I'm the fury in your head I'm the fury in your bed I'm the ghost in the back of your head
Его брат был хорош собой, статен, целеустремлён, упрям как осёл, чертовски сексуален по особым случаям, если верить Меган, и изготовлен из адской стали, если пробовать на кулак. Если на зуб, то, наверное, тоже. Ён Ги бил его с чувством, но кусать не пытался — вдруг отравится? Его брат был хорош. Махни рукой — получишь что угодно, помани пальцем — получишь кого угодно. У него был брат. Был. Не звучит, а? Ён Ги закидывает ноги на капот и скребёт краску. В другой руке — электронная сигарета. Всё нормально. А надо ему это «нормально»? Но он тоже хорош, говорила Алисса, он тоже статен, говорили друзья, он тоже целеустремлён, говорил отец, он тоже упрям как осёл, говорил брат. Он красив. Так говорила она. Не из адской стали — а из огня. Целое солнце, целый мир. Ён Ги вспоминает её заполошный шёпот, и дрожь раскатывается по спине, заставляя его передёрнуть плечами и отвлечься от разглядывания камушка на дороге. Улица пустынна, и небо чистое, яркое, солнце только-только встаёт из-за городских высоток. Он запрокидывает голову и выдыхает через рот. Ён Ги кажется, что он тонет. Ён Ги кажется, что он утонул — в ней, уже давно. Безвозвратно. Это не Хирахара-младший — это мертвец, которого подняли не боги и не ведьмы, а упрямство что-то изменить. Попробовать хоть раз в жизни, как оно — иначе, вдали от сковывающей семьи, лицемерной толпы, смеющихся чужаков. От вечно улыбающейся Меган — по-глупому, но так уверено, что аж завидно. От Алиссы, задирающей подбородок, несмотря ни на что — ей бы выше, ещё выше, она заслужила. От Коуске, проверяющего на прочность любое и любого — что попадётся под руку, а те, кто не выдерживает, никогда не остаются рядом с ним. От неё. Вызывающей в нём всё, что можно вызвать в человеке. Я тонул. Он сжимает челюсть и скрипит зубами. Обычная сигарета превратилась бы в труху. Я, наверное, до сих пор. Надо что-то менять. Надо выбираться на поверхность. Надо, наконец, поплыть — он ведь умеет плавать. Надо свежего воздуха, а не ледяной воды, сжигающей лёгкие. Ён Ги усмехается: лёгкие ему всё-таки сжигает не вода, а сигареты. Дай себе волю. Дай себе шанс. Шансы. Дай себе себя. Ты умрёшь, Ён Ги. Все умирают. Жизнь никогда никого не щадит. Тебя тоже. Всё изменилось. Всё изменится. Ничего не вернётся. И ничто не сдерживает, да? Ён Ги, куда ты? Ён… Да? Нол, вернись. Ничто? Ничто. Они танцевали. Они смеялись. Они шли рука об руку. Ён Ги может закрыть глаза и увидеть её, словно она стоит перед ним. Он слышит её хрипловатый голос. Он судорожно вдыхает — от её улыбки ему самому хочется улыбаться, и Ён Ги улыбается. Не тот Ён Ги, что в горьких воспоминаниях — а реальный. Мертвец. Тот Ён Ги может поднять руку и коснуться её. Сейчас Ён Ги может поднять руку и зачерпнуть пустоту. Но ему хватает этой грёбаной пустоты в груди. Колючая и меткая мысль проскальзывает на подкорке сознания. Ён Ги не даёт ей пробиться в затихшую пустыню и устроить бурю. А может Он спрыгивает на землю, разминает плечи и бросает сигарету в карман джинсовой куртки по соседству с ключами. она Ён Ги едва знает этот город, и город совершенно не знает его. Но это не пугает — вызывает любопытство, лёгкость в теле, и дышится так просто, так хорошо, как никогда не дышалось там, с ними. В одиночестве всё иначе. всё-таки Одиночество знает его. Он знает одиночество. Ён Ги делает первый шаг — и не сомневается — туда, где не будет пути назад и возможности что-то исправить. Ничто не держит. вернётся? Никто не вернётся. Возвращаться некому.~
Он думает: она вернётся — я приму. Приму ради эксперимента. Ничего не потеряю, верно? Главное, не себя. А остальное — чепуха, с остальным обязательно справлюсь, как и всегда. Да и что же — не убьёт меня обыкновенная встреча. Не для этого мы столько прошли. Не для этого я уходил. Уходил не для того, чтобы возвращаться за ней. Так что если она придёт сама — он примет. Ему не сложно.~
Татуировки, покрывшие руки, будто паутина — не бунт. Впервые он мог сделать что-то со своей внешностью, не получив за это выговор или презрительные взгляды. Как не воспользоваться случаем? Ён Ги взвесил «за» и «против», а некому выступать против, и бороться не за что, поэтому он отпустил мысли, закрыл пустыню, спрятал её лицо за замками и сделал то, что хотел. Всё просто. Дай себе волю. Соуши заваливается к нему под утро — его смех слышен ещё на лестнице. Как маленький ураган пыли и искорок, он вкатывается в квартиру, смахивает куртку, неловко стаскивает ботинки, прыгая на одной ноге, и хлопает Ён Ги по плечу. Некоторые вещи не меняются — и люди. Дитер, более тактичный, чем они оба, приходит к обеду и приносит с собой бутылку виски — запас у их семьи имеется, никто не заметит пропажи. Он застенчиво улыбается и чешет затылок, пока Соуши громогласно благодарит его и хвалит. Ён Ги молчит. Он на месте. Он дома. Он с людьми, которых не может выбросить из жизни, словно мусор. Как и её. Но она сделала выбор самостоятельно. Ты не виноват, Ён Ги. Ты тут ни при чём. Никто не виноват. А если и есть у кого-то капелька вины — то не у тебя. Он тяжело вздыхает и руками зарывается в волосы. Кажется, тень снова накрывает его. Закроешь глаза — почувствуешь прохладу закоулка, в который никто не заглянет. Здесь мусор, то ли туман, то ли плотный сигаретный дым и какофония звуков, кружащих голову, он бредёт посреди, он идёт через, он входит в — но никогда не выходит, потому что этому не выйти из него. Тьма, с которой Ён Ги не умеет договариваться, принадлежит ему. А выбросить часть себя… Он уже сделал это. С ней. Хватит. Когда Ён Ги открывает глаза, то чувствует облегчение: в этой квартире светло, как и в прошлой, но здесь дышится легче. Он устал от тьмы старых привязанностей. Достаточно. Дай себе шанс. Соуши учит его играть на гитаре, чтобы отвлечь. Дитеру кажется, что ничто не сумеет отвлечь Ён Ги. Только если она. Но от неё и надо отвлечься. Ён Ги вспоминает её. Конечно, вспоминает — как иначе-то? Что-то из разряда фантастики. Ты не можешь выбросить из головы человека, который влиял на тебя, подталкивал, окрылял. Ты не можешь забыть человека, которого любил. И любишь. Не так быстро, Ён Ги. Не так просто. Не так. Нет. Не думать о ней никогда не получится. Это понимали все. Битьё боксёрской груши не помогает настолько успешно, как растворение в музыке, льющейся из души. Ему кажется, будто вся боль, плескающаяся в сердце, бурлит в крови и по ней выбирается на струны, сначала опасливо, волнами, и дальше — напористее, плотнее, дрожит и сотрясает воздух, создавая звуки, от которых теперь, по крайней мере, не трещит голова. — Ты делаешь успехи, — Соуши широко улыбается и хлопает Ён Ги по плечу. Ён Ги улыбается в ответ. А ей бы понравилось? Они никогда не обсуждали их: Коуске, Алиссу, отца и его жену… Когда разговоры заходили о прошлом и их недалёких приключениях, во взгляде Дитера читался маниакальный страх назвать её имя. Всё, что о ней, стало запретным, хотя Ён Ги никогда не просил об этом. Но и не просил об обратном. Пальцы ведут по гладкому покрытию гитары нежно, словно он касается чего-то хрупкого и ценного. Как она. Боже. Она в его мыслях через каждый шаг, образ, паузу, боже, боже, помогите мне, нет, не помогайте. Улыбка гаснет. Боже. Чёрт возьми, Шин Э! Ты на расстоянии, но ты умудряешься топить меня. Он боялся просыпаться с «Шин Э» на языке и ещё сильнее боялся просыпаться без. Но когда-нибудь это должно прекратиться. И удивительно, но оно прекращается. Рана затягивается, остаётся броский шрам, но от него не избавишься, поэтому Ён Ги привыкает и перестаёт обращать внимание на продолговатую и чешущуюся линию на листе прошлого. Можно переболеть ветрянкой — можно и человеком.~
Пафосное высказывание, но — жизнь налаживается. Он не тонет. Нет ни Алиссы, которая по утрам не брала звонки, ни Шин Э, имя которой перестало пугать. Ён Ги выбирает правду и честность — без масок, как в прошлом городе, и без голоса, смеющегося через силу. Он отлично играет на гитаре и задумчиво посматривает в сторону барабанов, но недолго — стоит скопиться сбережениям, как они идут на импульсивную покупку, о которой Ён Ги не жалеет. В этот раз Соуши учится у него, а Дитер с улыбкой наблюдает за их идиллией, потягивая сок через трубочку. Они же всегда пьют что-нибудь покрепче. Вот тебе и взрослая жизнь — с пьяными вечерами, когда вспоминается усердно забываемая горечь. Вот тебе и взрослая жизнь — с одинокими ночами, когда приходит всё то, от чего успешно убежал. Не до конца, но Ён Ги выздоравливает. От них. От неё. И всё равно болит где-то под ключицами. Но он понимает и принимает: от этого не избавиться. Дай себе себя. Не летом и даже не осенью — когда Ён Ги уносит потоком новых и приятных знакомств, витиеватостями диалогов с хитрыми и кокетливыми девушками, информацией, откладывающейся в голове с лёгкостью, которой завидуют сверстники. Он благодарен своему выбору и пройденным урокам — людям. Не летом и даже не осенью — когда Ён Ги наконец свободно выдыхает, рассматривая серое дождевое небо и наслаждаясь сладковатым запахом листьев, размякших в лужах. Не летом и даже не осенью. Колючей и сверкающей зимой — когда всё чисто, всё заново, всё просто. Когда Ён Ги чувствует себя полностью обновившимся и может сказать «я в порядке». Она возвращается. Снег хрустит, и хрустят его кости, а сердце бесстыже и неприветливо молчит. Ён Ги не хочется кричать, Ён Ги не хочется драться, Ён Ги не хочется даже дышать. Глаза у Шин Э слезятся — то ли от звенящей тишины между ними, то ли от мороза. Она сжимает губы и смотрит так, как смотрела, когда боялась за него. Когда боль разрывала грудную клетку. О, ему знакомы эти чувства — они пробуждаются, будто пепел, осевший на дне притихшей души, взметается от резкого толчка. Его подхватывает ветер — и через секунду ураган разрастается, поднимая пыль и камни — и всё то, что он оставил, боясь прикасаться и хоронить. В надежде, что она вернётся. Ён Ги хочется треснуть прямо здесь, на месте, словно пластмассовая игрушка, дрогнувшая под прессом. Развалиться, словно кирпичный дом от взрыва — пора сносить. Рассыпаться, словно песочный замок, смытый прибойной волной. Но всё это уже успело произойти. Облачка пара вырываются из их ртов одновременно. Ён Ги давно не видел её — ему хочется провести рукой по холодной щеке, огладить губы, притянуть к себе, вдохнуть знакомый и до дрожи родной запах. Он скучал. Он безумно скучал. Скучал. Больше не скучает. Отчасти потому, что прошёл — оставил позади. Отчасти потому, что она здесь, перед ним — надежда исполнилась. Вся ложь, влитая в кровь правдой, выцвела, потеряла роль, привела её обратно, но никакого «обратно» нет. Боже, Шин Э, как же ты была нужна! Боже, Шин Э, как же ты была любима! Боже, Шин Э, сколько же прошло времени… Сколько боли протекло через него и через тебя? Кто перед тобой? Перед кем ты? И имеешь ли ты значение для него? Пустишь? Не сложно? Ради эксперимента? Этого ли ты молчания ожидал от себя? Этого ли ты хотел? Жалеешь? Ён Ги лукаво улыбается. Шин Э стискивает кулаки. Она понимает, словно читает его прозрачные мысли: ничего не исправишь — поэтому он ни о чём не жалеет. Ты можешь вернуться туда, к ним, но не ко мне. Я — новое, неизвестное, созданное почти с нуля. Ён Ги не впускает её. Не надо возвращаться. Некуда возвращаться. Некому возвращаться. Надо прийти, как впервые.~
Всё изменилось. Всё изменится. Ничего не вернётся. Ничего не бойся, никого не бойся. Ты умрёшь. Но, может быть, умрёшь не в одиночестве. Научившись давать шансы себе, Ён Ги научился давать их другим. Они сидят плечом к плечу на капоте его машины, и солнце совершенно не греет, но светит, словно планирует ослепить мир. Им тепло рядом друг с другом. — Ты когда-нибудь простишь меня? — голос у Шин Э тихий, сдавленный. Ён Ги не сразу соображает, что она обратилась к нему. «Простишь»? Серьёзно? И это заставляло её хмуриться и выпадать из реальности в глубокие размышления, приводящие к тупику — к вопросу, который Шин Э наконец задала? Ён Ги беззвучно и грустно посмеивается. Наверное, стоило поинтересоваться раньше, но он решил дать ей время. Дать ей шанс. — Я же не обижаюсь, — он крутит электронную сигарету в руках. Вообще-то в ней сел аккумулятор, и ему не хочется покупать ещё один. И курить — тоже. — А что ты тогда? Она не смотрит на него — боится. Упирается локтём в ногу и наматывает прядь волос на палец. — Ничего… Взгляни на меня, малыш. Стоит ей повернуться — Шин Э ощущает прикосновение к щеке и вздрагивает. Мурашки бегут по спине, и дыхание останавливается на мгновение — сердце забивается в крике, бешено стуча в грудь. Ён Ги нежно ведёт вниз к подбородку, пробуждая в ней сладко-горькие воспоминания, и она удивлённо распахивает глаза — он к ней не прикасался все эти месяцы, держа дистанцию, как держал бы с недавним знакомым, требующим проверки временем, а сейчас в его взгляде горит столько заботы… Ей не унести. Ей не сбежать. Волосы у него рыжие-рыжие, огненные, точно второе солнце, а глаза — острая сталь и зелёная от яда. Яда приятнее Шин Э не находила. — Разве я тебе говорил что-нибудь о какой-то обиде? — Ён Ги грустно улыбается. — Всё прошло. Я пережил. Я понял. Просто тогда этого было слишком… много, — он качает головой. — Сейчас ничего из того не имеет значения. Он резво треплет её по волосам, и Шин Э отдёргивается, толкается, но смеётся. Некоторые вещи меняются — и люди. Ничто его не держало в той тухлой жизни, но теперь всё иначе — теперь есть, чему держать, и есть, за что ему хочется держаться. И Шин Э идеально вписывается в эту картину, нарисованную поверх старой. Они не обесценивают то, что было, но строят, не оглядываясь на прошлые ошибки и выборы. Его брат был хорош и правилен по каким-то неразборчивым критериям. Но она выбрала Ён Ги — выбрала и осталась. Он дал себе всё, что мог, и сейчас хочет дать ей всё, что сможет.