«Хаки»

      У влюбленного человека есть такая особенность: при виде объекта симпатии сердце начинает грохотать так, что взрыв над Хиросимой кажется самой тихой и безобидной вещью, когда-либо случившейся.       Такая же особенность – вкупе с его синестезией – есть и у Джастина. Когда он видит загорелую фигуру у порога в его комнату.       Саша стоит и переминается с ноги на ногу, обняв себя руками и выглядя так, будто она действительно взволнована. Джастин усмехается и качает головой, чувствуя, как и в его груди грохочет это ужасное чувство.       Чувство, которое он иногда называет: «я по тебе скучаю, но ты — главная ошибка моей жизни».       Саша Уэлш — вот имя этой ошибке. Кудрявой, загорелой, привлекательной и напоминающей о тех временах, когда жизнь Джастина разделилась на «до» и «после». До сих пор, вспоминая, он думает о том, как быстро можно поломать человека и выудить из него все живое. Как будто кто-то вытащил все еще бьющееся сердце и поместил вместо него холодный булыжник.       Саша, Саша… Ты не успела.       Джастину уже все равно.       Он откашливается, словив её взгляд.       Ну, почти все равно.       — Не подходи, — кидает он тихо, но достаточно свирепо, когда девушка предпринимает попытку приблизиться к нему.       — Выслушай меня хоть сейчас, — умоляюще и громко произносит она, и в уголках её глаз собираются слезы.       В коридоре мужского общежития становится так узко и душно, что Джастин сравнивает свои ощущения с глубоким серым цветом, будто он на самой глубине океана, где нет ничего светлого и теплого, а к ноге крепко привязана веревка с гирей. Он тонет, и Саша не дает ему всплыть наружу.       Все люди эгоисты. Почему никто не задумывается о том, что когда кто-то просит прощения, ему важно, чтобы он был прощен, а не чтобы другому человеку стало легче?       Мы так стараемся приглушить свою боль, но при этом усиливаем чужую.       У Бибера все чаще и громче бьется сердце. Если он приложит руку, то буквально почувствует, как по ладони ударяет неприятной пульсацией. Но он не может и пошевелиться — ему кажется, что если он сделает хоть шаг, то сорвется со своей цепи, как цербер, и накинется на Сашу.       Но каждый раз, когда он цепляется взглядом за её черты лица, он понимает, что его цепь не сорвется. Потому что, черт возьми, как же он скучал по ней.       Но возвратиться уже не сможет.       Она смотрит на него теми самыми глазами, что и год назад — такими глубокими, будто говорящими: я все понимаю, Джастин. Теми глазами, которые потухали с каждым днем все больше и больше, и не было никакого для них спасения. Зажечь снова тот свет было невозможным.       Ведь это правда больно — хотеть помочь человеку, но не иметь и малейшего понятия, как это сделать. Будто он за толстым стеклом, тонет в воде, а ты — ты наблюдаешь за этим, как посетитель идиотского океанариума.       На этот раз за стеклом тонет Джастин.       — Я не хочу, чтобы все было так, как есть сейчас, — говорит Саша деланым твердым голосом, чтобы не дать себе размякнуть и разреветься. И все же, её голос дрожит. — Я… Я хочу тебя обратно, Джастин. Ты мне нужен.       Грудная клетка у него втягивается резко, отчего выдох получается рваным и громким. Ком в горле нарастает все больше, не давая кислороду поступать в организм. У Джастина кружится голова, и он опирается плечом о стену, опуская взгляд.       Конечно, он ей нужен. И она ему нужна. Но уже слишком поздно, чтобы что-то менять. Они оба перегорели, они оба поняли, что вместе им быть не суждено.       Саша, увидев, как невидимая защитная оболочка Джастина испаряется, не теряет ни секунды и подходит ближе. Она врывается в его личное пространство, становясь слишком близко, и он ощущает этот её цвет, от которого хочется сбежать, который хочется забыть.       Она касается пальцами его лица, и он снова чувствует зудящий цвет. Даже боится поднять глаза, потому что знает, что сойдет с ума. Он пообещал себе не делать этого.       — Ты спас меня, — произносит она тихо, вкрадчиво. — Разве ты не хотел, чтобы после всего этого мы не были снова рядом друг с другом?       — Я хотел другой жизни, и хочу её до сих пор, — Джастин проклинает себя за дрожащий голос.       — Значит, ты до сих пор скучаешь по мне?       — Очевидно.       Саша улыбается, и Джастин поднимает глаза.       Он так скучал по ней, так скучал, что ему самому страшно, насколько так вообще можно привязаться к человеку. Он на неё смотрит и видит в её карих глазах всё его прошлое, все его хорошие моменты, всю его былую жизнь. Он видит в её глазах ностальгию, от которой стреляет за ушами, от которой сердце обливается кровью.       Ностальгии доверять нельзя. Это было хорошее время, но раз оно уже прошло, значит, теперь это не имеет никакого значения.       А её рука все еще на его щеке.       — Я не могу.       Джастин касается её руки своей, после чего убирает со своего лица. Лицо Уэлш мрачнеет.       — Но почему?       Он саркастически хмыкает, но ему не смешно. Скорее, больно настолько, что единственный способ обмануть себя — улыбнуться, пускай и фальшиво и натянуто.       — Ты сама должна понимать, — говорит он, отходя от неё на шаг. — Возвращайся домой, Саша, я больше не хочу тебя видеть.       — Джастин…       — Нет.       — Но ты любишь меня! — Саша позволяет себе расплакаться, зная, что Джастин, вероятнее всего, тоже будет на грани.       Он снова выдыхает рвано и шумно, и в глазах начинает темнеть. Рукой потирает переносицу, мечтая побыстрее оказаться в своей комнате, обкуриться и лечь спать, чтобы после пробуждения забыть всё это.       Любить человека — не всегда означает быть рядом с ним. Иногда ты любишь кого-то настолько, что единственный способ спасти ему жизнь — быть от него порознь.       Или, в случае Джастина, спасти себя самого. Потому что Сашу он когда-то уже спас, и теперь он сам нуждается в спасении.       Он обходит её, оставляя стоять в коридоре и обливаться слезами, и ему все равно, как там поступают джентльмены — ему сейчас самому настолько херово, что нет времени и сил заботиться о ком-то еще. Поэтому он влетает в свою комнату и хлопает дверью. Поэтому скатывается по ней спиной и утыкается лицом в ладони. Поэтому снова тихо плачет, разрываясь на куски изнутри снова, и снова, и снова.

***

      — Я больше никогда не буду пить.       Ширли произносит это уже в сотый раз, растекаясь на своей кровати и страдая от похмелья. Пэм, сидя на своей, хихикает и перелистывает страницу книги по ботанике.       — Прошел уже целый день, неужели тебе не стало лучше? — спрашивает она.       — По-моему, стало только хуже.       И снова издает какие-то мычания, похожие на брачный зов какого-то экзотического животного.       Ширли привез на машине друг Джастина — Ноа, где-то в полудне субботы. Он держал её на руках, обмякшую и едва живую, с запахом перегара и вдобавок еще и икающей, и постучался в дверь Пэм. Когда она открыла её и увидела сию картину, она подавила в себе смех всеми усилиями, что у неё были. Ноа уложил её на кровать, и сам, чувствуя себя не очень хорошо, просто кивнул Делински и удалился в свое общежитие.       Вот так просто. Без разговоров, лишних жестов. Пришел – положил Ширли на кровать – ушел. Хороший мальчик.       В этот момент Пэм поняла, что все-таки ей больше нравится быть трезвой. Алкоголь явно был сделан не для неё. И не для Ширли, по всей видимости.       Потому что в какую-то минуту она подрывается с кровати и удерживается на локтях, и в голову тут же ударяет боль, от которой девушка щурится. Тем не менее, она говорит:       — Твою мать, мой мустанг!       Ширли обыскивает всё в радиусе двух метров, переворачивая вещи и создавая бардак. Пэм вскидывает брови.       — Разве его не привезли друзья Джастина?       Грейс замирает на месте, стоя спиной к соседке. Она поворачивается, хмуря брови и выглядя очень озадаченной. Выпрямляется и ставит руки в бок.       — Не поняла…       — Он сказал, что у него есть друзья в Санта-Монике, которые могут перевезти мустанг за определенную сумму. Не знаю, — Пэм пожимает плечом.       — Я тоже не знаю! И почему ты говоришь об этом только сейчас?       — Ты не давала мне возможности хоть что-то сказать, потому что бесконечно причитала о своем похмелье.       Это должно было звучать обидно, и Пэм бы почувствовала вину, а Ширли — раздражение. Но ничего из этого не случилось. Это не те люди, которые раздули бы ссору из подобной чепухи. Это ведь всего лишь констатация факта.       — Пожалуйста, спроси у Джастина, — Ширли снова плюхается на свою кровать.       — Почему я? Машина же твоя, — Пэм, почему-то, слегка краснеет.       — Во-первых, я умру по дороге к его комнате, — Грейс лежит с закрытыми глазами и поднятой рукой, на которой загибает большой палец. — Во-вторых, это ты с ним сдружилась, — она загибает указательный. — В-третьих, я умру по дороге к его комнате, — загибает средний.       — Ты уже это говорила.       — Знаю.       Ширли опускает руку и открывает глаза, поворачивая голову к Пэм.       — Пожалуйста?.. — просит Грейс, строя из себя невинную овечку.       Делински вздыхает и закрывает книгу. Разве она бы отказала в помощи?

***

      Черт, а надо было. Потому что Пэм не может решиться и просто постучать по долбанной двери, не говоря уже о решимости сказать что-то Джастину.       Между ними что-то возникло, это очевидно. Пускай непохожее ни на дружбу, ни на, тем более, романтические чувства, но толстая стена между ними будто начинает рушиться. Но чем больше это происходит, тем более неловко Пэм перед Джастином, и она не знает, почему. Вернее, нет, знает.       Каждый раз, когда она думает, что Джастин не ненавидит её, он доказывает обратное. Будто не хочет воспринимать её существование, как факт. А это обидно.       Пэм набирает воздуха в легкие и выдыхает. Поднимает руку и стучит по дубовой поверхности пару раз — негромко и ненавязчиво.       Спустя полминуты дверь остается закрытой. И спустя целую минуту — тоже. Пэм кажется, будто она простояла у двери, как идиотка, целую вечность. И когда проходит вторая минута, она действительно ощущает себя по-идиотски.       Она стучит снова, борясь с желанием убежать отсюда. В мыслях Пэм умоляет, чтобы Джастина не оказалось в комнате. Но в этот момент Бог решает не слышать её.       Джастин появляется на пороге спустя пару секунд после второй попытки. У него красные стеклянные глаза, взлохмаченные волосы и очень измученный вид — такой, что хочется его завернуть в одеяло и уложить в кровать. Бибер шмыгает носом и прочищает горло.       — Что? — говорит он хрипло и раздраженно.       Боже, думает Делински, лучше пусть он будет обкуренным, а не снова плачущим.       Она в растерянности, потому что уже второй раз видит такое состояние Бибера. Вот только понять его до конца невозможно — он ведь действительно может быть всего лишь очень накурившимся. А хриплый голос из-за дыма. И красные глаза.       Пэм будто на минном поле. Неверный шаг — и все взлетит на воздух.       — Мустанг припаркован у университета, — Джастин говорит первый, потому что ему надоела эта нелепая пауза. — Идем.       Он заходит в свою комнату и оставляет дверь открытой, чтобы Пэм зашла тоже. Она неуверенно передвигает ногами, обняв себя руками и стараясь незаметно рассмотреть язык тела Джастина. Ничего такого, что говорило бы о том, что он подавлен — ни тебе трясущихся рук и плеч, ни медленных передвижений, ничего.       Бибер наклоняется над столом и открывает ящик. Пэм видит, как под черной футболкой у парня двигаются массивные мышцы, которые почему-то хочется потрогать. Он разворачивается и протягивает ключи.       — Они выпали из кармана Грейс, когда Ноа нес её обратно, он подобрал их, но вернуть забыл.       — А где сам Ноа? — спрашивает Пэм, принимая ключи.       — В женском общежитии.       Он снова шмыгает и опирается бедрами о стол, сложив руки на груди. Смотрит куда-то сквозь Пэм, и этот пустой взгляд покрасневших глаз все больше напрягает её. Ей хочется позволить себе излишнее любопытство и узнать у Джастина, что случилось. Но сейчас возникает другой вопрос, который она озвучивает:       — Что он там делает?       — Что еще парень может делать среди девушек?       За пару секунд все уважение к Ноа испаряется. Пэм вспоминает, как мил он был тогда с ней на пирсе, но сейчас она понимает, что это лишь красивая приманка, с помощью которой он затащил бы её в постель. Как хорошо, что сейчас ей открыли глаза на правду. Второго такого случая она бы не пережила.       Пэм видит, как Бибер, задумавшись о чем-то своем, концентрирует свой взгляд на пустой точке. Он быстро выдыхает и приходит в себя, после чего переводит равнодушный взгляд на девушку.       Она ожидает, что он начнет её прогонять, задавать вопросы или подстебет насчет чего угодно. И у неё постепенно вырабатывается к этому иммунитет, поэтому относительно она готова к чему угодно.       Но он молчит. Просто молча на неё смотрит, а воздух вокруг становится таким тяжелым и горячим.       Почему, сближаясь, они чувствуют между собой еще большую пропасть? Неужели чем они ближе, тем дальше отталкиваются в следующее мгновение?       Его покрасневшие глаза теряют свое равнодушие, и с каждой минувшей минутой становятся невыносимо грустными.       — Джастин, — Пэм сглатывает и сжимает рукой связку ключей.       — Что?       — Ты же не курил, да?       Он вздрагивает, и его глаза полностью теряют свое толстое стекло. Еще хуже становится, когда Джастин моргает, и с его ресниц срывается слеза. Одинокая, еле заметная, но она есть, и игнорировать её не получается ни у самого Бибера, ни у Делински.       Ему вмиг становится жарко и холодно одновременно от мысли, что эта девушка, цвет которой он не переваривает, снова прочитала его, как открытую книгу. Она поняла его, и не прошло даже пяти минут.       Она поняла.       И он не собирается надевать свою равнодушную маску. По крайней мере – сейчас. Поэтому и не вытирает покатившуюся по скуле слезу.       Он молча кивает.       Пэм вздыхает, не зная, куда себя деть от этой неловкости. Она не знает, что в данный момент территория вокруг неё безопасна, и нигде мин не заложено. Она может прикоснуться к Джастину, может заговорить о чем-то личном. Но так боится даже пошевелиться.       А он ждет, пока она сделает его боль более выносимой. Потому что раз уж она здесь, и раз уж так вовремя, то почему бы и нет. В конце концов он не может постоянно играть роль бесчувственного манекена.       — Я.. Ты.. Мы можем поговорить, если ты хочешь, — Пэм тщательно подбирает слова.       Он снова вздрагивает и шмыгает. Пэм кажется, что она этим его спугнула — нельзя вот так резко врываться в чужую обитель боли. И она будет готова принять отказ, принять его худшую сторону снова. Но и этого не происходит.       Происходит то, отчего у Пэм стираются все плохие воспоминания о Джастине, отчего перекрывается доступ кислорода в легкие, отчего кружится голова. Он говорит:       — Да, я хочу поговорить.       Он хочет поговорить. С ней. Он. Поговорить.       Не укладывается в голове.       — Только не здесь, — он добавляет и берет кожаную куртку, висящую на спинке стула. — Пойдем со мной.       И она покорно идет, надеясь, что Джастину не станет хуже.