Болезнь, любовь, парализующая, паразитирующая?

— Я тебя когда-нибудь сожру, серьёзно. — Что? — Коуске оборачивается, удивлённо распахивая глаза. — Что? — Шин Э целиком копирует его выражение лица, скрещивая руки на груди. Между ними повисает не совсем неловкая тишина — скорее, тишина недопонимания или, точнее, полного непонимания. На самом деле, на краю сознания Коуске улавливает, к чему она это говорит, но отгоняет мысль, как назойливую мошку — впрочем, как обычно, ведь он предпочитает не зацикливаться на отростках того, что уже решено. То, что Шин Э не согласна с решением, его всё же немного волнует. Немного. Немножечко. Она тяжело вздыхает и закрывает лицо ладонью, а потом массирует висок и жмурится, словно изо всех сил держится, чтобы не сказать «как же вы все мне тут надоели» — «все» просто потому, что Шин Э никогда и ни за что не скажет Коуске, что он ей надоел. Она старается уважать его чувства, но он, кажется, собирается уважать всё, что угодно, но не её личное пространство и законы мироздания. (Хотя насчёт последнего — это же Коуске, как иначе?) Шин Э бросает на застывшего Коуске мрачный, прожигающий взгляд в последний раз и разворачивается, направляясь в ванную. Короткий хвостик взъерошенных волос качается из стороны в сторону, и Коуске отвисает, только когда она исчезает за углом и захлопывает дверь. Он невольно улыбается — её домашний полусонный вид пробуждает в груди тепло, и пусть Шин Э была и до сих пор категорически против его манёвров, нацеленных на то, чтобы в очередной раз оставить её у него дома, — ему это нравится. То, как она расслаблена. Как она вписывается в стены его квартиры. Не как украшение, ваза, кресло, красивый рисунок, а как новый житель, достойный хозяин. Он закрывает глаза и глубоко вдыхает, потому что улыбка становится шире, и отчего-то ему хочется смеяться — и совсем немного плакать. Но мама учила, что мальчики не плачут, поэтому вместо слёз Коуске сжимает рубашку на груди — тепло, так тепло, так невыносимо тепло, что больно. Но эта боль приятна. В который раз?

~

У Шин Э не много причин для недовольства, и она не пытается находить их специально, но мир с Коуске так устроен, что каждый его седьмой вдох влечёт за собой какое-нибудь смещение полюсов. Честно, на полюса ей плевать, но на то, что между ними творится в последнюю неделю — нет, потому что Коуске с завидной частотой находит предлог, чтобы она осталась с ним на ночь. На день. На вечер. На ещё ночь. Вначале этого занимательного квеста он произнёс запретные слова: «Ты не хочешь жить со мной?» — и нет, она не хотела, но не потому, что не доверяла ему или боялась чего-то, а потому, что потому что. Разумных объяснения отторжению Шин Э не могла найти. Да и не то чтобы искала. Через пару дней она сошлась на «нам ещё слишком рано переходить на такой уровень» и «мне нужно личное пространство», но Коуске отмёл их, как смахнул шахматы с доски, заканчивая игру, которая даже не началась. «Почему рано? Я не предлагаю тебе выйти за меня» и «Я дам тебе всё личное пространство, какое тебе понадобится, я могу даже переустроить квартиру, чтобы для тебя была отдельная комната». Дальше Шин Э нашла объяснение в его ответах: дело было не в «рано», а в том, что он так просто соглашался взять её на себя, впустить в свой дом, проводить время поблизости в несколько раз больше, чем раньше, и при этом как будто бы был уверен, что не устанет от неё; её также смущало, насколько легко он готов потратить деньги, лишь бы ей стало хорошо. Она не привыкла к такому проявлению заботы… любви… что бы это ни было. И уродилась слишком гордой, чтобы позволить кому-то платить за неё. Шин Э не сомневалась, что Коуске, даже если поначалу пообещает ей хоть какую-то независимость, позже всё равно завернёт её в плед и станет разбираться с любыми проблемами самостоятельно. Нет. Нетушки. Впрочем, готовит он отменно, и за еду она почти прощает ему все грехи. Почти.

~

Чем дольше она с ним дома, тем роднее становится как будто не ему, а… дому. И чувствовать это не собой, а словно стенами квартиры, странно. Странно и головокружительно. На глазах встают слёзы. Он отворачивается и прячет улыбку в ладони. Ресницы мокрые. Это непривычно. Но приятно. И он ничего не может поделать с тем, что сердце бьётся как-то не так, воздух в комнатах какой-то непривычный, а свет как будто более тёплого оттенка…

~

— Ты останешься. Шин Э открывает рот, чтобы возразить, но он шагает ближе. — Ты останешься, потому что, когда мы вместе, мне легче дышать. Она, нахмурившись, наклоняет голову — о, Коуске очень хорошо знает это движение: упорность придавливается сомнениями и чувствами, наполовину относящимися к раздражению, а на другую — к нежности. Он может закрыть глаза и представить точь-в-точь всё, что произойдёт дальше: Шин Э опустит взгляд вниз, шумно выдохнет, сжимая губы, и расслабится — в глазах останется только полное принятие и согласие. Но, мальчик мой, люди — бездна, и если ты впустил в свой дом девочку, сколько раз ни пытайся убедиться, что она не волк, рано или поздно вскроется, что она — тигр, а ты — добыча в родной клетке. Когда Шин Э открывает глаза, Коуске буквально слышит, как на фоне бьют в гонг и диктор кричит «охота началась». Он нервно сглатывает. Шин Э смотрит как-то… не так. Он никогда не видел у неё такого взгляда. Проникающего внутрь с пугающим рвением, стремящимся вылизать внутренности, впечататься в его тело, провести пальцами по косточкам, губами пересчитать рёбра и языком выжать воздух из лёгких. — Ч-что ты мне сделаешь? — едва заикаясь, сдавленно, но с вызовом произносит Коуске. Держать уверенный вид становится тяжелее с каждой секундой. — Вообще-то, — Шин Э хищно улыбается, вызывая у него дрожь по спине, — много чего. Она шагает к нему, не отводя взгляда, гипнотизируя и притягивая, и когда между их лицами остаётся несколько сантиметров, Шин Э невинно улыбается и проходит мимо. — Но не сейчас, — она легонько бьёт его по плечу в дружеской манере. Коуске мысленно оседает на пол прямо там.

~

Он весь день надеялся держать хвост трубой, но постепенно расслабился. В кровать они заваливаются со смехом, Шин Э сразу же сворачивается клубочком и утыкается носом ему в плечо, одну руку закидывая поперёк его груди. Коуске прикрывает глаза — под веками плывут цветные всполохи и мелкие точки. Кровать тихо скрипит. Он морщится, не сдерживая улыбку — её волосы щекочут нос и щёки, даже проверять не надо, чтобы убедиться, что она нависает над ним. Шин Э оставляет короткий поцелуй на подбородке и опускается ниже, к шее, прикусывая кожу, а Коуске вздрагивает. Она переплетает с ним пальцы, а другой рукой расстёгивает несколько верхних пуговиц и скользит языком вниз к ключицам. Коуске сильнее сжимает её ладонь, и Шин Э издаёт тихий смешок, явно довольная его отяжелевшим дыханием. Всё отодвигается на фон — дни с ней, вопрос, раздражение, странные всплески дикой нежности. Ему хочется быть с ней — и она рядом; ему хочется, чтобы она принимала его — и она остаётся; ему хочется прикасаться — и она поглощает его изнутри. Шин Э всегда даёт больше, чем он просит. — Сладких снов. Она отворачивается, укрываясь одеялом, и затихает. Коуске моргает несколько раз, пока до него медленно доходит произошедшее, а потом беззвучно усмехается, закрывая глаза рукой. Сердце глухо и быстро бьётся, а тело охвачено жаром, но если он полезет, то останется без головы… Это одна из самых долгих ночей в его жизни.