Пепел розы

Что общего у ворона и письменного стола? Берта растягивала свои полные губы, прикусывала улыбку, взводила бровь — как взводят курок. С этим она тоже справлялась успешно: учил отец, а отца научил Вьетнам. И у «ворона» и у «стола» есть «о», эта крохотная обиженная пышечка. Какой банальный ответ. Берта никогда не говорила «О, неужели». Она говорила «А, ну да» и уходила, даже не утруждая себя хлопками двери. Ее интересовали люди ровно столько же, сколько тосты с джемом: пока не съедены. Можно подумать, когда-то писали не перьевыми ручками даже — перьями, писали за письменным столом соответственно, а перья — они и у ворона есть. Берта никогда не могла усидеть за столом — только на столе. Забиралась, усаживалась, свешивала ноги и ждала, пока кто-нибудь из вежливости или раздражения не предложит ей стул. Тогда она разрешала себе обижаться, говорить «а, ну да» и уходить. За столом можно есть. Ворона можно есть. Берта любила есть пиццу пепперони. Сначала снимала колбаски, маленькие сальные красные кружочки — донельзя похожие на ее губы, — потом слизывала сыр, ну, а затем в расход шел треугольник теста. Потом Берта разлюбила пиццу пепперони. Когда брат на день рождения заказал ей самую большую, она сначала отковыряла по привычке все колбаски, но не стала их есть — а выплюнула в салфетку, а салфетку швырнула в лицу официанту. Из ресторана их, конечно же, тоже вышвырнули. За стол можно сесть. На ворона можно сесть. Берта как всегда оставила дверь открытой, не потрудилась закрыть, впуская сквозняк — доктору пришлось потрудиться самому, пока Берта садилась на стол. Стоило доктору справиться с дверью и галдящей очередью за ней, Берта уже сложила два бумажных кораблика из справки о косоглазии некоего мистера Лоу. Она заметила, что считает закон, где запрещается выгуливать собственных аллигаторов без поводка, совершеннейшей чушью, и, подумав, добавила, что аллигаторы — в принципе полная чушь, до тех пор, пока из них не делают сумочки или туфли. Сумку можно положить на стол. Ворона можно положить в сумку. Берта положила в сумку конфеты и пару лакированных туфель. Весь вечер она стаптывала каблуки и была счастлива. Конфеты она подарила нищему на паперти. Долго сидела на жесткой скамейке, склонив голову, смотрела под разбитые ноги, а вовсе не на витражи или мерцание свечей, пыталась оттереть след чужой пятерни от белого плеча, и плакала, потому что решила, что никому не нужна. Берта знала, что пришла в «последнее пристанище», но и здесь ее никто не ждал. У гипсовой Марии глаза были слепы. Брат зачем-то Ей молился, но Берта могла только ревновать. У стола нет глаз. Если ворону выколоть глаза, у него тоже не будет глаз. Берта могла кружиться на карусели до умопомрачения долго. Может быть, она в детстве перекружилась, и теперь ум ее навсегда померк? Берта кружилась и кружилась, разгоняя детей, словно голубей, словно теней, что были рядом, совсем рядом и шептали какую-то чушь про колбасу, которую вредно есть, потому что даже коровы кому-то нужны, чтобы их есть. А ты, Берта, никому не нужна. Ты даже невкусная. На стол ставят гроб. Ворон летает над гробом и кричит траурную песнь. Платья надевают как вороново крыло — черные. Или волосы. Волосы цвета воронова крыла. Слишком долго и необычно, вместо банальных «черных». Берте нравилось, когда ей так говорили. Берте нравилось ложиться в гроб. Оттуда ее достал брат, обозвал дурой и долго плакал. Она тоже заплакала. Они быстро ушли — даже нет, убежали из похоронного салона, но Берта заставила брата поклясться, что он купит ей тот гроб, который ей так понравился. Брат пообещал, потому что Берта улыбалась, потому что думал, что согласием обратит это все в дрянную шутку. После этого он снова повел ее есть пиццу пепперони. Уже в другой ресторан, конечно же. Там они сели за стол, а за окном пролетел ворон. Что общего между вороном и письменным столом, Марк? Не имею ни малейшего понятия, Берта. А между шизофренией и биполярным расстройством, Марк? Разве тебе не написали в справке, Берта? Не знаю, Марк. Я сделала из нее бумажный кораблик. Положишь его со мной в гроб?