Дом Пепла

      — Ну и что это?       Лукреция устало смотрит на дочь. От некогда почти белых волос осталась лишь одна светлая прядь, остальное — непроглядный угольно-черный мрак.       — И что с твоим лицом, детка?       Ция наливает себе кофе и садится напротив, с невозмутимым видом разглядывая мать. Ей тоже нравятся новые черные тени и густо-бордовая губная помада. Хотя куда правильнее сказать, что ей они нравятся потому, что не нравятся тете Мэри, которая тут же молча перекрестилась, увидев Цию в коридоре, и потому что они не нравятся матери, которая поджимает губы и отводит с легкой брезгливостью взгляд, но все еще играет в добродушную вежливость и участливость.       — Это должно напоминать макияж Тило Вольффа на последнем концерте.       Лу явно выбирает между двумя возникшими вопросами какой важнее. И, наконец, склоняется к тому, что попроще:       — Кто это?       Но, подумав, добавляет:       — Это же сценический грим, милая.       Ция прячется за кружку с кофе. О чем она вообще думает, разговаривая с матерью, которой тринадцать лет не было ни до нее, ни до ее увлечений никакого дела.       Сползает со стула, оставляет в раковине пустую посуду и поворачивается к Лукреции.       — Это не важно. Но ты можешь полистать в кои-то веки журналы, а не свои дурацкие документы. Журналы о музыке, а не о том, как натянуть старую рожу, чтобы она казалась моложе.       Летти хочет сказать, что ее матери пока рано задумываться об этом, но что с ее формулировкой мысли что-то не так понимает быстро — лицо Лукреции каменеет на глазах.       — Да брось ты…       Поворачивается к матери спиной и бредет к выходу с кухни.       — Летиция, мы не договорили. Вернись.       — У меня дела, — отвечает та излюбленной фразой самой Лукреции. — Потом поговорим.

***

      Вечерние разговоры на кухне входят у Лукреции явно в привычку, раз она второй раз за месяц поймала Цию именно в этой части дома. Летиция не скрывает, что ей не хочется разговаривать. Постоянно занимает рот то кусочком пиццы, которую долго и тщательно пережёвывает, то водой. Но Лукреция неутомимо ждет, когда дочери надоест играть.       — Чаю? — Ция вытирает рот салфеткой, превращая нормы привитого по желанию матери этикета в гротеск и дешевый фарс. Лукреции Эш так хотелось видеть в дочери леди. Только Летицие Доротее день ото дня все меньше нравится второе имя, а вместе с ним все меньше желания быть «ледью».       — Пожалуйста, прекрати.       Мать прикрывает глаза. На лице ее явно отпечатывается мысль, что она воспитала чудовище, и что дочь — ее тяжкий крест, епитимья за совершенные грехи.       Ция спорить с этим не хочет.       — Отец Пьер звонил, сказал, что ты препиралась с ним во время чтения «Псалмов». Советовал отвести тебя к психологу. Он высказался, что у тебя нет даже понятия о духовных и моральных ориентирах и что об этом следует поговорить.       — Он картавил и глотал часть звуков, а еще чавкал. Ему надо поговорить с логопедом.       Летиция приподнимает брови в вопросе, закончена ли ее минутка повинности. Дает рассмотреть матери еще несколько дырок в ухе, небрежно сработанный амулет, обгрызенные ногти, покрытые черным лаком.       — В твоем возрасте я победила в школьном конкурсе пианисток, — неожиданно вспоминает Лукреция. Летти молча морщится этой похвальбе, и мать не выдерживает:       — А чего ты добилась в свои четырнадцать, а?       Ция соскальзывает с насиженного места, моет за собой посуду, даря матери чувство ложного триумфа, будто та смогла ее пристыдить.       — В прошлом месяце моя работа на историческую тематику заняла второе место по городу…       Железнодорожная станция Атланты после столкновения с войсками генерала Шермана… — тихо бормочет под нос. — Я говорила. Но тебе было не до этого. У тебя были… дела…