Болезнь, любовь, парализующая, паразитирующая?

And everybody wants to know 'bout how it felt to hear you scream They know you walk like you're a God, they can't believe I made you weak

Небо как будто дышит над ними, и она дышит с ним в унисон, и чувствует его тёплый взгляд. Наверное, если бы оно умело улыбаться, то это была бы улыбка, похожая на улыбку Коуске. В платье становится тесно, а в квартире — одновременно комфортно и слегка волнительно. Огни города сверкают в темноте. Шин Э прикладывает ладонь к окну. Капли по ту сторону стекают вниз по стеклу — как маленькие безобидные лезвия, ласкающие холодом. Чем дольше стоишь под ними, тем больнее от каждого нового удара. В отражении она краем глаза замечает высокую фигуру: Коуске спешно стягивает пальто и небрежно бросает его на стул так, что оно норовит сползти на пол, а потом замирает — пальцы на застёжке наручных часов, — словно не ожидал увидеть её здесь, забыв, кого привёл домой. Нет, просто он до сих пор думает, что она завораживающе красива в простом, но подходящем ей платье — Шин Э выглядит как принцесса из тёмной сказки. Или затворница-ведьма, которая плетёт ворожбу спокойными песнями. О, если бы она запела, вливая яд под кожу, Коуске бы не противился… — Мы оба насквозь промокли, — Шин Э улыбается, оглядывая его. С волос капает вода. — Гулять под дождём — неплохо, но тащиться под ним и заболеть — уже не так романтично. — И чья это идея была? — он усмехается. Вообще, это Шин Э дёрнула его на улицу и повела в сторону дома, не слушая возмущения. Он настолько несвободен, настолько не знает, как это — резвиться, не задумываясь ни о чем, не боясь выговора, делая что-то смущающее, что-то, на что другие могут показать пальцем и сказать «вот чудики», — настолько лишённый развязности, той самой, обычной, никому не мешающей, что она чувствует себя обязанной подтолкнуть его к новым ощущениям. «Напоминать о том, что инициатива была моя, и объясняться, почему это случилось — лишнее», — догадывается Шин Э, смотря, как Коуске криво ухмыляется и разминает шею, не отрывая от неё взгляда. По спине ползут мурашки, и дрожь колет руки, плечи, ноги, заползает в грудь предательской змеёй, обвивающейся вокруг гулко бьющегося сердца. Она с невинным выражением лица пожимает плечами и отворачивается. Обычно Коуске двигается бесшумно, и Шин Э, оставаясь с ним наедине, иногда забывает, что он где-то поблизости. От невесомого прикосновения к плечу она почти подпрыгивает и замирает. Щекотно, а ещё — приятно и тепло. Реагировать на Коуске как на холодные капли — это так… привычно. И правильно. Все мысли, остаточные слова пропадают, словно смываются не дождём, а цунами. Одним пальцем Коуске ведёт вниз, к лопатке, с наслаждением замечая, что она напрягается, и, соскользнув к краю платья, задерживается на застёжке. Шин Э чувствует горячее дыхание на шее, и мир кружится. Лёгкие готовы взорваться, а сердце начинает бешено тарабанить в грудную клетку. В висках стучит. Обнимать её — подобно смерти и возрождению. Вдох выходит судорожным и шумным. Она готова клясться богам, что Коуске игриво улыбается — лицо в отражении смазывается, не хочется ничего видеть — только бы раствориться в расслабляющих ощущениях. Вместо колкого и меткого комментария, просящегося с языка, Коуске оставляет невесомый поцелуй под ухом, другой рукой приобнимает её и, надавив на живот — обжигая даже через ткань, — прижимает к себе. Шин Э безвольной куклой отклоняется назад, запрокидывая голову и прикрывая глаза. Да, это именно то, чего желает её тело, разум, сердце. Сопротивляться бесполезно. Где приятнее всего? Безусловно, у дьявола в руках. И она не дура, чтобы отказываться от этого. От него. Держать её вот так — успокоительное, действенней которого ничего не существует. Звенит застёжка. Шин Э становится легче, но рука Коуске лежит на животе и не даёт смахнуть промокшее насквозь платье. Наверное, это к лучшему. Он сам едва сдерживается, чтобы не… — Твои вещи на той же полке, если ты их не забрала. Тебе стоит переодеться, — его шёпот — каждый раз — вызывает головокружение и нецензурные выражения, едва не вырывающиеся криками. Придушенно, словно она уже на пике. — Не хочу, чтобы ты заболела, — голос Коуске тихий, волнующий, но в то же время слегка серьёзный. Смесь мелькающей осознанности с очевидным возбуждением — а если он не хочет её в этот момент, то она однажды швырнёт его в окно — только распаляет желание Шин Э поиграть с ним. Но жар его тела исчезает. Коуске убирает руки и отодвигается. Единственное, что она теперь чувствует — разочарование. Огни города смазываются, в отражении внимание приковывает только он. Шин Э наблюдает за его плавной походкой, думая, что можно дотянуться до прямой спины, ухватиться за рубашку, уткнуться меж лопаток и больше никогда не отпускать… Эта фантазия вызывает покалывание в кончиках пальцев, и она нервно сглатывает — не хватало, чтоб слюни потекли. Он приседает на кровать и стягивает галстук, проходясь взглядом по комнате и останавливаясь на Шин Э с цепляющей серьёзностью, от которой невозможно отвернуться. Все мысли об одном — «подойди, подойди ко мне, не стой там, мне так хочется касаться тебя, ощущать тебя», — их можно прочесть по глазам. Их можно предугадать, вспоминая сегодняшний вечер — особенно немое согласие на непривычную выходку. Прогулки под дождём — не каждый день, как и его нежные, но властные прикосновения. И Шин Э, пусть не слыша повторяющуюся мантру, направляется к нему. Пол кажется пластилиновым, прогибающимся под шагами, и стены кружатся, словно весь мир покачивается в бесконечном танце, а они застывают в константе. Коуске смотрит ей в глаза, как загипнотизированный, не движется и едва дышит. Шин Э ласково прикасается к щеке, оглаживает приоткрытые губы, ткань рубашки — ледяная, а его кожа по сравнению с ней — кипяток. Он — целый костёр, в который хочется броситься без оглядки. Тишина оглушает. Коуске медленно поднимает руку, будто боится, что Шин Э отстранится, и ведёт пальцами от шеи к плечу, цепляет тонкую бретель и отодвигает в сторону. Вторая соскальзывает вслед за первой, и платье с шелестом падает к ногам. Шин Э, не смущённая ни холодом, пробежавшимся по голому телу, ни того, как Коуске кусает губу, наклоняется и упирается лбом в его лоб. Меж ними — жалкие сантиметры. Он подаётся вперёд, и горячее дыхание опаляет рот. От контраста температур Шин Э дрожит: позади раскрывает пасть ледяное королевство, а впереди разгорается пожар. И как бы ни был дьявольски красив и необходим этот пожар, она, усмехнувшись, мажет поцелуем по щеке. Коуске неудовлетворённо вздыхает. Подожди, подожди, всё будет — всё, что ты захочешь, и даже то, что захочет она, ведь ваши желания созвучны и пересечены. Будет всё — и больше. Шин Э наклоняется к шее и прикусывает кожу под ухом, в тот же момент надавливая на плечи, сбивая планеты, звёзды, замахиваясь на контроль — и заставляя Коуске упасть на спину. Кровать тихо скрипит, он удивлённо моргает и смотрит на неё с растерянностью, а Шин Э не теряет времени — садится сверху, разводит его руки в стороны и расстёгивает последние пуговицы. Распахнув рубашку, она невесомо пробегается пальцами по торсу, желая впечатать в память это ощущение, этот момент, его прервавшееся дыхание. Кожа прохладная и влажная из-за промокшей одежды. Коуске облизывает губы. Он выглядит удивлённым, но не шевелится и ничего не говорит. Шин Э принимает это за знак согласия и позволение продолжать, чему она радуется, но мысленно: дать во взгляд пробиться детскому восторгу и растянуть губы шальной, широкой улыбкой, словно у ребёнка, заполучившего игрушку, — непременно сбить атмосферу. Шин Э хочет выглядеть перед ним властной, она — ведёт, а он — поддаётся. В приглушённом свете её образ темнеет и насыщается энергией. Вода стекает с волос, прилипшим к шее, капелька скользит по ключице, к ложбинке меж грудей, и Коуске опускает взгляд вслед за ней, заворожённый, обезоруженный, пленённый и готовый делать всё, что Шин Э скажет. Она не дрожит, не отвлекается ни на что и совершенно не смущается — что смущает его, — у неё в глазах лихорадочный огонёк, от которого становится тепло, щекотно и совсем немного страшно. Шин Э обводит выступающие ключицы, надавливает ладонью и ведёт вниз, ближе к животу приподнимая запястье и прикасаясь лишь пальцами. Она останавливается у края брюк, подцепляя ремень ногтём. Коуске шумно вдыхает и прикусывает губу, Шин Э, отзеркаливая его действия, думает, что готова продать мир за то, как он раскрывается перед ней. Грудь вздымается от тяжёлого дыхания, а щёки заметно алеют. У обоих. Есть что-то, что ему может дать только она. Наверняка есть. Но что? Идея приходит внезапно, вылизывая черепушку шершавым языком — в голове звенит. Только тогда Шин Э, озарённая, отводит взгляд в сторону, осматривая комнату, будто в ней есть кто-то, кому возможно бросить «и что ты мне раньше не сказал?». Снова смотреть на Коуске оказывается тяжело — щёки колет, в животе стягивается тугой ком, а ладони потеют от волнения. А что, если не понравится? Она не любит останавливаться и сомневаться перед тем, о чём потом, вероятно, пожалеет, если не сделает. Не понравится? Взрослый мальчик, скажет и объяснит, а со своей природной харизмой и любовью указывать на чужие косяки ещё и посоветует, как лучше. Шин Э приподнимается и слезает с кровати. Коуске не спешит прерывать тишину, как и она не собирается ничего говорить — немой вопрос отражается на его лице. Пол приветствует холодом и дискомфортом в коленях, ремень звякает — Шин Э расправляется с ним на удивление быстро и отбрасывает его в сторону, когда Коуске приподнимается на локтях. Вместо вопроса — смущённое и громкое непонимание происходящего. — Подожди, — низкий голос дрожит. — Ч-что ты… подожди, нет, не надо. Она перехватывает его руки, пытающиеся перехватить её, и отводит их в сторону. Ничего не говорит, лишь смотрит упрямо, снизу-вверх, медленно дыша и надеясь передать ту всепоглощающую уверенность, которая бьётся под кожей. Не пререкайся. Не сопротивляйся. Не сомневайся. Он нервно сглатывает и прикрывает глаза. От того, что происходит дальше, у Коуске дрожат кулаки и под веками плывут яркие круги. Дыхание ускоряется, биение сердца глухое, раскатывающееся эхом, отдающееся пульсацией в виски, он непроизвольно сжимает простынь — кажется, ткань трещит, будто порвётся, стоит приложить чуть больше силы, и прохлада комнаты не остужает горячее тело. Он — словно огонь, который ничем не затушишь. Его источник неиссякаем. Не сомневается. Когда Коуске открывает глаза, ему хочется провалиться под землю от смущения, но желание перевешивает — и он смотрит, не отворачиваясь ни на секунду, и происходящее запоминается деталями: дождливой ночью за окном, стёклами, залитыми каплями, лампами, приглушённый свет которых убаюкивает, вьющиеся волосы Шин Э и абсолютно, неоспоримо, жутко неприличные звуки — особенно его приглушённые то хрипы, то стоны. В какой-то момент — проходит точно вечность — Коуске не выдерживает и касается её щеки, ведя к подбородку. Он тянет остановившуюся Шин Э к себе, вверх, и мягко, будто боится сломать, обнимает и опускает на кровать. Она моментально обхватывает его талию ногами и впивается пальцами в лопатки, цепляет ворот, пытаясь стянуть рубашку, и Коуске приподнимается, давая ей сделать это. Не пререкается. О, он хорош. Иногда Шин Э думала, что даже слишком, но такие размышления — бесполезны, ведь Коуске выбрал её, и он может выбрать другое, а она ничего не изменит. Тратиться на переживания — одно из последних, на что ей хочется спускать время, которое можно отвести под что-то более полезное. Но да — он хорош. Чертовски хорош. Она оглаживает крепкие плечи и смотрит ему в лицо. Взгляд у Коуске нежный — бьёт под дых. И вдруг — на мгновение это похоже на борьбу — Шин Э толкает его в грудь, перекатывает в сторону и, прижав к кровати, нависает сверху. Он морщится — мокрые волосы бьют Коуске по лицу и щекочут нос. Не сопротивляется. Этот день и ночь — всё, что довело их до точки, дало им свободу, подтолкнуло друг к другу — поистине волшебны. Ни с кем бы и нигде больше ему не понравилось быть сейчас. А она бы не продала эти моменты на спокойный вечер за интересным сериалом и с любимой едой. Коуске подаёт руки, и Шин Э опирается на них. Вести его, брать тот темп, который хочется, видеть всего и сразу, иметь контроль над неподконтрольным — головокружительно, ей кажется, что она в раю, а может быть, и в аду, на отдельном, незапланированном кругу для нежных собственников, находящих наслаждение во власти, даже когда они сами смотрят снизу-вверх, стоя на коленях, лёжа под, двигаясь навстречу прикосновениям, чтобы сильнее, ощутимее, чтобы сердце стискивало крепче, чтобы жар в теле распалялся и выходил за его границы. Всё, что происходит с ними, будто сон, но то наслаждение, которое захлёстывает их на пике, громогласно шепчет, что нет никаких снов, а это — реальность. Время замедляется, тело сковывает цепями — они рвутся, звенят и рассыпаются осколками по коже, как острые дождевые капли. Шин Э тяжело дышит и припадает к его груди, утыкаясь носом в шею. Становится ещё жарче. Коуске приобнимает её и прижимает к себе, перебирая кончики влажных волос. Всего несколько секунд, чтобы вернуть осознанность — и она оставляет короткий поцелуй на ключице и сползает в сторону, ухватываясь за одеяло и натягивая его на себя и Коуске. — Это было… — он останавливается, пытаясь подобрать верное слово, но на ум ничего не приходит. Блаженная пустота — и точно такая же внутри тела вместо пожара, но это не опасно и не неприятно, как бывает, когда душа бьётся и осколки врастают вовнутрь. Шин Э утыкается лбом ему в плечо и бурчит: — Ничего не говори. Оказывается, если не смущаться в процессе, то всё сполна накатит после, да так, что ослабнут ноги. Она надеется, что Коуске не заметит румянца на щёках, потому что ей кажется, что на них — пожар. Может, со временем Шин Э привыкнет? Хотя бы чуть-чуть. Определённо стоит попробовать ещё раз, чтобы узнать ответ. Она широко — и по-детски — улыбается.