у них разница в возрасте больше двадцати лет, почти двадцать пять. А если сказать, что у него есть семья? Тогда его, Бэкхёна, вероятно, назовут шлюхой, может, не вслух, но в мыслях — определенно. Да и в самом деле, что отличает его от шлюхи? — Тебя ведь не… тебя не изнасиловали? — страшная догадка импульсом рождается в мыслях врача, и глаза невольно раскрываются сильнее в удивлении, наливаясь беспокойством. Если он угадал, то пытаться отговорить омегу — глупо, и в пору звонить в полицию, но омега даже не вздрагивает, почти не реагирует, лишь скупо приподнимает уголки губ в натянутой улыбке. — Нет… нет, — он шепчет, качая головой, и в самом деле считая это глупым: разве был бы он так спокоен, если бы произошло подобное? Хотя все люди разные и кто-то, возможно, повел бы себя так же, ведь и его поведение далеко вышло за рамки нормы в ответ на столь радостную новость. — Просто… у него уже… у него уже есть семья, — такой ответ хоть и дается с трудом, но кажется ему наиболее подходящим, не таким пугающим, как другие возможные, не выходящим за рамки закона, разве что — морали, но кому какое дело. Это был его выбор и его жизнь, и только ему решать, с кем спать и как потом исправлять последствия. — Если он узнает — будет чувствовать себя виноватым и может совершить много ненужных ошибок, но это не его вина, он не виноват в этом. Тэвон какое-то время молчит, глядя на лежащего с закрытыми глазами омегу. Он не может назвать это чем-то хорошим или хотя бы нормальным, и почему-то казалось, что юный омега просто пытается выгородить альфу, который обманом окрутил его, использовал и бросил разбираться со всем самостоятельно. Но говорить подобное он тоже не мог — не позволяла профессиональная этика, да и… он ведь не знает всей ситуации, подробностей, и не имеет права делать столь решительные выводы, обвиняя альфу или омегу. И тем не менее это вовсе не то, что он мог бы одобрить в плане отношений. — Я надеюсь, ты понимаешь, что аборт — это риск. Это может отразиться на твоей репродуктивной системе и даже обернуться бесплодием в будущем. Ты готов к этому? — бета заговорил лишь спустя минуту, взвесив все возможные варианты, понимая, что в этой ситуации он совершенно не может судить объективно, а юноша явно не настроен вдаваться в подробности, он вернулся к профессиональной стороне вопроса. — Да, я готов… — Бэкхён согласно кивнул, прекрасно понимая, что может поплатиться за это потом, но сейчас его это волновало мало. На деле же он не был готов совершенно. По-честному, он не представлял, как это будет проходить, будет ли это больно, и что он будет чувствовать по завершении. Он просто знал, что это будет правильно. И врач согласно кивнул, выключая датчик и протягивая омеге полотенце, чтобы тот вытер остатки геля. — Сейчас твой срок — три недели, для аборта это хорошо: мы можем избежать хирургического вмешательства. Самым оптимальным для тебя будет провести медикаментозный аборт: две таблетки с промежутком в три дня, — поднимаясь со своего места, мужчина вернулся к столу, открывая карточку омеги, заведенную в их больнице, и начиная записывать что-то, вместе с тем давая тому время одеться и вернуться в маленький предбанник следом за бетой. — Принимать их ты будешь здесь, под моим контролем в амбулаторном режиме, то есть будешь приезжать на два-три часа и возвращаться домой, когда я буду уверен, что все в порядке. Далее мы проведем серию УЗИ перед процедурой и после нее, чтобы убедиться, что все прошло без осложнений и препарат подействовал именно так, как нужно. Мужчина говорил тихо, не спеша, словно специально, чтобы Бэкхён успевал переваривать новую информацию и задавать вопросы, если было что-то непонятно, но пока что его все устраивало. Не придется пропадать из дома на долгий срок, и в целом все казалось совершенно безопасным и даже легким. Омега и не предполагал, что оборвать только зародившуюся жизнь на самом деле так просто. Но это, вероятно, только кажется на первый взгляд. Доктор Чон медленно заполнял чистый лист карточки мелким неразборчивым почерком, записывал результат первого приема и, видимо, назначения. — Сейчас я дам тебе одну неделю, чтобы ты еще раз все хорошенько обдумал. Через неделю ты придешь ко мне опять, и если твое решение не изменится — мы заполним документы и начнем процедуру, — может быть, это немного не по-врачебному — давать омеге время, надеясь, что он передумает. Но подобного требовал протокол: времени для того, чтобы в последний раз все взвесить, особенно если медицинских показаний, угрожающих жизни, нет. — А мы не можем сейчас? Я… я не выдержу неделю… — то, сколько боли уместилось в его словах, коснулось даже слуха беты. Слепая мольба, будто он, омега, утопающий, запертый в горящем доме, висящий над пропастью. Буквально на волоске от смерти с приставленным ко лбу дулом пистолета. — Прости, но я обязан дать тебе время на размышления, — почему-то Тэвон чувствовал себя виноватым, отказывая мальчонке, но у него не было другого выбора, и даже если бы был, он, вероятно, все равно попросил бы его подумать еще раз. — К тому же мы должны дождаться результатов анализов, я должен знать уровень твоих гормонов, знать общее состояние здоровья. Было бы хорошо, если через неделю ты принесешь свою общую больничную карточку с записями за все годы жизни, и еще тебе придется сделать несколько анализов перед самой процедурой, провести исследование гемостаза* крови, — все это звучало словно оправдания, по крайней мере так подумал сам врач, и тем не менее все это было обязательным перед столь рисковым и опасным вмешательством. Бэкхён не знал, что ответить. Он хотел избавиться от этого как можно скорее и не рассчитывал, что придется помучиться еще неделю. Обдумать. Думать здесь было не о чем — он уже все решил для себя еще в тот момент, когда впервые согнулся над унитазом, содрогаясь от спазмов. Еще не зная, в чем причина этого, где-то в подсознании испуганный мозг решил, что поступит именно так. Больница выплюнула его, всколыхнув все нутро, отчего к горлу подступил комок тошноты. Набитое до отказа метро не улыбалось от слова «совсем», не хотелось возвращаться в душное и тесное место, особенно когда в голове был бесконечный беспорядок. Ему нужно было немного прийти в себя, пережевать все услышанное сегодня и просто успокоиться. В какой-то степени смириться с тем, что ждёт его впереди: бесконечно долгая неделя мучений и ещё неделя, когда все решится с наилучшими для них исходом, — так он убеждает себя, повторяет как мантру, лишь бы не усомниться. Сегодня ему спешить некуда и очень хочется вернуться домой, без занятий и университета, без Ханя и особенно без Чанёля. Думать о нем сейчас невыносимо, а видеть наверняка будет и того хуже. Медленно бредя по малознакомым улицам, он вглядывается в небольшие домишки по обе стороны дороги, такие же маленькие лужайки, огороженные заборами, детские качели в каждом третьем дворе. Смотреть на них противнее всего, особенно сейчас, когда в груди разрывается это болезненное противоречивое чувство. Глупая омежья натура, инстинкт, что хоть и слабо, но уже стучит в висках, пытаясь донести до Бэкхёна, что на нем теперь ответственность за маленькую, беззащитную жизнь и отбирать ее — преступление. Ещё совсем крошечный комочек внутри, живущий благодаря нему, он не может защитить себя, не может отстоять свое право на жизнь, и это все должен делать именно он, Бэкхён, ведь он… он же… Но разум кричит громче, намного громче, и топчет сжатую болезненным спазмом душу аргументами. Вдвоем они не смогут жить нормально, Бэкхён не сможет. Сейчас в его руках самый сложный выбор из тех, что был, из тех, что, возможно, будет. Его ребенок или все те люди, которых он поставил под удар своим глупым желанием. Ребенок, которому он ничего не может дать, или счастливая спокойная жизнь Чанёля, его мужа и его сына. Его собственная боль или боль всех этих людей, боль Чанёля. Сейчас он выбирает меньшее из возможных зол. Он все это начал, и будет справедливо, если расплатится за это тоже он. Бэкхён и так получил слишком много — несколько месяцев, проведенных рядом с желанным мужчиной, его прикосновения, его ласку и нежность, его любовь. Может, не такую, как дарил он сам, но всё же любовь — и это было больше, чем можно было желать. И, как известно, за все нужно платить. Дом встречает его тишиной через несколько часов долгого размеренного пути и две остановки на автобусе, потому что сил уже просто не было. Отец вернётся только к вечеру, папа — на несколько часов раньше, как раз чтобы приготовить ужин, и сейчас омега был предоставлен самому себе, казалось бы. На деле же целиком и полностью отдан мыслям, роящимся в голове. Ноги гудели и все ещё немного мутило, скорее, от усталости, и не хотелось шевелиться настолько, что, оказавшись в собственной комнате, он просто откинулся на постель, даже не сняв одежды. Впереди маячил ад длительностью в неделю, и Бэкхён боялся. Боялся не того, что будет потом, что он может навредить своему здоровью или и вовсе поставить крест на будущей счастливой жизни. Он боялся, что новая жизнь внутри него внезапно может оказаться важнее других. Боялся привязаться к ней, привыкнуть. Боялся полюбить. Боялся, что, убив своего ребенка, может умереть сам, не телом, нет — душой. Ладонь медленно поднялась с одеяла, поверх которого он лежал, и потянулась к животу. Даже касаться его было страшно, словно он может почувствовать что-то в ответ, что-то жалобное, молящее. И все равно кончики пальцев поддели край кофты, задирая вверх, до груди. Он опустил взгляд на собственный, ещё совершенно плоский, даже немного впавший живот, невольно ловя себя на мысли, что выглядел бы забавно с круглым животиком на тощем теле. Хотя, скорее всего, он и сам поправился бы, округлился весь, стал бы мягким, и только живот был бы упругим. Это, должно быть, было бы очаровательно. А понравился бы он такой Чанёлю? Ответа на это знать не хотелось, его не устроил бы ни один из возможных. Ладонь, дрожа в неуверенности, потянулась к телу и аккуратно, опасливо накрыла низ живота там, где несколько часов назад врач водил датчиком аппарата УЗИ. Ощущения не были каким-то особенным, удивительными и неповторимыми, всё волшебство прикосновения происходило в голове. Понимание того, что вот там, под ладонью, теплится жизнь, ещё маленькая, но она растет с каждым днём, каждым часом. Бэкхён так и уснул средь бела дня, стоило лишь закрыть глаза. Он слишком сильно устал за эти несколько дней, слишком много боялся и переживал. Буквально выжал себя, оставив одну тонкую, хлипкую кожуру. Даже во сне он не убрал ладони с низа живота, кажется прижимая только ближе, неосознанно, на одном только инстинкте. Ему никак нельзя привязываться к этому, но чертова омежья натура… Она так легко поддается.

***

Омега старался жить так же, как и раньше: будто ничего не случилось, ничего не происходит. Он всё ещё ходил на практические занятия, по крайней мере, очень старался, уговаривал себя не сбегать сразу же, как только преподаватель давал перерыв, но это получалось с трудом. Хань видел эту перемену, видел посеревшую кожу и темные круги под глазами, но молчал. Бэкхён совершенно не выглядел так, словно нуждается в чьей-то помощи или жалости; сейчас он казался как никогда собранным и сильным, и было очень страшно рушить эту сосредоточенность своим беспокойством. Бэкхён сказал бы, если бы старший мог помочь, обязательно сказал, и Хань послушно ждал. Он перестал искать встречи с Чанёлем. С учителем Паком — так теперь будет правильнее. Видеть его было больно, удушающе стыдно и немного страшно. Страшно, что, взглянув единожды в его, Бэкхёна, глаза, мужчина увидит то, чего не должен. Этот иррациональный страх, что мучил его раньше только по отношению к другим людям. Страх, что достаточно лишь взглянуть на него, чтобы узнать все самые потаённые секреты, все мысли. Всё это — глупости, он понимает, но все равно обходит стороной злосчастный коридор на втором этаже, где ни одной аудитории. Бэкхён постепенно превращается в призрака, плохо спит ночами, мало ест, и то — через силу, утратив к еде всякий интерес, живущий лишь по принципу «надо». А ведь прошло всего три дня из отмеренной ему недели. Всего лишь три дня, а он уже умирает. Но даже со всем этим он смог бы справиться, он выдержал бы, всё же он сильный, достаточно сильный, чтобы не сдаваться, даже если очень больно. Ради Чанёля. Только ради него. Но изо дня в день его, будто специально, выбивали из колеи, заставляя самообладание опасно пошатываться, но все ещё стоять. Катализатор истерики, находящейся в опасной близости к хаосу, и этому нельзя было давать волю. Джеон не оставлял его в покое. Словно часовой дожидался у ворот изо дня в день. Это раздражало и злило, но пытаться говорить совершенно не хотелось. Говорить было не о чем, смысла не было. Бэкхён знал, что его не услышат, не захотят слышать, талдыча в ответ о дурацкой, совершенно ненужной ему истинности. Омега пытался его избегать — просидел в буфете при университете до позднего вечера и все равно, выйдя на улицу, наткнулся на знакомую фигуру. На территории не было ни души, кроме них двоих, и паника забилась в теле в такт пульсу. Почему-то тогда он был уверен, что Джеон вцепится в него мертвой хваткой, вновь пытаясь образумить, но тот даже не двинулся в его сторону. Тогда пришлось игнорировать. До того открыто и показательно, что стало противно от самого себя. Отводя взгляд в сторону, Бэкхён просто прошел мимо. Не говоря ни слова, не слыша и слова в свой адрес, Джеон позволил ему выйти за пределы территории и двинуться в сторону дома. И хотелось остановиться, повернуться к альфе и спросить, закричать: «Какого черта?» Какого черта он это делает, если ничего не собирается говорить; какого черта ждёт и изводит ему нервы, особенно сейчас, когда все и без того плохо. Какого черта? Но Бэкхён не стал, даже не сразу замечая, но… Джеон шел следом. Немного позади, на расстоянии, он просто брел следом за омегой до самого дома, замирая у последнего поворота и провожая взглядом, пока дверь подъезда не закрылась, будто… Будто он просто провожал его домой. Это было странно, чертовски странно, непонятно, и лучше бы все это делал другой мужчина, лучше бы так поступил Чанёль, но нет. Они в самом деле отец и сын, Бэкхён понимает это с иронической усмешкой, впервые воспринимая не как что-то далёкое и не относящееся к нему. Они одинаково настырны и уперты, но абсолютно в противоположном. Оба лезут вон из кожи: один, чтобы быть с ним вместе, второй же, чтобы не быть никогда. Словно он экватор между двух полюсов. Это же повторилось и в два последующих дня — молчаливая компания на расстоянии пяти метров за спиной. Ни одного слова, только тяжелый взгляд в спину и больше ничего. И даже так Бэкхён чувствовал себя виноватым, хотя не давал никаких гарантий, даже единственный, полученный волею случая шанс, и тот забрал. Вот и сегодня, поддерживая задавшуюся традицию, омега надеялся избежать этого ценою двух последних часов практики — уйти раньше, чем придет Дже, но тот, точно чувствуя, стоял у входа, прикрыв глаза. Порой Бэкхёну было очень совестно перед парнем, очень стыдно и даже немного жаль. Это чувство никогда не задерживалось в груди надолго, походило на короткий импульс, подпитанный совестью, но оно было. Возможно, Дже ждал его всю сознательную жизнь — образ идеального, предназначенного только ему омеги, а Бэкхён оказался таким. Бесполезным и жестоким на самом деле. Но это лучше, чем врать всю оставшуюся жизнь и жить без капли любви. По крайней мере, так Бэкхён утешает себя, оправдывает свое нежелание даже общаться с альфой. То, что он испытывает, — пустяк по сравнению с ложью в глаза, когда на словах: «Люблю», а в сердце — пусто. Поймав взгляд омеги на себе, альфа лишь оттолкнулся спиной от забора, к которому прислонялся все это время, и выровнялся в ожидании, когда Бэкхён начнет свой путь. Того слегка передёрнуло от подобного. Будто конвоир, Дже ждал младшего, не делая и шага в сторону. Игнорировать это становилось все сложнее с каждым днём, которым, казалось бы, не было конца. Это нужно было прекращать, но Бэкхён даже не представлял как именно. Внезапное острое желание, необоснованное, беспричинное. Омега поднимает взгляд вверх, глядя чуть в сторону, находя взглядом знакомое окно. Из-за солнечного света оно кажется совершенно черным, внутри не видно ничего, но Бэкхён помнит, как стоял у этого же окна, как Чанёль обнимал его со спины, помнит, как он просил прекратить это, убеждал омегу, с кем он должен быть. Было бы интересно узнать, наблюдает ли Чанёль за ними сейчас, ждёт ли романтического воссоединения пары или в душе, вопреки своим словам, надеется, что этого никогда не будет? Да и разве это важно? Бэкхён уже выполнил одну его просьбу — прекратил «всё это», всё остальное — уже больше, чем он может себе позволить. Джеон, кажется, понимает, куда смотрит омега, расценивает это по-своему, придает свой смысл, не слишком приближенный к их реальности, но все равно молчит. Опуская взгляд почти в пол, Бэкхён торопится уйти. Почему-то собственное действие всколыхнуло чувства, которые не должно было, чувства, которые и без того затапливают его. Проходя мимо альфы, он не поднимает глаз, даже не вдыхает на всякий случай, слыша следом за собой шаги и всеми силами стараясь игнорировать их и его присутствие в целом, но не получается от слова «совсем». — Бэкхён, не думаешь, что нам пора поговорить? — Дже даже не даёт времени отойти достаточно далеко, выйти за пределы университета, так и останавливаясь в шаге от ворот. Бэкхён же замирает по инерции, больше от неожиданности. — Не думаю. Я уже сказал тебе все, что только мог сказать, — не найдя в себе силы даже повернуться, чтобы сказать это глядя в лицо, омега норовит быстрее уйти. Сейчас ему совсем не до этого, у него есть более серьезные проблемы, но рука, мягко сжавшая его ладонь, останавливает, заставляя вздрогнуть от нежеланного прикосновения. — Довольно, — голос альфы впервые звучит так недовольно и жестоко, лишний раз подчёркивая степень своего раздражения и окончательно закончившегося терпения. — Что ты пытаешься доказать всем этим? Что тебя не устраивает во мне, что ты так открещивается от меня как от альфы? — Дже норовит повернуть омегу к себе, заглянуть в эти, несомненно, бесстыжие глаза, увидеть в них, о чем он думает, черт возьми. — Я уже говорил тебе это, я объяснял, и если ты меня не слышишь — это не мои проблемы! — Бэкхён уперто отказывается поворачиваться, и сам не зная почему. Его не тянет к альфе, какая бы там истинность ни была, он под завязку заполнен другим. Чувства, мысли, абсолютно всё, даже его тело теперь хранит в себе частичку «его», другого. Нет и вероятности, что он внезапно может ощутить слабость перед истинным, как раньше, когда неосознанно он не мог ему отказать. Наверное, поэтому он и не может повернуться, взглянуть альфе в глаза, потому что знает: это его убьет. Глаза, так похожие на «его», но полные боли, такой же боли, как в глазах Бэкхёна. Они почти в одинаковом положении, только смотрят на разных людей. Пока Дже видит только его, он, в свою очередь, видит только Чанёля, и это смешно. Какая-то жестокая ирония, клином ставшая на одной несчастной семье. — Чем он лучше? Скажи мне, что есть в нем, чего нет во мне, что ты даже наплевал на нашу связь? — Альфа злится все больше, Бэкхён чувствует это, хоть старший и держит себя в руках, не позволяя поднять голос больше положенного. Но ответить на это нечего. В своих мыслях он может привести десятки причин, первой из которых будет «я люблю его». Но озвучивать их нет смысла. Дже не будет слушать это всерьез, он так свято верит в истинность, в предназначенность друг другу, что не поймет этого. Не поймет его любовь, не сможет принять ее даже за весомую причину. И от этого обидно до повлажневших глаз. Его бессилие так велико, что он даже не может объяснить альфе, почему они не могут быть вместе. — Я не люблю тебя, слышишь, ты мне даже не интересен, — все же тихо шепчет младший, стараясь не сорваться на всхлипы. — Ты так уверен в этой парности, но даже не смотришь на меня как на простого человека, талдыча только про истинность. Что твоя хваленая истинность даст тебе? Омегу, который любит другого, который никогда не посмотрит на тебя влюбленным взглядом! Я ничего не смогу тебе дать, когда ты уже это поймёшь? — он сам задаёт вопросы и сам отвечает на них, зная, что ответы альфы будут неверными, под конец срываясь почти на крик, сжимая пальцы в кулаки. Почему никто не хочет услышать его? Почему все твердят, что ему делать, с кем быть, кого любить, неужели истинность важнее того, что выбрало его сердце? — Ты глупый омега! Потом, со временем, твой парень уйдет, и ты останешься ни с чем! Когда ты это поймёшь? — альфа и сам хотел бы покричать, достучаться до младшего, но лишь тихо шипит, сдерживая гнев внутри. Даже сейчас пугать его хотелось меньше всего. Бэкхён на секунду замирает. Чужие слова больно режут и без того изодранное сердце, потому что Дже прав, правда, вот это «потом» настало уже сейчас. Он уже остался ни с чем, кроме воспоминаний и вороха проблем. И от этого стыдно, больно до судорожно текущих по щекам слез и закушенной губы, лишь бы только не завыть от обиды. Он не может это слушать, не может думать об этом и дергает руку, надеясь вырваться. — Отпусти меня, — получается задушенно, настолько ущербно, что сжимается даже сердце альфы, но он сжимает чужую ладонь сильнее вопреки просьбе, лишь бы не убежал. — Бэкхён, что мешает тебе попробовать быть со мной, просто попробовать? Я же твой… — Я беременный! Беременный от него! Вот, что… вот, что мешает… — он и сам не понимает, как слова срываются с его губ. Так категорично, вспыльчиво, настолько серьезно и убедительно, затихая лишь под конец, на что крепкая хватка старшего слабнет, позволяя вырвать руку и отступить на шаг. Бэкхён напуган не меньше, чем ошарашен сам альфа. Настолько, что поворачивается, поднимая на старшего испуганный взгляд. Понимание того, что это ошибка, приходит слишком быстро, накрывает волной, и омегу бьёт дрожь — потребность исправить все немедленно, но исправлять уже просто не удастся. Сердце альфы сжимается в груди с такой силой, что эта боль отражается даже на лице. Всё это настолько неожиданно, настолько низко, подло и мерзко, что Бэкхён просто срывается прочь, разворачивается и, чудом не переходя на бег, уходит как можно скорее. Его руки трусит, как и всё тело в целом, и легкие сводит до судорожных вдохов. Его накрывает паника. Истерика. Все происходящее слишком пошатнуло его. Он никогда не поступил бы так опрометчиво, так глупо и необдуманно, подставляя сам себя. Но он просто выдохся, находясь в постоянном напряжении, постоянном страхе с примесью несмываемого стыда. Джеон впервые не решился идти следом, пытаться догнать, поговорить, образумить. Бэкхён уходил все быстрее, пока не скрылся за поворотом, а в голове альфы все ещё был вакуум. Беременный. Значит ли это, что он упустил его? Когда омега сумел от состояния безответной любви, которую нужно забыть, перейти к беременности? Когда только успел, если он, Дже, изо дня в день наседал, пытаясь доказать, что достоин внимания. Неужели он в самом деле настолько не интересен своему омеге? Настроение располагало к тому, чтобы напиться. Паршивое настолько, что перед глазами рябило, и единственным вариантом облегчить чувство собственной ничтожности — приложиться головой о стену, вышибить мозги, что накручивали его все больше и больше. Неужели он так плох? Ответа, разумеется, не было, не могло быть без омеги. Можно было утешить себя тем фактом, что Бэкхён не назвал его плохим, не охарактеризовал его никак, просто… его сердце занял кто-то другой немного раньше, чем это успел сделать Дже. Разве это не знак свыше? Оставить запертую дверь в покое и идти дальше. Но глупое, наивное сердце хотело именно его, только своего омегу. Ноги несли его домой. Выпивка все же не выход, а бегство — для слабых, и уж Джеон найдет в себе силы справиться со всем трезвым. Как-нибудь. Как угодно, но найдет. Дом встречает тишиной, уютной, родной тишиной, и очень уж хотелось бы, чтобы дома никого не было, хотя бы сейчас. Ему нужно немного времени прийти в себя, справиться со всем. Но руки продолжают дрожать, когда Дже пытается налить себе воды из графина; капли разбрызгиваются по столу, попадают на длинные пальцы, и альфа тянется за полотенцем, краем глаза цепляясь за отцовскую пачку сигарет на подоконнике. Он не задаётся вопросом, правильно ли это, стоит ли это делать, просто достает одну из пачки и, обхватив губами, прикуривает, открывая форточку и опираясь свободной рукой о край подоконника. Прохладное стекло холодит лоб, а дым попадает в глаза, заставляя щуриться, но тяжёлое, обжигающее чувство в груди, вопреки всему, делает легче. Словно одна тяжесть перекрывает другую, и он наконец может вдохнуть полными лёгкими, втягивая дым. — Ребенок, а ты не оборзел ли, м? — за спиной раздается голос отца, что, прислонившись плечом к стене, стоял в дверном проеме. Выходя из собственной спальни, он никак не ожидал найти сына с сигаретой в зубах на кухне, даже не слышал, как тот вернулся домой, а тут такая картина, буквально маслом. Джеон, конечно, уже большой мальчик, и если он хочет курить, он сам вправе делать этот выбор, но не так нагло ведь это решение демонстрировать. Младший не отвечает. С какой-то стороны ему даже стыдно. Стыдно, что не смог обуздать нрав и характер своего омеги, привести в порядок его мысли и направить в правильное русло, он ведь альфа, его альфа, как бы сильно Бэкхён ни противился, он несёт за него ответственность. И было немного стыдно за себя, что вот так глупо расклеился, не смог держать себя в руках. Он даже не прочь получить по мозгам от отца, может, это их вправит и отрезвит его, оттого он вновь глубоко затягивается. — Что у тебя случилось, что ты взялся за сигареты? — мужчина продолжает куда спокойнее, понимая, что все это не похоже на глупую демонстрацию. Спина его сына слишком сутула, и весь он мелко дрожит, особенно пальцы, сжимающие фильтр. Подходя ближе, Чанёль останавливается за его спиной, прижимаясь поясницей к краю стола, и ждет. Но Джеон вновь молчит. Теперь уже скорее размышляя о том, стоит ли говорить это, и если стоит, то что именно, да и как объяснить этот свой косяк родителю так, чтобы не выставить в плохом свете Бэкхёна, он ведь просто запутался. Как и сам Дже сейчас запутался. А может, оно и к лучшему все. Отец старше и намного опытнее, он всегда помогал ему, может, и сейчас он поможет справиться с этим? — Бэкхён… он ждёт ребенка, — звучит словно приговор для каждого из них, и два сердца сжимаются в унисон. Джеону больно повторять это, его же отцу — слышать. Чанёль далеко не сразу понимает смысл, повторяет мысленно несколько раз, прокручивает, разжевывает, словно слышит такой набор звуков впервые, пока понимание не захлестывает, перекрывая кислород, и не наступает паника. — Ты… от тебя? — голос старшего севший, почти сошедший на нет и сочится неверящим страхом. Ужасом. Бэкхён ждёт ребенка. А какова вероятность, что именно от него? И в груди зарождаются два противоположных чувства: ревность, что не только он мог касаться омеги, и совершенно несовместимая с ней надежда, что ребенок на самом деле Джеона, потому что это было бы правильно. Это было бы нормально, но разум отчётливо, словно звон колокола, вторит пугающую, ужасную догадку, что в одно мгновение становится истиной: — Я не прикасался к нему… Ребенок не мой, — в равной степени горькое для каждого осознание, полное сожаления. Это ребенок Чанёля.