~
Шин Э пьёт чёрный чай и кофе — и то, и другое поровну. Коуске периодически балуется вином. Ён Ги же никогда не трогает ничего, кроме воды, и это — как границы клетки, за которые он не может выйти не потому, что прутья обожгут, а потому, что он просто боится… выйти. Он не готов. Он ждёт чего-то. Он надеется — что ожидание окупится.~
Она под кожей, она копошится в крови, как черви, целая стая червей, стая стервятников, стая охотников с острыми клыками. Она под кожей, она касается изнутри, скребёт и царапает, она как кислород, как стальная нить вокруг шеи, как копьё, торчащее из груди. Однажды став его частью, Шин Э останется в нём навсегда, если не рядом. Ён Ги не хочет избавляться от неё. Ён Ги не может избавиться от неё. Чем больше он принимает её — под кожей, червём, стаей, стервятником, охотником, монстром, спасением, удавкой, смертельным ранением, — тем сильнее дрожит равновесие. И однажды оно окончательно рушится.~
— Доброта, — Ён Ги выплёвывает с отвращением и сжимает челюсть. — Ты не умеешь давать! Вы, — он бьёт словами с непривычной, всеобъемлющей ненавистью, какой у него Коуске еще не видел, — не умеете давать, только брать. Ты хочешь что-то взамен! Но это не всегда работает по правилам змеиной игры. Что бы ты ни делал — всё было ради отца, а что не ради него — то из желания равноценного обмена. Но доброта… нет, теперь Ён Ги знает: доброта — это изначально безвозмездно. — Доброта, — его голос дрожит. Ён Ги задирает подбородок, горько усмехаясь: — После всего, что вы сделали, эта доброта — настоящий яд. Лучше бы ты оставил меня в покое. Ты чувствуешь вину? О, вряд ли, ведь тогда бы не смотрел в ответ с таким вызовом. Она открыла ему глаза. Он и раньше знал, что они — в погорелом театре, но теперь чётче видел, насколько всё неисправимо. Она открыла ему глаза, ничего не прося взамен. Ён Ги хочется упасть перед ней на колени, рассыпаясь в благодарностях. Лучше бы она потребовала всё, что у него есть. Но, наверное, Шин Э давно поняла, что у Ён Ги нет ничего, кроме души, сердца и пугающей упорности, и всё это уже было у неё. И её. Он разжимает кулаки. Уставший шёпот скользит в воздухе, как прямое продолжение тишины: — Лучше бы ты сдался.~
У него давно было правило. Не давай обещаний, которые не можешь выполнить. Ён Ги много умалчивает о своём состоянии, но безоговорочно всегда и идеально его выдаёт строгое следование этому правилу. Он может недоговаривать. Но врать ей — больно.~
Шин Э не верит ни в какие «навсегда». Но иногда хочется помечтать, представляя, как кто-то останется рядом до конца, какой бы конец ни имелся в виду... И никто, кроме него, не врывается в эту дикую фантазию. Когда бы он ни вернулся, постучит — и она обязательно откроет. Ей хочется говорить «я с тобой навсегда». Но она говорит «я не уйду». Несмотря ни на что. …наверное, вся проблема в том, что Ён Ги не обещает не уходить.~
Запертый апельсиновый мальчик. Ён Ги рыжий, солнечный, а его улыбка настолько яркая, что хочется рыдать то ли от счастья, то ли от горя. Он в клетке. Клетка ядовита и горяча — дотронься и сгори. В одно мгновение Шин Э кажется, что она готова рискнуть и раздвинуть огненные прутья голыми руками. А в другое мгновение Ён Ги сам их раздвигает, игнорируя боль, и исчезает. Как выпорхнувшая канарейка. Шин Э ищет и не может найти. Тогда она понимает, насколько иногда бывает обидно не успеть совсем немножко. Совсем немножко. ...если герой не придет, ты сам станешь героем. Рано или поздно.~
У Ён Ги походная сумка, тёплая зелёная куртка с мехом на капюшоне... И палатка. На крыше. Шин Э обхватывает себя руками, удивленно озираясь. Под ними пять этажей. Над ними небо. Вокруг — холод и ветер, а Ён Ги пьет чай с виски из термоса. Чай. С виски! Человек, который притрагивался только к воде, шагнул из клетки, — но, пусть это выглядело как кардинальное изменение, она знает — он всё тот же, внутри. Просто теперь снаружи более открытый, честный. И, может, его теперь чуть легче читать? — Серьёзно, — голос сипит, а в ушах звенит, — палатка на крыше? Откуда у тебя ключи? Ён Ги улыбается — по-настоящему улыбается. В уголках глаз — морщинки. — Немного магии. Она хмурится, представляя, на какую авантюру он мог пойти, чтобы уговорить кому-то дать ему ключи, и нет, ей не нравится, что в голову лезут такие разные фантазии, вызывающие чувство… ревности? — Смотри, чтоб тебя не посадили за эту магию... — Шин Э бурчит, ругая саму себя, но не его. Голос тихий и едва слышен, но Ён Ги улавливает каждое слово. Ничего, на самом деле, не изменилось: он вырвался, но не перестроился, он стал себе героем, но не окреп — взорвался, как маленькая, никем не замеченная звезда. Поэтому улыбка у него та же — прилипшая, натянутая, такая, какую хочется не отклеить, а содрать, как засохшую тряпку, приложенную к кровоточившей ране. Раньше он бы говорил с дрожащей грустью. Но сейчас он говорит с уверенностью, а в тоне слышится готовность отстаивать свою свободу. Ён Ги всё решил. Ён Ги разобрался. Ён Ги нет пути назад. Чай волнами перекатывается из стороны в сторону. Потому что рука Ён Ги дрожит. — Главное, чтобы больше не на цепь.~
Их встречи на крыше становятся традицией. Шин Э привыкает к холоду, как привыкла к тому, что рядом с Ён Ги всегда было тепло. Больше не тепло. То ли потому, что наверху постоянно ветрено, то ли… Нет, не мог он остыть. — Если у меня будешь ты — это не как если бы у меня было всё на свете, — Ён Ги жмурится и странно улыбается — без какой-либо одной выраженной эмоции. В этой улыбке, скорее, несколько смешанных, которые Шин Э никак не может разобрать. От его голоса скребёт в горле, а от слов — затихает сердце и жжёт глаза. — Но как если бы была ты. Ты не сравнима с драгоценностями, драконьими богатствами, сказочными подарками, но ты созвучна со счастьем — и одно это... уже очень много. Тебя недостаточно. Ты это ты. И я люблю тебя. Ты можешь уйти, можешь остаться, факты от этого не изменятся. Я тоже люблю тебя, хочется ей сказать. Я так люблю тебя! Ты не представляешь. Не знаешь, насколько сильно это чувство, насколько оно поразило мой организм, как неизлечимая болезнь — пусть звучит шаблонно. Мне хочется обнять тебя и не отпускать. Я люблю тебя. Но ты уйдёшь. Шин Э не сомневается, хотя и не может сказать наверняка: он уйдёт. Когда — не знает. Но прежде, чем решить, где расставить границы дома, Ён Ги обязательно уедет куда-нибудь далеко: посмотреть мир, другие регионы, иных людей. Разобраться в себе. Понять, чего он хочет от остальных и от себя — и какова этому цена. Он встал на этот путь, выбравшись из клетки, и теперь не струсит. Не потому, что гордость бьёт в лопатки, а потому, что позади — только руины. Шин Э решать, пойдёт ли она за ним, или останется на разрушенной земле в его голове. Она пойдёт. Она идёт — первым шагом на этот путь становится молчание.~
Он улыбается одним уголком губ. Уставший и выжатый. Насквозь промокший. — Я люблю, когда небо ругается, — Ён Ги повторяет знакомую фразу. Небо теперь ничего не играет — и правда ругается. То ли на неё, то ли на него, то ли на обоих — а может быть, на кого-то, кого с ними нет. Небо ругается, и Шин Э думает, что хочет ругаться точно так же — с громом, напоминающим топот конницы, и светопреставлением, заслуживающим увековечивания. Она передёргивает плечами, рассматривая лужицы, в которых отражаются тяжёлые тучи. Дождь тарабанит по крыше, создавая монотонную, но торжественную мелодию, от неё — а не от холода — стучат зубы. Шин Э шагает из-под укрытия — прямиком под ледяные водные стрелы. — Как тебе это может нравиться? — она встаёт рядом и смотрит на него. Капли стекают по смуглому лицу, словно слёзы, и спутать их со слезами Ён Ги просто. — Я не понимаю… — он шепчет, облизывая губы. Шин Э с трудом слышит его. — …что оно кричит. Ён Ги отклоняется назад и закрывает глаза, выражение усталости заменяет блаженство, но как можно расслабиться при такой погоде, под проливным дождём — она смутно представляет, потому что сама дрожит, съёжившись, и прячет руки под подмышками. — Я бы хотел не понимать… вот так всегда… всех их. Но он понимает. И для него в этом величайшая человеческая слабость. Змеям проще.~
Шин Э ищет и не может найти. Совсем. Неделю спустя она понимает: он всё-таки ушёл. Я уйду. И мы, может быть, встретимся вновь. Вместо ревности, злости, раздражения вспыхивают одобрение и желание, чтобы с ним всё было в порядке. А под ними — приглушённая грусть. Стоит ему исчезнуть, как она начинает скучать. Немного кто знает, но именно это становится опорой для неё и причиной двигаться вперёд: мало ли, как далеко убежит Ён Ги, сколько километров придётся сократить, чтобы вновь коснуться его — ей нельзя стоять на месте. Соуши смотрит с некоторой грустью, с читающимся во взгляде то «что с вами будет», то «нам всем нужно помолиться и выпить». Дитер никак не смотрит — точнее, она не знает, как он смотрит, потому что не может взглянуть ему в глаза. Но он улыбается достаточно нежно. Достаточно, чтобы в груди щемило и трескалось. У Сан Чхоля маска великого снисхождения, но он постоянно проверяет, чтобы она ела несколько раз в день, и периодически покупает перекусы. С Коуске они разглядывают друг друга и молчат пару секунд. Секунды тянутся долго. Вязкие, напряжённые секунды. Шин Э думает, что ему очень хочется упрекать: то ли её — за то, что позволила ему уйти, то ли себя — за то, что не углядел. Но их вины в этом — у каждого по-разному, и упрекать никто никого не имеет права. Именно об этом они думают, стоя на расстоянии, но как будто бы чересчур близко, впритык, обмениваясь теплом и молчаливым «мы отпустили, мы заслужили». Шин Э думает, что ему очень хочется сказать хотя бы что-нибудь — но слова не выходят, как и у неё. Они молчат. Они отворачиваются. Столько неловкости — что хоть провались сквозь землю, и каждый раз как в первый. Они не смогли удержать кого-то, кем дорожили. Но самое важное, что оба понимали: ему нужно уйти, а их желание вернуть его обратно было самым эгоистичным по отношению к Ён Ги, которое они могли иметь в такой ситуации, и делать с этим желанием ничего не хотелось. С такими мыслями смотреть друг на друга — как в зеркало. По утрам Коуске хочется ударить кулаком в стекло, в котором его отражение выглядит как недавний труп. По утрам Шин Э хочется замылить все отражающие поверхности, чтобы не видеть своих опухших глаз. По утрам… Холодно.~
Закат растягивается и алеет. В одном наушнике надрывается чей-то голос. Умиротворяет контраст громкой музыки, почти истошного крика, который словно бы раздаётся из самых глубин души Шин Э, тёмных и потерянных, куда никто не заглянет — даже она сама, — и умиротворённого вечера, в одиночестве, на крыше, над городом, который расстилается перед взглядом в беззвучии. Если что-то и слышно, то это не переговоры людей, а отдалённый шум, состоящий из журчания машин на дорогах. Она одна там, где они были вместе. В первые дни от этого болело. Шин Э беззвучно плакала, прижав ногу к груди и уткнувшись в неё подбородком, а холодный ветер хлестал по щёкам, будто бы говоря «нечего реветь, не заслужила, да и за что, по кому?». Ветер был жесток, но прав. Ветер здесь — в пять этажей над землёй и, казалось, в сантиметрах от облаков — всегда жесток и прав. Небо играет для себя классику, город мурлыкает серенады своим жителям, а в точке схода, где должно быть двое, но только одна, молчаливо. Ветер был гораздо более терпелив, когда рядом стоял Ён Ги. Или, может, ей мерещилось? Может, она не замечала всей его силы, когда Ён Ги загораживал её и обдавал теплом?.. Живое солнце. Апельсиновый мальчик. Уставший узник. По вечерам… Громче всего.~
Каждая из ночей тянулась долго и пожирала саму себя в смазанную череду бессонниц, от которых Шин Э помнит разве что один и тот же потолок, в темноте, а затем в слабом утреннем свете — и всё ярче, пока голубые оттенки — оттенки неба, прокравшегося в комнату — не выскальзывают из дома змеями, спешащими спрятаться от солнца. О, ночи — невыносимы. Единственное время, когда холод постели ощущается особенно явно. Единственное время, когда ничто не могло заставить её сдержать слёзы. Единственное время, когда не было никаких светлых напоминаний о нём — голубого полотна, пышных облаков, жадно палящего солнца и хлёсткого ветра на высоте, над, под, в пространстве для двоих, в котором если ты один — то как будто чего-то не хватает. Пустоту хочется заполнить, но чем? Кем? Только им, только им, только им, — она повторяет, как мантру, и закрывает глаза. Ресницы мокрые, и слеза, текущая по переносице, щекочет кожу, а затем падает на подушку. Шин Э падает с крыши. Мысленно. Тысячу раз. Шин Э падает. Не тысячу раз и не с крыши, но зато в реальности. Единственное время, когда не было светлых напоминаний — были тёмные и сжимающие сердце шипастой хваткой, от которой хотелось свернуться калачиком и дрожать, цепляясь за подушку с разорванной наволочкой. Она видит его полуприкрытые глаза, искусанные пересохшие губы. Как блики с улицы играют на коже. Как темнота скрывает мазки усталости на лице. Она слышит его хриплый голос. Ощущает, как рот изгибается в улыбке. Изнутри — костьми, сердцем, лёгкими и нервами — чувствует взгляд, прожигающий насквозь, несущий желание о чём-то большем, чем они были готовы себе позволить. Чувствовать изнутри — одно это вводит в экстаз, в состояние ненормальной эйфории. Город шумит иначе. Шёпотом теневого мира, резким смехом прохожих, свистом моторов — звуки проходятся змеиным языком по лопаткам, вылизывают позвоночники — заботливо, но в то же время издеваясь, — и кусают плечи. Ён Ги нет. Есть послевкусие обманщиков-чувств и сбитое на пол одеяло. В голове проносятся мысли, и ни за какую Шин Э не хватается. Не решается. Она знает, что найдёт в этом потоке. Она знает, что найдёт его в своей голове — и ни за что не найдёт рядом.~
Маленькие магазинчики на пять этажей вниз кружатся перед глазами. Теперь в ушах оба наушника, а музыка заглушает любые — все — звуки и даже её сердцебиение. Шин Э танцует на крыше то закрывая, то открывая глаза, и небо словно бы танцует с ней, меняя формы облаков, как меняя взгляд, улыбку и положение рук. Они не соприкасаются, но продвигаются в сантиметрах друг от друга, и ветер взметает волосы и несёт тучи ближе, но Шин Э их не видит, Шин Э не до них, у неё музыка в голове и — на какие-то минуты — вместо сердца, и это всё, что нужно, чтобы держаться в дни, полные одиночества. И в ночи, полные сдавливающих виски воспоминаний. Она танцует, ничего не стесняясь — потому что никто не видит, и даже если видел, ей было бы плевать. Она танцует, когда болит бок. Она танцует, когда ноют ноги. Она танцует, когда в горле жжёт. Она танцует, пока сил не остаётся — Шин Э едва не падает на пол, но успевает ухватиться за край кровати и поднимает себя на неё. Наушники и телефон забрасываются под подушку даже без проверки сообщений — там наверняка классические «как дела?» от Майи и Рики, которые хотят убедиться, что она в порядке. Шин Э не в порядке и не будет, а отмахиваться лживым «всё нормально» надоело. Сознание ускользает гораздо быстрее, чем раньше, до этих диких танцев то на крыше, то в темноте комнаты. Шин Э уставала морально — и эта усталость жрала её живьём. Теперь Шин Э устает соразмерно физически — и это помогает. Клин клином? Вроде того.~
— Я танцевала, иногда как будто на краю. Но это не точно, потому что когда ближе к краю, тогда боязно открывать глаза. Сан Чхоль морщится и моргает несколько раз с выражением лица «я ничего не понял». — Ты же осознаешь, что так можно упасть? С крыши. На пять этажей вниз. — На двадцать — куда-нибудь в ад. Ну а что, — Шин Э усмехается, — это точно было бы вышибание клином. — Я всё ещё ничего не понимаю, но могу тебе точно сказать: ты так упадёшь. Поэтому прекращай. В наушниках сидит Шин Э, а не Сан Чхоль, и только поэтому она не слышит, насколько громко говорит, а у него получается уловить придушенный шёпот: «Я уже упала». Сан Чхоль раздражённо-устало вздыхает и задумывается, скучающим взглядом рассматривая серый вид промокшего города. Они сидят плечом к плечу и не видят лиц друг друга, но знают в точности, у кого какой уровень усталости. У обоих одинаковый. Обоим от этого смешно-горько. — Знаешь, — он чешет затылок, скрещивает руки на груди и наклоняется вперёд, — если бы ты упала с этой крыши на двадцать вниз в ад, то тебя бы там не собрали, разве что в кашу, и тем более не подняли. Если на пять вниз, то тоже вряд ли бы подняли. Нет, может быть, подняли, но ты бы маловероятно хотела подняться сама и вообще хотела что-нибудь в целом. Или хотела, но только поскорее умереть. Ты не упала с крыши… ещё — и не надо. И это уже хорошо, — Сан Чхоль сцепляет пальцы в замок, разъединяет их, снова сцепляет, разминает — ему неловко, и он не может целиком спрятать эту неловкость. — Не важно, куда ты упала сейчас, главное, что пока не физически, потому что тебя поднимут… потому что мы можем тебя поднять. И ты сможешь… ты захочешь подняться. В объяснениях он не мастер. В подбадриваниях словами — тем более. — Ты что-то сказал? Глаза Сан Чхоля раскрываются в удивлении, на мгновение он застывает, а потом хмурится и отворачивается. — Пошла ты. Впрочем, Шин Э не обращает внимание и на это.~
Сан Чхоль пишет ей длинное сообщение, состоящее из всего, что он сказал, периодически добавляя «ты тупая» в разных формах. Шин Э издаёт громкое «ха!» и отвечает коротко. «Вообще-то, я всё слышала». Судя по тому, сколько уведомлений приходит от Сан Чхоля после — он в деталях распланировал, куда и в какое путешествие она должна отправиться.~
Кого-то одного никогда не будет хватать. У Ён Ги есть он. И ему нужно настроить себя, потому что никто больше так особенно не обходим. А для того, чтобы настроить себя, никак не обойтись без мира вокруг. Поэтому одной Шин Э никогда не будет достаточно. Поэтому жизнь никогда не сойдётся на одном человеке. Поэтому, даже имея в руках счастье, он станет искать ещё. Ён Ги понял: весь человеческий путь — вечные поиски, ведь в их природе заложена тяга к большему, чем уже есть, и эта тяга опасна, но в то же время как маяк, когда ты заблудился, запутался, растерялся. Это развитие. Куда оно заведёт — отдельная история. Ён Ги знает, чего хочет. Чтобы дом — там, где он. Он не был канарейкой, запертой птичкой или раздавленным тараканом. Он тот, кем себя видит. И впервые за долгие годы Ён Ги не боится признаться, что он, может, и не монстр, но и не лучше хищника, зверя, прижимающего землю когтистыми лапами, с тяжёлым дыханием и опасной личиной. Костям внутри не хватает места, и они распирают тело, рвут кожу, заставляя заходиться в крике. Но Ён Ги принимает и это. Вот он — настоящий, вот — ему больно не только из-за кого-то, кто не он. Ён Ги принимает — и прекращает бежать от себя. Это как избавиться от плёнки безумства. И теперь с чистым разумом можно по-настоящему вернуться, а не приползти, чтобы потом снова убежать. И он возвращается. Не наперекор всем тем, кто сомневался. Не в клетку. Не в темноту. Не в чью-то стальную хватку. Не домой. Он приходит.