Дом Пепла

      Когда ты устал, вымотан морально и физически, да и для полноты картины вспомнил, что еще минут десять-пятнадцать назад задавал себе невероятно много вопросов и до сих пор не нашел на них ответа, лестница — злейший твой враг.       Ция держится за перила так цепко, насколько то позволяют пальцы. Упасть ей совсем не хочется. Еще больше не хочется верить глазам, которые размытым пятном выцепили из полумрака силуэт Клариссы. Та, конечно, не кара небесная, но возможная досадная неприятность в окончание и так подпорченного вечера.       Летти отдирает пальцы от перил и подносит ко рту руку, резко выдыхая и тут же втягивая обратно воздух, принюхиваясь. Удостоверяется, что все не так плохо. Не то чтобы она боится, что о чем-то узнает Лукреция, не очень страшится и нотации матери, напротив, ей на это глубоко наплевать. Просто ей совершенно не хочется терять собственное время. А заодно и время Даниэля, которое мать может также занять.       Дан бормочет что-то под нос, что Ция при всем желании сейчас не может разобрать, сама под нос бурчит так, что едва можно распознать пожелание доброй ночи. В доброту ночи Ция не верит, в чем тут же себе признается, но виду не подает.       Кровать манит к себе, заставляя упасть лицом в плед и лежать. Сил снять обувь у Ции нет, равно как и доползти до душа.       «Так и помру. Грязная и вонючая. Хрен вам!»       Упрямство побеждает желание валяться и дальше бревнышком. И Летти появляется спустя какое-то время из ванной насквозь мокрая, озлобленная и гораздо менее сонная. Разбирает рюкзак, растерянно крутя в пальцах оставленный ей Даниэлем гри-гри. Ловит себя на мысли, что сама такие делать пока не умеет. И утверждается, вспоминая, что ей привиделся у Дана жар, в другой — что умеет делать кое-что не хуже, совершенно не вудуистское и отнюдь не темное.       Гвоздичные почки не столько втыкаются в толстую шкуру, сколько крошатся под пальцами, мешаясь с ладаном, апельсином и пресловутыми магнолиями. От этого кажется, что Ция не в своей комнате сидит, а обосновалась в восточной лавке пряностей. Но упрямство и желание сделать хоть что-то полезное за последние две недели пересиливают хрупкость засушенных бутонов. И апельсин, украшенный золотистой лентой, обмазанный донельзя ладаном и проткнутый пригоршней гвоздик, лежит на трюмо нарядной рождественской игрушкой.       — Ты выглядишь жалко, — обращается Летти к своему отражению в зеркале. То не спешит удивляться, поправляет сползшую на плечо безразмерную футболку и насмешливо щерится, тут же с поверхности стола забирая сделанный на выздоровление Дану талисман, вертит его в руках.       — Хорошо, обе мы хороши, — соглашается Ция, одергивая едва ли задницу прикрывающую одежду.       Выскальзывает привидением в коридор, надеясь на собственную удачу. А заодно и на зажатый в свободной от апельсина руке мешочек гри-гри. И что-то из них срабатывает: чужая дверь не заперта на засов, ручка поворачивается свободно, позволяя зайти, но не позволяя не шуметь в забитом личными вещами брата пространстве.       Даниэль, кажется Цие, даже просыпается от произведенного шума, но она невозмутимо вешает за ленточку апельсин в изголовье.       — Это чтобы ты выздоравливал, — бурчит под нос. И готовится в случае чего ершиться и колоться словами. Заранее и совершенно зря, потому что в ответ слышит только тихое «спасибо».