***
На вечер пятницы была назначена крупномасштабная встреча, совмещённая с вечеринкой. Обязаны присутствовать все пять руководителей Портовой Мафии, треть управляющего персонала и несколько человек из нижних штатов, которые рассчитывали на скорое повышение в должности. Вечеринка устраивалась в честь прибытия директора оружейной компании и заключения договора о сотрудничестве сроком на пять лет. Если всё пройдёт гладко, у Мафии в ближайшем будущем совершенно не останется конкурентов в сфере преступной деятельности. Дазай, Чуя, а также Коё, Акутагава, Хигучи, Хироцу, Эйс и многие другие вяло блуждают по залу, беседуя с новыми коллегами и прощупывая почву, смакуя игристые вина, коньяк и бренди. Огай поодаль обсуждает с директором условия договора и возможности, которые раскрывает перед обеими сторонами предполагаемое сотрудничество. Памятуя о том, как обычно себя ведёт его напарник на подобных мероприятиях, Чуя скучает, прислонившись к стене с бокалом шампанского и старательно делая вид, что он внимательно наблюдает за окружением, тогда как на самом деле взгляд его неизменно возвращается к фигуре Дазая, что в настоящий момент ведёт оживлённый диспут с незнакомым мужчиной. Чуя задумчиво крутит в пальцах пустой бокал, задевая ногтями гладкую поверхность стекла и кусая губы. — Наблюдаешь за напарником? — раздаётся поблизости обманчиво-ласковый женский голос. Коё сегодня облачена в расшитое причудливыми китайскими узорами кимоно, не лишённое лёгкого оттенка строгости и преисполненное молчаливого торжества и изящества. Эта женщина всегда выглядит великолепно, сколько юноша себя помнит. — Ага. Как бы вновь не учудил чего, когда напьётся, — отвечает он в привычной развязной манере, но тотчас прикусывает язык. Обмануть Коё не так-то просто: она, как и Огай, смотрит в самую суть вещей, подмечает мельчайшие детали, и любая неосторожность может выдать обоих парней с головой. — Не злись, дорогой, я помню твою нелюбовь к празднествам и шуму. Пойдём, выпьем на балконе по бокалу вина, которое услужливо нам выбрал твой замечательный помощник? Как бы мы ни порицали его страсть к алкоголю, а в винах он разбирается лучше любого сомелье. — Не могу отказать, — он покорно следует за собеседницей. Странные чувства плещутся в его душе: Коё его наставница, учитель, и они знают друг друга вдоль и поперёк, как более никто не может. Хоть она и неизменно мила, обходительна и безукоризненно вежлива, эта женщина непременно внушает трепет и даже страх силой своего духа. Она прекрасно справлялась со своим учеником во времена его детства, и Чуя по гроб жизни безмерно благодарен ей за всё, что она дала, за все знания, за её терпение и участливость. Коё, не забывая о развитии боевых навыков юноши, не уставая предупреждать его об опасностях, что подстерегают неопытного мальчишку в будущем, учитывая его взрывной характер и требующее усиленного внимания честолюбие, также не обошла стороной и самый, пожалуй, важный факт: что Чую, как и любого подростка, терзают переживания, проблемы и вопросы, которыми ему не с кем поделиться, ведь понятие «дружбы» в Мафии отсутствует. Чуткость женщины, её понимание и ласковое обращение, в коих он тогда так сильно нуждался, поддержали Чую, помогая ему справиться со всем самостоятельно и смело идти вперёд сквозь неудачи и разочарования. Но в его сердце нет любви к ней — только осознание, что своим существованием, развитием и вообще жизнью он обязан Коё, и что она никоим образом не собирается взимать с него этот неподъёмный долг. — Вы всё так же не ладите? — интересуется она, протягивая вино. Чуя по привычке бросает взгляд на этикетку, прежде чем вскрывает бутылку и разливает алую кровь по бокалам. — Мы поладим, только когда один из нас окажется мёртв. — Однако со всех миссий вы возвращаетесь вдвоём. Готова поспорить, стоит одному из вас оказаться на пороге смерти, второй тотчас ринется на подмогу. — К чему Вы клоните? — Вы нуждаетесь друг в друге, — она делает театральную паузу, делая глоток и наслаждаясь ароматом напитка. — Дазай, ты, бесспорно, талантлив и хитёр, мне не под силу понять, что творится в твоей голове и какие идеи посещают твой юный пытливый ум; но против грубой силы логика и стратегия не всегда способны выстоять. Именно поэтому он всегда рядом с тобой. Чуя на самом деле хорошо относится к тебе, — внезапно добавляет она, и юноша от неожиданности резко давится вином: его кашлю позавидует сам Акутагава. В висках стучит набатом лишь одна мысль: «Чушь собачья». Коё заботливо хлопает по спине, игнорируя обеспокоенные взгляды окружающих. Чуя отмахивается рукой, выпрямляясь и сипло вбирая в грудь воздух; сглатывает неприятное ощущение в горле и только потом спрашивает: — В каком смысле? — В прямом, — Коё опирается о перила балкона. — Если ты думаешь, что он бы стал терпеть человека, который ему неприятен, то ты его очень плохо знаешь, — он одаряет её недоверчивым взглядом, и та тяжело вздыхает. — Вы знаете друг друга уже очень давно, но при этом не понимаете друг друга абсолютно. — Я достаточно хорошо понимаю его, — подчёркивает он, пытаясь закончить неприятный для него диалог, но собеседница не обращает внимания на намёк. — Тогда почему он до сих пор в одной команде с тобой? Или почему ты, обладая достаточной властью, всё ещё не избавился от столь «надоедливого» человека? — Даже мне не стоит необоснованно убивать каждого, кто мне не нравится. — А я думаю, вы уже привыкли друг к другу. — Сомнительно, — отрезает юноша. — Какой же ты упрямый, Дазай. Прямо как Чуя. Он предпочитает никак не комментировать её слова. Коё отталкивается от перил, допивая вино и отставляя бокал обратно на белую скатерть; развернувшись, приглаживает ткань кимоно, убирая лишнюю складку, и уходит вглубь зала. Чуя провожает её напряжённым, пристальным взглядом и вновь наполняет стекло красной жидкостью. Ему не стоит пить так много, иначе он может быстро опьянеть и нечаянно проболтаться, но время здесь тянется невыносимо медленно, минуты растекаются в часы, часы — в вечность, и скука заполняет каждый угол помещения. Юноша кратко беседует с Огаем, чья скользкая усмешка вызывает табун мурашек по спине, делится последними новостями с очередным служащим компании, обсуждает новые модели оружия с проектировщиком, когда вдруг вспоминает о Ящике Пандоры. Решив воспользоваться случаем, он заводит разговор на нужную ему тему и невзначай спрашивает, есть ли у удивительной машины слабые места. — Первым на ум приходит мощное внешнее воздействие: если на Пандору упадёт здание, разумеется, она выйдет из строя, — задумывается собеседник. — Управлять ею можно только изнутри; возможен вариант взлома системы, но для этого сначала нужно проникнуть внутрь либо обладать доступом к командному центру. Этот артефакт ни у кого надолго не задерживался, как Вы прекрасно понимаете, так что не было шанса досконально изучить его устройство, а записей создатель машины не оставил — или же мы не знаем, где они могут находиться. Уверен, то, что мы можем использовать на данный момент — лишь малая толика её истинной мощи. — Можно ли её уничтожить извне? — Вы хотите уничтожить её? — удивляется мужчина. — Возможно и такое развитие событий, где мы окажемся вынуждены избавиться от Ящика Пандоры. — Понимаю. Насколько мне известно, машина обладает огромным запасом патронов разного калибра, гранат, даже ракет. Сами можете догадаться, что произойдет, если попытаться её взорвать. Как я уже говорил, это пред— Резкий грохот отвлекает внимание всех присутствующих. Несколько человек, что стоят поблизости, помогают изрядно ослабшему юноше с яркой рыжей шевелюрой подняться на ноги. — Я в порядке! — бодрым, пьяным голосом твердит тот. — Ты уже успел напиться, Чуя? — усмехается Огай, оборачиваясь к нему. — На подобных мероприятиях грех быть трезвым, — отвечает подчиненный, отдавая честь; несколько присутствующих неуверенно смеются. Гости возвращаются к прерванным беседам, старательно игнорируя дальнейшие перемещения и реплики молодого человека. Накахара тоже хочет возобновить обсуждение Ящика Пандоры, но внезапно к его спине приваливается что-то тяжёлое. Он отшатывается в сторону и замечает Дазая. Тот искренне старается держаться прямо, но получается у него не слишком хорошо. — Извините, — настоящий, трезвый (удивительно) и сгорающий от стыда за напарника (самого себя) Чуя подхватывает его за гибкую талию, кивнув собеседнику, тащит к выходу из зала и только сейчас обращает внимание, что он теперь выше. — Каково видеть себя со стороны, а? — шепчет тот на ухо, едва ли дотягиваясь до него своими губами, и жарко выдыхает, опаляя кожу. Чуя морщится от неприятных ощущений и отклоняет голову, оставляя реплику без ответа. — Давай совершим двойное самоубийство? — не уймётся никак; резко вдруг вырывается и, спотыкаясь, отходит в сторону. Его движения привлекают внимание рядом стоящих гостей, и он, окидывая присутствующих затуманенным взглядом, выдаёт совершенно внезапно. — Я ненавижу тебя! — многозначительная пауза. — Как я думал. Чуя недоверчиво смотрит на напарника и неспешно закатывает рукава парадной рубашки, намереваясь силой вытащить того из зала. Дазай же с ехидной улыбкой на лице продолжает свою речь, приукрашивая её драматичными жестами: — Но я люблю тебя! Ведь я же не могу не любить себя, верно? — он тянется ладонями к лицу брюнета и пытается вынудить его наклониться, тянет вниз за шею. Ярко вспыхивает алая молния, и возле горла рыжего юноши материализуется чёрное острие, берущее своё начало из плаща стоящего неподалёку Акутагавы. — Еще одно движение в сторону Дазай-сана, и твоя голова будет украшать этот зал вместо медвежьей, — низко произносит он. Чуя сбрасывает с себя руки замершего напарника и выпрямляется: — Я в состоянии постоять за себя сам, — и бросает колючий взгляд на ученика. Тот меняется в лице, но смиренно опускает голову: — Я и не подвергаю Вашу силу сомнению. — Убери это. Тень лезвия исчезает, и одежда Акутагавы принимает обычную форму. Чуя тяжело выдыхает, с трудном сохраняя самообладание, и, рывком поднимая Дазая с дивана, куда тот успел приземлиться, пинает его в сторону двери, не переставая внутренне материться. От ругани вслух его останавливает лишь осознание, что настоящий Дазай Осаму вряд ли стал бы разражаться уличной бранью, коей позавидует любой матёрый сапожник. Из коридора раздаётся глухой грохот, и Чуя потирает пальцами переносицу. Поймав насмешливый взгляд Огая, выходит вслед за своим несчастьем наружу, поднимает напарника с пола, носком ботинка поправляя сбитый ковёр, ставший причиной низвержения пьяного молодого человека, и тащит того за пояс дальше. Вызывает лифт, с опаской присматривая за Дазаем, но тот поглощён процессом сохранения равновесия. В металлической кабине, впрочем, он сдаётся и обречённо наваливается на юношу, зарываясь лицом в складки пиджака. Чуя, сдерживая вскипающее в нём негодование, послушно обнимает за пояс своё же тело, лишённое контроля и осознанности; испытывает нечто, похожее на угрызения совести, когда понимает, что ведёт себя ничуть не лучше, когда напивается. Спустившись на первый этаж, он выводит их на улицу; Чуя роняет Дазая на ближайшую скамейку, расположенную в маленьком сквере в нескольких метрах от входа в здание. — Ну ты и засранец, — устало выдыхает он, ероша рукой мягкие короткие волосы, и падает со вздохом на сидение рядом; набирает полную грудь тёплого летнего воздуха, согретого вечерним солнцем, и запрокидывает голову к раскрашенному розовыми пастельными тонами небу. — Тебя мне не превзойти, — Чуя закрывает глаза и старательно представляет, что находится на круизном лайнере, далеко отсюда, и знать не знает никакого Дазая, никакой Портовой Мафии и в целом всего этого дерьма. — Прекрасный вечер, — добавляет тот, но, не получив ответа, замолкает и тоже поднимает взгляд к облакам. — Ты мог бы хоть немного держать свой поганый язык за зубами? Благо, все сочли это за пьяные бредни. — Всё равно никто не поверит. Ну, кроме, может быть, Огая. — В последнее время случилось столько чертовщины, что, кажется, меня уже ничто не удивит, — Чуя глубоко вздыхает, подавляя желание закурить. — Совсем ничего? — Заткнись, мать твою. Помолчи хотя бы пять минут, — рычит он. Начинает ныть голова. Он чувствует, как по запястью скользят пальцы, навязчиво повторяют линии ладони. — Не болтать, так домогаться? — Чуя резко убирает руку, сцепляет кисти в замок, впиваясь ногтями в кожу. — Как думаешь, каково это: флиртовать с самим собой? — А? — от неожиданности он выпрямляется, распахивает глаза и смотрит на Дазая, что лежит совсем близко, едва ли не водружая макушку на чужие колени. — Ты о чём вообще? — Много ли человек на планете имеют шанс поцеловать самих себя? — синие глаза лукаво блестят, а губы искажаются в усмешке. — Не нравится мне то, что ты говоришь, — Чуя опасливо отодвигается на самый край. — Впрочем, мне никогда не нравится что-либо, связанное с тобой. — Брось, неужели тебе не интересно? — Ничуть. — Совсем? — Абсолютно. — Лгун. — Говорит мне тот, кто представляется окружающим как актёр и сотрудник издательства, — парирует Чуя. Дазай резко садится, поворачивается к нему, опирается коленом о скамейку и нависает сверху, заключая того в клетку меж своими руками, что располагает по обе стороны от его головы. — Дазай! — на удивление спокойно, но оттого не менее раздражённо восклицает Чуя, пытаясь оттолкнуть его от себя. Признаться, что ему тоже любопытно? Да скорее он голышом пробежится по всему офису Портовой Мафии. В теле напарника, разумеется. — Всего один раз. Представь, что ты себя целуешь, — вкрадчиво уговаривает Дазай, и Чуя сдаётся, прикрывая глаза. Он чувствует лёгкое прикосновение к губам, чувствует, насколько те сухие и колкие от курения, насколько дыхание тяжёлое и шумное, и решается ответить на поцелуй. Рот оказывается горячим внутри, язык — юрким и наглым, но Чуя не намерен сдаваться так быстро, а потому спустя несколько мгновений берёт верх над оппонентом, притягивая его ближе за талию. — Ты увлёкся, — ехидно замечает тот и отстраняется. Собравшись с силами и вернувшись в сознание, Чуя резко отшатывается, вскакивает со скамьи, отворачивается, вытирает рот тыльной стороной ладони, задевая подбородок бинтами, что неприятно царапают кожу. От Дазая совершенно не пахнет алкоголем. Он был абсолютно трезв всё это время? — Что же, это достаточно необычно, — продолжает тот, — хотя я думаю, секс был бы— — Ты совсем рехнулся?! — голос соскакивает на высокие, нехарактерные интонации, и сам Чуя не знает, краснеет он вследствие случившегося или от последних прозвучавших слов. — Дазай, пожалуйста, скажи, что ты просто очень пьян. — А это не очевидно? — тот пожимает плечами, изображая святую невинность. Чуя прячет лицо в ладонях, внутренне безнадёжно воя. — Во-первых, я сказал тебе: ты целовал себя, а не меня. Будь это не так, я бы уже умер от сердечного приступа, — Дазай закидывает ноги на освободившееся место на скамейке и ложится, подкладывая руки под голову. — Во-вторых, тебе ли возмущаться после того, как ответил. — Я убью тебя. — Будь так добр, — он демонстративно зевает и надвигает шляпу на глаза, прячась от лучей заходящего солнца. — Я возвращаюсь на банкет, — Чуя бросает на него полный усталости взгляд, сплёвывает и уходит. — Передавай Коё привет от меня.***
Дальнейшие несколько часов банкета проходят спокойно и уныло. Медленно, но верно приглашенные заражаются вездесущей скукой, допивают остатки алкоголя, удобно располагаются на диванах и креслах, наполовину засыпая, выходят на балконы курить и выветривать градусы из крови, и вскоре самыми трезвыми в зале остаются Огай, директор, несколько сдержанных человек и водители. И ещё, как ни странно, Чуя. Он уже давно потерял счет бокалам, которые выпил — от тоски, от отвращения, от любви к спиртному, однако по-прежнему остаётся трезв, как и в начале вечера. Ну, если быть честным, не настолько: слегка плывёт в глазах, и ноги иногда встают не туда, куда велит мозг, юноша изредка задевает окружающих, в голове приятная тяжесть, но Чуя привык быстро миновать сию стадию опьянения, переходя сразу же к тому этапу, где он не помнит, что говорит и делает, и вскоре проваливается в полудрёму. Он догадывается, что организм Дазая куда более устойчив к воздействию алкоголя, и не может не завидовать. Ближе к полуночи гости разъезжаются. Чуя вместе с Акутагавой и Хироцу — самыми трезвыми здесь людьми — провожает посетителей к выходу, помогает прибрать в зале и получает от Огая приказ прийти в офис во второй половине дня. Влияние ли то алкоголя или чувств самого Дазая, что смешались с сознанием Накахары, но чувствует юноша себя отвратительно, как физически, так и эмоционально. Акутагава предлагает свою помощь, но Чуя слишком устал, чтобы продолжать глупую вынужденную игру под названием «Я — Дазай Осаму», так что он отказывается, отсылает мальчишку вместе с Хигучи домой и вызывает себе такси. В машине его укачивает, так что он выходит раньше, чем машина достигает пункта назначения, и намеревается преодолеть оставшийся путь пешком, после чего, оглядываясь по сторонам, вдруг понимает, что назвал водителю свой адрес, старый, а не адрес напарника, в чьём доме он сейчас проживает. Скрипнув зубами, юноша разворачивается и бредёт в обратную сторону. Прохладный воздух отрезвляет, ночь стоит изумительная, но Чуе не до погоды и звёзд: голова ноет, как и ноги, уставшие после многих часов ходьбы по банкетному залу, тошнота едва ли отпускает. Видимо, сам Дазай редко напивался до подобного состояния, но стоит отдать должное: организм выдерживает свалившиеся на него мучения с завидной стойкостью. Проходя мимо парка, где он несколькими днями ранее читал допоздна книгу, пытаясь забыть о сложившейся ситуации, Чуя вспоминает отрывки и цитаты из эссе. И внезапно думает: было бы неплохо покончить со всем этим раз и навсегда. Пришедшая мысль настолько ошеломляет его, что он резко останавливается, прислушиваясь к себе (себе ли?) изнутри. А внутри ворочается и ворчит нескончаемая боль, невыразимая обычными словами; ненужность, бессмысленность жизни — не своей, чьей-либо вообще, но своей в том числе. Чуя никогда не задумывался, в чём смысл его жизни; вернее, задумывался, будучи подростком, как и любой человек, но удовлетворился неким ответом, которого уже и не помнит, и приучил себя не задавать тех вопросов, на которые не может дать ответ. Но сейчас старая неуверенность, разочарование, отчаяние — нахлынули с новой силой, непрестанно вопрошая: «Для чего ты живёшь?». Убивать? Странная позиция: жить, чтобы отнимать жизни других, но работа Чуи на одну половину состоит из убийств и на вторую — из договоров, встреч, перехвата оружия и ценных бумаг. Да, он ценный сотрудник Портовой Мафии и действительно может собой гордиться: всего, что он имеет сейчас, он добился сам, несмотря на тех, кто старательно мешал ему, несмотря на Дазая, который, сколько Чуя помнит себя, держит в тени половину служащих огромной организации. Но сейчас всё это вмиг обесценилось, утеряв значение, став ненужным. Юноша хватается за голову, чувствуя биение крови в висках, отчаянно пытается остановиться, перестать, но это будто не его мысли: кажется, что кто-то изнутри скребётся наружу, царапает рёбра и пожирает внутренние органы, впиваясь беззубой пастью в сердце. «Смотри, сверни направо, где проходят пути, ляг на рельсы: по ночам проходят скоростные поезда. И не нужно более никуда возвращаться, ни в чужую квартиру, пропахшую безразличием, ни на работу, где всё равно ты — лишь пешка, фигура, пускай и ценная, но не особенно-то и важная, ни жить в этом прогнившем насквозь мире, где у тебя даже друга нет». — Прекрати, — шепчет вслух Чуя, чтобы слышать себя, слышать свой голос, слышать, что он — всё ещё он, а не чёрная пустота; но и голос звучит не его — голос напарника, которого он ненавидит до глубины всего своего естества. Чувство, сильное, как любовь, но противоположное ей, острее любого ножа, тяжёлое, как деготь, как смола, заглатывающее в пучину тьмы, как монстр, живущий на дне океана. Ненависть. К Дазаю? Или, может, к себе? Чуя падает коленями на асфальт, сбивая кости и сдирая кожу под тканью; запрокидывает голову к чёрному небу без звёзд и луны и закрывает глаза. «Ты ненавидишь себя, каждый день, каждую минуту, всего, с головы до ног. Ты хочешь себя убить. Порча тоже хочет убить тебя. Твой азарт, что тянет тебя в бой. Твоя готовность исчерпать себя до последней капли крови ради победы. Так ли тебе нужна эта победа? Может, ты просто хочешь истощить себя до предела, чтобы, наконец, рухнуть наземь и никогда больше не подняться?». Чуя борется, ищет внутри тот источник тепла и жизни, что непрестанно горел в нём все эти годы, но находит лишь всепоглощающую пустоту, как если бы кто-то вырезал у него из груди весь мир и украл, оставив рваную жалкую дыру. Демон затихает, но остаётся рядом, сидит в голове, отяжеляя разум. Юноша поднимается, ноги дрожат от слабости; шаг один, шаг второй, он идёт, понимая, что должен идти, не поддаваться, насколько бы бессмысленными ни казались его действия сейчас. В конце концов, он сталкивался с ситуациями и намного хуже. Правда же? Он с силой стискивает зубы, когда падает на кровать, придя в квартиру, и утыкается носом в подушку. Это просто невыносимо: находиться в доме Дазая, в его теле, быть этим отвратительным человеком, а теперь вишенкой на торте проснулся демон, что подтачивал самого Осаму изо дня в день. Из раздражения, злости, выпитого алкоголя, скорее всего, тоже, из-за душащих его ненависти и отчаяния Чуя хочет разгромить всё к чертям. Где-то на дне сознания возникает мысль, что он не должен этого делать, что совсем скоро всё вернётся на круги своя, что это не его дом, но отметает её, оправдываясь, что никогда не славился благоразумием. Отшвыривает одеяло в сторону, сбивая им что-то с тумбы. Стаскивает себя с постели и на нетвердых ногах проходит в кухню. Колеблется мгновение; открывает новую бутылку вина, делает несколько глотков с горла, ленясь доставать хотя бы даже чашку; отставляет поодаль, открывает шкаф с посудой и принимается её бить о кафель, с каждым разом всё громче повторяя: — Ненавижу тебя. Ненавижу. Ненавижу! Посуды оказывается не так уж много, и вскоре под руку попадаются алюминиевые кастрюли и сковороды, которые не бьются, но издают отвратительный шум и лязг. Чуя не теряется: перемещается в ванную и сбивает всё с полок, расшвыривает полотенца и включает воду на полную мощность, дабы накрутить счётчик. В устроенном им же бардаке он умудряется споткнуться о флакон шампуня и неуклюже приземляется на край ванной. По голове ударяет холодный поток, отчего юноша глухо воет; руки разъезжаются в стороны, скользя по гладкой поверхности, но он всё же выпрямляется. С волос льётся вода, затекая в глаза, бинты на голове намокают и сползают вниз, поэтому Чуя с облегчением срывает их и бросает на пол, как вдруг замечает собственное отражение в зеркале. На него смотрит лицо Дазая, усталое, помятое и злое. «Ненавижу тебя». Чуя кидает в отражение первое, что попадается под руку, и тюбик зубной пасты беспомощно ударяется о зеркальную поверхность, вяло сваливаясь в раковину. Юноша склоняется над смесителем, тяжело дыша. Переборов слабость, отталкивается и уходит в спальню. Там громить нечего, но он всё равно вышвыривает часть содержимого из шкафов. На полу валяется одежда, которую, между прочим, Чуя никогда не видел на Дазае. Любопытство пересиливает отступающую злость: он опускается на колени и поднимает светлый плащ. Ткань приятная на ощупь, подкладка — плотная и гладкая. Скорее всего, он рассчитан на ветреную погоду. Неподалеку Чуя находит светло-серый джемпер, лёгкую летнюю рубашку с коротким рукавом, испещрённую нежными вертикальными полосами. Среди брюк оказываются не только чёрные, но и белые, коричневые, даже пара джинс. Чуя несколько минут сидит, пытаясь представить себе Дазая в чём-то, помимо приевшегося чёрного строгого костюма. Воображение, хоть и усиленное изрядным количеством алкоголя, отказывается воссоздавать образ, поэтому юноша буквально срывает с себя пиджак, натягивает поверх парадной рубашки джемпер и накидывает на плечи плащ. Неуклюже стягивает брюки, вздрагивая от холода, и надевает белые. Нетвердым шагом выходит в коридор, где располагается зеркало во весь рост. Смотрящий на него Дазай уже не выглядит таким холодным и неприступным, каким Чуя привык его лицезреть; светлая одежда подходит ему не меньше привычной чёрной, даже больше: оттеняет тёмные волосы и глаза, подчёркивает стройное телосложение и высокий рост. Чуя закатывает рукава плаща, оголяя забинтованные руки. Суёт их в карманы брюк и крутится, разглядывая фигуру со всех сторон. Таким Дазай ему нравится намного больше. Чуя смотрит на отражение; злость утихает, сворачиваясь в клубок нервов в глубине груди. В зеркале сейчас — совершенно другой человек: лёгкий, беззаботный и приветливый, можно сказать, даже дружелюбный. Чуя пытается изобразить подобие улыбки. Выходит криво, неестественно. «Дазай редко улыбается». Он жмурится и опускает голову. «Что я делаю? Ненавижу тебя, ненавижу». Но звучит это совершенно неискренне, без толики злости или раздражения — бесконечно устало и обречённо. Поднимает взгляд обратно, и ему вторит такой же: затуманенный алкоголем, преисполненный затопленных на дне тоски и отчаяния, пустой и бессмысленный — всё изъедает, пожирает, как кислота, красоту и очарование лица в отражении. Чуя изучает глазами изгиб бровей, линию век, остроту скул, выразительность губ — Он отшатывается прочь, вспоминая, как целовался с Дазаем в сквере. Что-то внутри съёживается и падает, растворяясь в дрожи, которая исчезает так быстро, будто её и не было вовсе. Сомнение охватывает его: кого он целовал на самом деле, себя или Дазая? И что изменится от ответа на этот вопрос? Он возвращается в спальню, сбрасывает одежду под ноги, к остальной, и валится обессиленно на кровать. «Ненавижу», — больше по привычке, пытаясь убедить самого себя и почти что кожей чувствуя липкую, как патока, ложь. Слышит слабый запах антисептика, что вызывает ассоциации с поликлиниками и больницами; улавливает едва заметный, давно выветрившийся аромат одеколона; поворачивает голову и вдыхает, прислоняясь плотно щекой к подушке. Становится на грамм легче, хотя и сложно сказать, от чего именно. Чуя зарывается непослушными руками в волосы, перебирает пряди, такие непривычно короткие и вьющиеся, но менее запутанные и мягкие. Это не значит, что они лучше его прежней шевелюры — просто они другие, и касаться их тоже приятно. Взгляд падает на наушники, что лежат на комоде рядом с постелью. Он дотягивается до них, водружает на макушку, включает музыку в плеере. Сначала играют несоответственно весёлые песни про самоубийства, которые Чуя с раздражением перематывает. Музыкальный вкус напарника оставляет желать лучшего, но в списке находятся несколько композиций, мелодичных и спокойных, и юноша медленно засыпает под них, позволяя скопившейся за день усталости объять его.