The red thread

Глава 6. По дороге из Венеции в Инсбрук, 31 декабря 1499 года - Так скажи мне, кто такие ассассины? Просто наемные убийцы? - Нет. Просто наемный убийца лишает жизни за деньги, не задумываясь о том, что значила его цель для мира. Мы этим не занимаемся. У нас есть правило не убивать невинных. - А кто для вас невинный? - Тот, кто не угнетает и не навязывает свою волю. - Так, можно сказать, вы против власти? - Не совсем. Если есть тот, кто обладая властью, неразумно распоряжается ею в целях единоличной выгоды и обрекает простых людей на страдания, мы должны вмешаться. Именно поэтому мы многие века противостоим тамплиерам. Но если правитель способствует развитию и процветанию - чего его трогать? Мы не абсолютные анархисты. - То есть идея безвластия вам все-таки не чужда!       Колеса скрипели под размеренный цокот копыт. Лошади всхрапывали и уверенно тянули повозку по узкой, с плавными изгибами, дороге, в обе стороны от которой вздымались подошвы усыпанных снегом гор. - Это был бы идеальный мир. - Но люди нуждаются в управлении. Многие из них неграмотны и глупы настолько, что правую руку с левой не различают. - И что? Если их это устраивает, пусть. - Глупо. Вот к примеру, у нас есть деревня. Жители выращивают зерно. И все, что они знают - это как его вырастить, обработать и приготовить. А сколько нужно оставить прозапас, сколько лучше продать, а сколько можно съесть - этого они не разумеют. Для этого и нужны отдельные люди, которые все посмотрят, подумают и сделают. Или скажут, как сделать, чтобы всем было хорошо. - Рассуждаешь, как настоящий тамплиер. Есть разница в том, чтобы управлять и направлять. Вот что бы этим отдельным людям тогда не научить работяг рассчитывать доходы и расходы? - Можно. Но из-за этого, во-первых, эти наученные работяги перестанут работать и тоже в управляющие подадутся, а во-вторых, большинство из них просто не сможет научиться! Я считаю, что человеческие способности у всех разные, и каждый должен развивать свои: кому рисовать, а кому убивать сподручнее, одному зерно выращивать, а другому - продавать. Ну что ты смеешься? - Мариус шутливо пихнул ассассина в здоровый бок. - Тамплиер ты - клейма ставить негде! - Эцио переложил поводья в левую руку. - Но про способности верно заметил. Однако развитие индивидуальности - это дело наставничества. Тот, кто указывает направление и подсказывает, как достичь цели - это учитель. И он очень важен для общества. А вот тот, кто использует чужие навыки, чтобы достичь своих личных целей - это негодяй и подлец. - Постой-ка, правильно ли я тебя понял? Например, я использую твои навыки, чтобы целым добраться домой. И поэтому я - подлец? - Открытым текстом тебе это уже дважды говорил, - ассассин посмеялся, за что получил более ощутимый тычок. Фабретти, сидевший рядом с ним на козлах, обернулся, вытягивая из телеги сумку с припасами, в то время как ассассин продолжил. - Но нет. Оказывать посильную помощь - это не то же самое, что быть использованным в гнусных целях. Вот если ты решишь меня, скажем, обмануть и натравить на меня армию тамплиеров, тогда не обессудь, если я приду по твою душу. - Надо же, ты только что подарил мне идею. Постараюсь набрать армию побольше, чтоб ты уж наверняка помер, без всяких там:"Я приду за тобой!" - изобразив замогильный голос, проворчал Мариус, извлекая яблоко. - Нож дай. - Ассассины могут становиться призраками, ты знал? - Пусть кем угодно становятся. Призраки бестелесные и ничего сделать не могут. - Ты недооцениваешь призраков-убийц. - Эцио, свои сказки на ночь кому-нибудь другому рассказывать будешь. Нож, говорю, дай, - Фабретти протянул к нему ладонь. - Зачем тебе? - Яблоко почищу. - Ешь так. Оно чистое. - Оно не чистое. Оно в сумке валялось. У тебя что, ножа нет? - Есть. - Так дай. - Мой нож - это оружие. Им яблоки не чистят. Им извлекают души предателей. Даже после смерти. - Хватит запугивать. Все равно не получится, - граф, конечно, не верил во всю потустороннюю ерунду, но серьезный и тихий голос Аудиторе сумел пошатнуть его уверенность. - Я всего лишь предупреждаю, что с нами шутки плохи, - вытащив из голенища сапога нож, Эцио опустил поводья, прижав их носком сапога. - Давай сюда свое яблоко. - Зачем это? - Нож слишком острый. Не справишься - потеряешь палец или два. Оно тебе надо? - Так. Я, может, нытик и подлец, но, черт подери, яблоко еще в состоянии сам почистить! Дай. Мне. Нож.       Ассассин, подумав, развернул клинок рукоятью к Мариусу. - Будь осторожнее. - Да-да-да. Уже время обеда. Ты есть не хочешь? - Не особо. Мы же хорошо поели перед выездом. - И что? Времени-то сколько прошло? Я вот голодный. - Ты слишком много ешь. Скоро растолстеешь, и ни одна куртка на тебе не застегнется. Будешь в одних симаррах расхаживать. Как Пио. - Ничего подобного, - беззаботно фыркнул граф, сбрасывая длинную полоску зеленой шкурки на землю. - Не буду я толстым. У меня все усваивается. А от таких переживаний, которые ты мне устроил, и подавно: что ел, что не ел, одинаково. - Я устроил? - А кто? Спрыгнул на меня с крыши - я чуть Богу душу не отдал, - закончив с очисткой, Мариус разрезал плод и протянул одну половину Эцио. - А про остальные случаи я уж молчу. - Я говорил, что не надо было деру давать. Я не люблю, когда от меня прячутся и сбегают. Особенно, если у меня весь левый бок огнем горит, - хрустя кисловатым фруктом отозвался Аудиторе. - Черт, я и забыл про твою рану. Как она? - Еще болит. Не беспокойся, мне это не помешает. - Как это не помешает? А если загноится? А если туда какая-нибудь зараза попадет? А если... - Ты кто - моя матушка? Чего затарахтел, как наседка? Ешь давай. И нож вытри. А лучше, дай я. - Я сам, - граф смутился и, чтобы скрыть вспыхнувший румянец на щеках, продолжил копаться в сумке. Вытащил отваренный кусок мяса, отломил хлеба и, сложив их, не глядя протянул ассассину. - На. - Спасибо.       Аудиторе улыбался, но ловил себя на непривычном ощущении - его волновала быстрая смена настроений Фабретти. "Может, это только его попытка защититься от всего, что свалилось на него в последнее время? Или он пытается быть кем-то другим? Признаю, что довольно непросто держать себя в руках, когда привычный радужный мир оборачивается шипами и сжимает в тиски. Он определенно старается не раскисать, и это похвально. Ох, да какое мне дело, что у него там на душе? Да никакого," - пережевывая кусок за куском, думал ассассин. "Простая забота любому приятна будет. Даже если это только протянутый кусок хлеба. Лишь бы не перебарщивал. Заботливый тамплиер...Парадокс!"       Телега выехала на ровную дорогу, окруженную буковым лесом. Слева в просветах между высокими стволами, отражая лучи блеклого солнца, искрилась холодная лента реки. Легкий ветерок, прилетевший с севера, как вестник грядущего шторма, вел за собой армаду мрачных неповоротливых туч. Воздух посвежел, и вот уже горячее дыхание лошадей вырывалось белесыми струйками пара.       Мариус, кутаясь в плащ, покончил с обедом, вытер нож и вернул его ассассину. Он с любопытством разглядывал природу, подумывая о том, что до сих пор не определился с тем, как должен себя вести в этой ситуации.       Страх не довлел над ним, но и не покинул, став фоном для других переживаний. Мариус не хотел быть обузой ассассину, несмотря на то, что являясь высокородным нанимателем, мог позволить себе всякие капризы и шалости. При этом он стыдился того, как вел себя еще несколько часов назад, когда ассассину пришлось его успокаивать, прижимая к плечу. От воспоминания об этом, граф смущался, осознавая, насколько приятны были уверенные, спокойные и властные прикосновения мужчины. Никто раньше не касался его таким образом - ни отец, ни Адриано, даже у Леонардо не получалось заставить Мариуса так робеть. Впрочем, юноша списывал все на нервную напряженность последних дней. Раздумывая, он также понял, что не хочет выглядеть перед ассассином дураком и невежей, потому в общении старался быть сдержанным и затрагивать серьезные темы. Так, например, с подачи графа они успели поговорить о нравах в разных городах, о проблемах нехватки хорошего жилья и ужасно нечистоплотного содержания улиц и дворов. Фабретти стал развивать мысль и о нетщательном уходе за собой некоторых граждан, но, заметив смешки Аудиторе, предпочел замолчать.       Чего граф не осознавал в полной мере, так это причин настойчивого желания понравиться своему спутнику. Колкости он принимал с легкой обидой и недовольством собой, что к настоящему времени уже порядком его обеспокоило, равно как и то, что в манере Аудиторе говорить он иногда слышал расположенность к нему и, возможно, симпатию. Конечно, до той поры, пока фраза не нарушалась очередной шутливой подначкой.       "Мне это просто кажется. Я слишком быстро привязываюсь к человеку, который проявляет ко мне доброту. Еще отец говорил, что для ведения дел - это плохая черта...Я его раздражаю, Эцио сам говорил. А еще у нас наверняка большая разница в возрасте. И профессиональные сферы. Разумеется, он не будет относиться ко мне с той же симпатией, как, например, Лео. И это, несомненно, хорошо! Люди с таким самомнением чаще всего становятся любимцами женщин, и я уверен, что у Эцио довольно много любовниц. Черт, ну какое мне дело?! Как только я нормально высплюсь, уверюсь в своей безопасности и наемся вкуснейшей еды, приготовленной руками дорогой Матильды, то тут же забуду Эцио и все переживания, связанные с ним, как неясный сон! Интересно, как они там? Все ли хорошо с Роберто? Хотелось бы мне знать, у них с Матильдой появился ребенок?..Как Франческа с ее извечной головной болью и Анна, век бы ее, конечно, не видать... Наверняка после смерти мамы позарилась на ее украшения. Ничего-ничего, я приеду и все проверю - не дай Бог, что-то пропадет из шкатулки! А дядя Ноэль и дядя Фредерико наверняка удивятся, когда я заявлюсь на порог дома с ассассином за спиной. Ух, представляю их лица! По крайней мере, я надеюсь, что с ними все в порядке, и они не разделили участь моих родителей." - О чем задумался? - прервал поток его мыслей ассассин, который заметил, что Фабретти сжался, обхватил себя руками и, пожевывая губу, глядел куда-то вниз. - О доме, - пожал плечами граф. - Как вернусь, нужно будет заняться делами...А я пока даже не представляю, в каком они состоянии. - Как-нибудь разберешься. У тебя был учитель? - Отец. И Роберто. И Матильда. И... - Кто такой Роберто? - Это наш дворецкий. - Тебя учил дворецкий? - Не всему. В основном, уходу за цветами и вообще за землей. - Вот как. Значит, ты у нас в сельском хозяйстве разбираешься. - Не так, как Роберто, а совершенно поверхностно. Матильда рассказывала всякие истории, сказки...Читать тоже она меня научила. Потом о моем образовании заботились родители. - Удивительно, что в вашем доме такая образованная прислуга. - Мой отец выучил Роберто, чтобы тот помогал ему в хозяйственных делах, а для того нужно было уметь и считать, и писать, и читать, и думать. Мне кажется, что поэтому он для меня - не дворецкий, а больше...Как старший брат.       "Надо будет потолковать с этим дворецким. Если он был правой рукой графа, то должен знать больше, чем сын. В том числе и про тайник. Интересно, заодно ли он с родственниками графа, или по завершении миссии Мариус останется совершенно один в пустом доме?" - А еще у меня был учитель танцев. О-о-о, жуткая скука! - И это говорит тот, кто так лихо выплясывал под ручку с моряками? - Это совсем другие танцы! Ты когда-нибудь бывал на балах? - Приходилось. - Тогда ты согласишься со мной! Все движения медленные и слишком вычурные...В них нет ничего! А танец - это живость движения, это буйство стихий и чувств! Ну какая может вспыхнуть страсть между двумя, если они то и дело подпрыгивают на месте и раскланиваются друг перед другом? О, я видел однажды одну даму, которая танцевала павану (1), да так крутила ручками, что мне казалось, у нее развилась какая-то старческая болезнь! Это никуда не годится. А постановки совместных танцев и вовсе похожи на какой-то зверинец: дамы изображают прыгающих цыплят, а кавалеры - петухов или павлинов. Нет, ради развлечения, это допустимо, но...Терпсихора наверняка не миндальничала, так почему же мы должны? Вот танцы простого народа - это совсем другое дело! - Мне кажется, тебе просто не попадалась правильная партнерша. - Ну знаешь! - Мариус вскочил, подмял под себя ногу и плюхнулся на нее, запальчиво жестикулируя и глядя на профиль Аудиторе. - Танец не должен зависеть от партнера или партнерши! Танец должен провоцировать чувства, а не чувства - танец. Конечно, тут есть взаимосвязь, но сам подумай! Я обязан испытывать что-нибудь к каждой даме в зале, чтобы хотеть танцевать? Ерунда полнейшая! Это во время танца я должен почувствовать, что вот тот человек, руку которого я не хочу отпускать! - указав раскрытыми ладонями на ассассина в необдуманном эмоциональном порыве, Фабретти залился краской, умолк и под его тихий смех перекинул ноги в кузов. - Вот что смешного я опять сказал? - Ничего, Мариус, я только оценил твой ораторский пыл! - посмеиваясь, отозвался Эцио.       Вздохнув, граф поднял взгляд от изучения соломы, которой была набита повозка, и заметил то, что его насторожило. Не отводя взгляда, он похлопал Аудиторе по спине. - Я не хотел тебя обидеть, честно, - добродушно проговорил тот. - Уже почти не смеюсь. - Мы обсудим это позже. Эцио, обернись сейчас же. Мне кажется, или всадник, обнаживший меч и пришпоривший лошадь - это не лучший знак?       Аудиторе мигом глянул назад. На всех порах к ним неслась взмыленная гнедая кобыла, на которой, склоняясь к ее шее, сидел человек в черном плаще и широкополой шляпе. Пескара, 30 декабря 1499 года       Он очнулся от вони. Едва не захлебнувшись, Хакел с трудом выбрался из канавы, откашливаясь и морщась. Все было размыто. Кнехт заторможено осознал, что левый глаз перестал видеть, и в области виска пульсировало средоточие боли, растянувшее свои тяжелые сети по всей голове. Смешавшееся с мучительными спазмами понимание провала рванулось досадливым криком.       Шатаясь, он бежал в порт. Наемник ни на что не надеялся, но не мог себе позволить сдохнуть до того, как на тот свет отправится его последняя цель.       Узнав, какой корабль ушел в Венецию несколько часов назад, Кнехт оседлал свою лошадь и отправился в путь.       Хакел Кнехт был убийцей на службе французского ордена тамплиеров почти с рождения. Выросший без родителей и дома, он каждый день с остервенением отвоевывал свое право на существование. Он не ставил себе никаких других целей, кроме как продолжать дышать. И если за свой вздох приходилось лишать воздуха кого-то другого, Хакел делал это не задумываясь.       Магистр ордена Франсуа Шион дал ему кров, еду и свое покровительство, когда Кнехту не исполнилось и десяти лет. К тому времени он уже был известен, как Душегуб подворотен. Шион поймал его, как дикого зверя, и попытался приручить: помог ему выучиться боевому искусству, направлял и помогал, но никогда не мог сдержать.       Потому, когда Франсуа стал неугоден ордену, Кнехта наняли избавиться от него, и тот выполнил поручение без лишних раздумий. Конечно, ему заплатили.       Хакел выполнял всю грязную работу ордена. Иногда приходилось тяжело, и об этом свидетельствуют шрамы и уродства его тела. Но не было такого, чтобы он не мог поймать одного единственного необученного скрываться юнца. Он всегда со всем справлялся. И то, что сейчас происходило, выедало душу наемника изнутри.       Ослепленный ненавистью к постигшей его неудаче, он так гнал, впиваясь шпорами в бок животного, что конь не выдержал и, захлебываясь, рухнул на середине пути. Наездник чудом успел вывернуться, чтобы не оказаться прижатым его тушей. Тогда Кнехт сорвал с упряжи сумку и закрепленный меч, и поспешил в ближайшую деревню, оставив своего верного спутника мучительно умирать в дорожной пыли. Под покровом ночи наемник выкрал из чьей-то конюшни упирающуюся гнедую кобылу, и уже на ней прибыл на венецианскую пристань к утру.       Опустевшая каравелла покачивалась на волнах. Вся команда отдыхала в портовом кабаке, веселясь в честь новогоднего маскарада. На вошедшего грязного и источающего зловоние наемника они обратили внимание только после того, как он громко, перекрывая шум множества голосов, спросил: - Кто капитан "Красотки"?       Герреро, сидевший поодаль и игравший партию в шахматы с одним завсегдатаем кабака, неторопливо отдал пешку под сруб и махнул ему рукой. - Я ищу двоих, которых ты привез из Пескары. Где они? - нависая черной тенью над капитаном, прохрипел Кнехт. - Понятия не имею, о чем ты, - Герреро сделал ход ладьей, задумчиво потирая пальцами бороду. - Тогда я заставлю тебя покопаться в памяти.       Наемник двинулся на него с обнажившимся лезвием ножа, но замер, услышав лязг и шорох оружия, которые стали хорошо слышны в воцарившейся тишине. Вся члены команды, сколь бы пьяными не были, вскочили со своих мест, готовые при малейшем неосторожном движении наемника, броситься на него. Капитан довольно осмотрел доску, перевел взгляд на Кнехта, оценив положение дел, и со вздохом проговорил: - Я советовал бы отказаться от всякой дурной затеи, синьор.       Понимая, что он не справится со всеми, Хакел опустил оружие и, круто развернувшись, покинул кабак. Его трясло так, что он не с первой попытки отвязал поводья, но, справившись, влез в седло и, перетерпев волну яростного бессилия и болевых спазмов, поскакал прочь. Наемник знал, куда направится ассассин, и если удача вернется к нему, то они встретятся на пути в Инсбрук.       В то же время к Лопе Герреро, убравшему руку с рукояти сабли под игровым столом, склонился Просперо. - Капитан, может, нам стоит предупредить их? - Кого? - Ну... - Вот и я не знаю. - Но капитан!..Давайте мы с ним разберемся. - Не лезь, сопляк, в пасть бешеному хищнику. Это не наше и не твое дело. - Но он же...       Капитан, сурово хмуря густые седые брови, хлопнул по столу ладонью, прерывая матроса. - Как бы ты ни беспокоился, он справится. Тот, кто его сопровождает, не салага, в отличие от тебя. Не лезь в чужой бой, - Герреро передвинул последнюю пешку, заканчивая партию, срубив короля. - Это, по крайней мере, просто невежливо, - кашлянув в кулак, старик улыбнулся. - Иди к остальным. Негоже забывать про вино и женщин. На дороге, где-то между Беллуно и Лонгароне, 31 декабря 1499 года       Аудиторе передал поводья Мариусу и поднялся, сняв с пояса меч. Повозка старательно набирала скорость, но им было тяжело оторваться от настигавшей их лошади наемника. Вскоре они поравнялись.       Мариус старался не обращать внимание на дребезг металла отраженных ударов и выкриков, раздающихся за спиной. Дорога начинала петлять, и разогнавшаяся телега все с большим трудом поддавалась управлению. На секунду звуки стихли, и он обернулся, замечая, как ассассин перешел вглубь кузова, ожидая врага. - Впереди крутой поворот! - предупредил Фабретти, удерживая поводья со страхом и всей решимостью, которую только смог в себе найти. - Не сбавляй ход!       Кнехт спрыгнул на солому и распрямился, удерживая равновесие. Доли секунды - и ассассин с наемником сцепились мечами, не давая друг другу лишнего времени.       Атаки Кнехта натыкались на защиту Аудиторе, но наемник был быстр и не давал шанса контратаковать. В ход пошли удары свободной рукой.       В корпус. В бок. Удар мечом. Они кружили в кузове, расходясь на шаг-два, чтобы с еще большей силой обрушиться на противника.       На повороте, непреодолимой силой утягиваемая в сторону, повозка накренилась и подскочила на яме, едва не перевернувшись. Двое же потеряли равновесие и свалились, продолжая наносить друг другу удары.       Пропустивший удар скрытым клинком слева, наемник не чувствовал текущей по руке крови. Свешиваясь головой с телеги, он удерживал меч ассассина своим, пока не выгадал время и, ухватившись одной рукой за борт, вскинул ноги, упираясь подошвами в кованый пояс и, из последних сил удерживая клинок, резким толчком выбросил противника из кузова.       Единственным глазом он проследил за тем, как тело ассассина перекатилось по земле и замерло, потеряв меч, и дал себе мгновение, чтобы передохнуть. Руки от перенапряжения стали плохо слушаться, но он не мог позволить себе еще раз упустить цель.       Фабретти справился с выскочившими из рук поводьями и оглянулся, с леденящим нутро ужасом не видя ассассина. Резко потянув на себя, он приказывал лошадям остановиться, пока голос не оборвался от ударившей по горлу тяжелой руки, взявшей в захват его шею. Наемник оттаскивал его с козел, несмотря на отчаянные попытки удержаться хоть за что-нибудь.       Не понукаемые лошади сбавляли ход, тяжело выдыхая. - Где тайник, Фабретти? - хрипел в ухо Кнехт, пытаясь раненой и теперь малоподвижной рукой вытащить из чехла излюбленное орудие убийства - нож. - Не скажу! - барахтаясь в крепкой хватке, Мариус царапал и оттягивал от горла руку наемника, когда вспомнил о своем оружии. Судорожно хватая рукоять, он старался отвлечь Кнехта, чтобы вытянуть стилет из ножен. - Тебе придется привести меня домой, чтобы узнать, где он находится! Я не могу так просто объяснить! - А ты постарайся! - подцепив плохо гнущимися пальцами нож, он на мгновение замешкался, ухватывая его удобнее, и в этот момент Фабретти дернулся, с силой вонзая в его бок стилет.       Острая боль ударила по нервам, и Хакел, схватив мальчишку за голову, толкнул его вниз с намерением сбросить с замедлившейся повозки. Этого граф и добивался. Укатившись к краю, воспользовавшись секундами, пока наемник вытаскивает из раны кинжал, Мариус примерился и сполз с кузова, торопливо перебирая ногами по земле, прежде чем отпустить борт.       Он бежал назад по дороге, не оглядываясь на наемника. Взгляд графа упрямо искал ассассина, но так и не нашел. Тогда Фабретти свернул с пути, съехал с обочины по короткому склону в канаву, и, поскальзываясь на земле, побежал в лес. Он надеялся скрыться между деревьями, найти какое-либо укрытие, но не выходило - однообразные высокие стволы бука стали лишь помехой на его пути.       Ему казалось, что он бежит очень долго. Ноги путались в траве и запинались о выступающие корни. Дыхание сбилось, и пришлось остановиться. Граф отстегнул мешающийся плащ и успел отбросить его в сторону, как из-за ближайшего дерева, покачиваясь, с приготовленным ножом в ладони, выступил Кнехт. Он был бледен, его изуродованное лицо покрывал пот, левая сторона лица опухла, и один глаз не открывался. - Не сбежишь, cagna(2).       Рванувший в сторону, граф был пойман за волосы. Зажав пятерней его хвост, Кнехт приволок его к дереву, уткнув острие лезвия в грудь. - Думаешь, тварь, я тебя зарежу? - упиваясь страхом пойманной жертвы, затуманенный разум наемника предлагал ему разные кровавые способы завершить охоту. - Перережу глотку, как твоей мамаше? - лезвие, надрезая ткань куртки, двинулось вверх, коснулось яремной впадины, где тут же выступили кровавые капли. Кнехт, как завороженный, смотрел на них, обнажая в сумасшедшей улыбке мерзкие желтые зубы. - Нет. Это будет слишком просто для тебя.       Отбросив в сторону нож, наемник ухватил его шею двумя ладонями, медленно сжимая пальцы и радуясь долгожданным ощущениям. Фабретти хватал ртом воздух, судорожно цеплялся за его руки, пытаясь сопротивляться, и сучил ногами, надеясь высвободиться из его хватки. Взбесившийся стук сердца не совпадал с секундами, отсчитывающими время до прихода смерти.       Кнехт посмеивался, слушая сдавленные сипы и сильнее сжимая пальцами тонкую шею. Он не отпускал даже тогда, когда ноги графа ослабли, а руки почти перестали царапать его рукава. Наемник только позволил своей жертве осесть, потерять сознание и завалиться на землю.       Увлеченный своей победой, давшейся ему так тяжело, он не услышал, как совсем рядом рассек воздух острый меч ассассина.       Эцио смотрел, как катится по земле отсеченная голова наемника, пока его руки все еще сжимали шею побледневшего Мариуса. Отбросив меч, Аудиторе упал на колени, отталкивая мертвое тело Кнехта и, содрав с рук перчатки, нащупал сбивчивый неритмичный пульс на шее юноши. Торопливо уложив его на спину и растянув шнуровку куртки, ассассин зажал его нос и, накрыв рот своим, несколько раз кряду вдохнул в него воздух. Подождал, отслеживая, как возвращается ровность его дыхания. Повторил несколько вдохов, и только заметив появившийся румянец, немного расслабился. "Черт подери...Я едва успел," - думал ассассин, приваливаясь спиной к дереву. Голову Мариуса он положил себе на колени, отмечая, как его сердцебиение постепенно выравнивается.       Его же тело, расслабившись, заныло. После падения с телеги ему с трудом удалось подняться. От переломов его уберегли доспехи и то, что он успел сгруппироваться, но ушибы все равно еще долго будут напоминать о себе.       Эцио бездумно поглаживал Мариуса по лбу и волосам, глядя на истекающее кровью обезглавленное тело. Дотянувшись до него ногой, ассассин брезгливо отпихнул его и выдохнул, морщась от неприятных ощущений, которыми отозвались мышцы на резкое движение. - Мариус. Ну же. Приходи в себя. Все уже закончилось.       Аудиторе запрокинул голову к небу, затянувшемуся серым бесконечным полотном, прикрыл глаза, и, чувствуя, как на лицо опускаются первые снежинки, надел капюшон.       Прошло несколько долгих минут, прежде чем граф шевельнулся. Мягко удерживая его, ассассин ждал, пока тот придет в себя, бессмысленно разглядывая деревья. Потом Мариус сел, касаясь дрожащими пальцами шеи, вспоминая произошедшее. А вспомнив, обернулся, беспокойным взглядом из-под изломленных бровей уперся в ассассина и, не произнося ни слова, благодарно положил слабую ладонь ему чуть выше сердца.       Снег летел уже крупными хлопьями. Двое вышли из леса и направились прямо по дороге. Через несколько минут хода им посчастливилось найти свою повозку: их лошади, дергая ушами, объедали куст на обочине в компании осиротевшей гнедой кобылы наемника.       Аудиторе и Фабретти больше не разговаривали. Мариус сжался в кузове, укрывшись плащом, Эцио направлял лошадей. Ветер усиливался, как и снегопад, постепенно скрывавший дорогу.       Через несколько часов, когда начало темнеть, и погода совсем испортилась, и продолжать путь стало невозможно, они оказались на территории чьих-то охотничьих владений, где обнаружили пустующий двухэтажный каменный дом с деревянными хозяйственными постройками во дворе.       Пока Эцио распрягал лошадей в конюшне и занимался их устройством, Мариус обошел дом и развел огонь в очаге. Позже Аудиторе нашел его у колодца, набирающим воду. - Давай помогу, - ухватив полное ведро, проговорил ассассин, но юноша не разжал пальцы. - Я сам, - отозвался тот голосом, который Аудиторе почти не признал, и унес воду в дом.       Эцио знал, что такое быть на пороге смерти. Порой это меняет людей, ломает их или сводит с ума. Глядя вслед графу, ассассин надеялся, что Мариус выдержит, и с сожалением понимал, что мало чем может ему сейчас помочь. Потому он не стал навязываться и оставил его в покое, заняв одну из пустующих комнат, где с удовольствием снял вооружение, доспехи, и с чувством радостной легкости упал на кровать, застеленную одеялами и выделанными шкурами.       В дальнем конце дома рядом с пустой кухней Мариус наполнил горячей водой большую бочку, разбавил ее, и, освободившись от одежды, забрался в купальню.       Только когда вода обняла его тело, оцепенение, связавшее его ранее, ослабло. С закрытыми глазами граф отслеживал каждый свой вдох и выдох, чувствуя, как появляется комок в горле, стоило памяти воскресить безумное улыбающееся лицо наемника. Тогда он пальцами тер шею, сначала легко, но с каждым разом усиливая нажатие, желая развести мышцы в стороны, разодрать горло и вытащить этот ком черного безудержного страха наружу.       Едва успокоившись, Мариус обнял себя и съехал по стенке купальни, погрузив лицо под воду. Ладони спустились по плечам, одна замерла на груди, другая скользнула ниже по животу и дальше, сжимая, настойчиво избавляя от навязчивого тянущего возбуждения, в которое превратились его потрясения.       Но этого было недостаточно.       Вынырнув и втянув полные легкие воздуха, Мариус выбрался наружу, нашел в своей сумке кусок мыла и вернулся к купальне.       Он мылся долго, стирая с себя смертельные прикосновения Кнехта, его отвратительное дыхание, его взгляд, его кровь и само воспоминание о существовании убийцы. Но сколько бы граф ни тер кожу, тело не переставало изнывать от рвущихся, но закованных беспокойством чувств.       Потом он сидел, обвернувшись старым одеялом, у очага. Подкладывал в огонь дрова и пустым взглядом следил за жадными языками пламени, скользящими по поленьям, разрастаясь и обхватывая каждое, чтобы поглотить без остатка. Сжавшись от нахлынувшего с разрушающей силой одиночества, он резко вскочил, впиваясь в волосы пальцами, будто именно так можно было растормошить себя, привести в чувство. Тогда, словно отблески огня подали ему идею, он нашел взглядом кусок алой материи.       Он больше не думал, разрывая ее на полосы и уходя из залы, держа их в руках.       Эцио сквозь сон услышал скрипнувшую старую дверь, и как половицы прошептали следы неторопливых шагов. Постель отяжелела, когда на нее взобрались и почти незаметно пересели на его бедра. В воздух, наполненный замершей пылью, прокрался еле слышный аромат цветов.       Чужая рука потянулась к нему и коснулась лица под капюшоном, вздрогнув, когда ее молчаливо перехватили за тонкое запястье. - Я не увижу твоего лица.       На его глаза легла плотная ткань. Освободившиеся руки крепко связали ее концы на затылке. - Представь, что ты с человеком, которого любишь.       Пальцы нежными касаниями очертили линию его лица, спустились по шее ниже и провели по груди через тонкую ткань сорочки, распуская завязки. Приятная бедрам тяжесть чужого тела качнулась, и у горла расцвел несмелый поцелуй в тумане шепота: - Ты мне нужен. Пожалуйста, помоги мне. Salvami.(3)       Широкая ладонь коснулась мягкости локонов, и осторожные прикосновения губ окрепли, пленяя кожу шаг за шагом. Теплые руки, их ласковые помощники, снимали покровы, обнимали и твердо удерживали, надавливая на грудь там, где между ребрами зарождается любое чувство.       Измученные болью тела откликались друг на друга, сливаясь в неспешной, слепой и обостренно чувственной музыке, порождая томный танец теней в лунных отсветах, заполняли комнату призраками удерживаемых стонов и шелестом материй.       Насладившись даром эгоистичных движений гладких бедер, ассассин подхватил хрупкое тело и, накрыв своим, опустил в мягкость одеял. Чувственные губы обронили дрожащий и оборвавшийся напев, зажигая разлившееся сладострастие и побуждая затрагивать самые дальние струны, верша созвучие двух тел.       Сплетаясь в единое целое, не ведая ни смущения, ни робости, двое совсем не замечали вьюги, всю ночь яростно бившейся снаружи в стены дома.       Эцио проснулся после рассвета и первым делом стащил с глаз повязку, оказавшейся сложенным в несколько раз куском алой материи. Потерев лицо, он перевел взгляд на спящего рядом, глаза которого были также скрыты широкой полосой ткани.       В душе шевельнулось давно похороненное и забытое чувство светлой радости. Прикрыв белые плечи одеялом, ассассин рассматривал Мариуса, до изумления удобно прижавшегося к его боку. "Позже мы пожалеем об этом,"- допустил мысль Аудиторе, не в силах отвести взгляд от маленького ушка, окруживших его золотых завитков и от потемневших на шее следов от рук убийцы.       За окном сверкали наметенные сугробы, как торжественный подарок к первому дню нового года. "Как мы поедем?..К черту мысли об этом. Мы заслужили отдых. А как только соберемся с силами, выдвинемся. Ничего не случится за один день." Прикрыв глаза, ассассин снова уснул, позволив Мариусу, проснувшемуся несколькими минутами позже, тайно разглядывать его и с удивлением понимать, как ему хорошо сейчас быть рядом с ним.

Примечания:

1) Павана - торжественный медленный танец и музыка к нему. Что касается темпов старинной музыки, то не обольщайтесь, если источник пишет "быстрый темп". Их "быстрый темп" немногим отличается от современных нам "медляков". 2) Cagna (ит.) - сука. 3) Salvami (ит.) - спаси меня.