Дом Пепла

      Ция кутается в нелепый черный платок крупной вязки, бахромой щекоча собственные голые ноги. Платок — самый длинный элемент в ее сегодняшней одежде. И мать уже успела высказать все, что она думает и о юбке не ниже середины бедра, и о черном топе под сетчатой водолазкой. Кажется, не прошлась только по цвету, как это делает обычно, и то, только потому, что черный вполне ее сегодня устраивал.       Надо только немного подождать. Час-два и весь официоз, что тут развели, весь цирк уродов, что кривляется над могильной ямой, должен рассосаться. А клоуны разойтись, перестав корчить из себя порядочных… добропорядочных… граждан. Там, подождать еще полчаса, должен подоспеть Тео. Они еще в прошлую встречу запланировали поход на выставку эскизов Георга Флегеля. Главное дождаться, а заодно перетерпеть тупую боль в виске, которую вызвало обилие запахов. Слишком много женщин со слишком сладкими лицами и духами. Одна уже тянет наманикюренные пальцы, чтобы потрепать Цию по голове. Летти в последний момент уворачивается, скрывается в толпе, чтобы немного поодаль обнаружить Бекку. Сестра тоже ищет место, где поменьше "друзей" старого мэра.       День снова становится интересным…       Во всяком случае, обещает таким стать, пока мир не решается громыхнуть стофунтовой пушкой…       Первым делом Цие очень хочется дать по лицу той визжащей дуре, чей вой примешивается к еще одному разряду пушечного грома. И еще к одному.       А потом она обнаруживает эту дуру в себе, внезапно понимая, что это она так истошно орала и что она сидит у надгробья, сжавшись в комок, и закрывает руками уши, крепко жмурится. И что вокруг нее сотни чужих рук. Но ни одной, что принадлежала бы человеку живому, одетому в плоть.       Ция громко смеется сквозь слезы. Дан действительно попросил. Даниэля действительно послушались. Остается только верить, что послушные брату лоа и правда успели защитить всех Эшей. Только сперва надо подняться, чего не хочется делать. Или открыть глаза, подавив мысль, что тебя тут же стошнит.       На это уходит довольно много времени, зато Ция уже почти не хохочет истерически, а лишь нервно время от времени хихикает. Цепляется за камень, помогая себе встать и, прихрамывая из-за ссадин на голени и коленках, бредет к впившемуся в землю искорёженному кресту, заметив неподалеку знакомый силуэт Мэтта. Замечает и Даниэля, и, морщась, но стараясь держать завтрак еще в себе, кучи развороченных мраморных плит, железные прутья остовов и кровь. Замечает, что почти все, кто гордо (или с христианским смирением) называет себя Эшем, уже на ногах и даже относительно целы. Не обнаруживает только мать, которая, казалось бы, должна возвышаться с ухмылкой победительницы над всем этим апофеозом начала конца.       Рассматривает собственные разбитые локти, расцарапанные руки, формулируя в голове хоть какой-то логичный вопрос, который можно было бы задать. И выдыхает, глядя на Даниэля:        — Ты обещал принести траву… кажется, она окажется очень нужной. Здесь.       Косится на машины экстренной помощи, мигающие за кладбищенскими воротами, и думает, что по-хорошему надо было спросить, где ее мать. Но смысла в вопросе уже не видит: на ее глазах Лукрецию грузят в один из реанимационных автомобилей.