The red thread

      Милан, декабрь 1510 года.       Роберто устал биться с графом. За последний месяц Мариус опустошил запасы винного погреба почти наполовину, забросив ведение любых дел, и редко появлялся трезвым, большую часть времени проводя на чердаке в окружении своих картин.       Граф перестал приглашать к себе кого бы то ни было, и потому, когда у палаццо остановился экипаж, Роберто с удивлением вышел навстречу. Из кареты вышла, подбирая юбку богатого черного платья с меховой оторочкой, Беатриче Марино. - Господи! - не удержался от восклицания управляющий. - Какими судьбами, синьора? - Здравствуй, Роберто, - улыбаясь, женщина пожала его руки. - Несколько дней назад я прибыла из Гранады. Мой отец перебрался сюда несколько лет назад и стал совсем плох. Вот муж и позволил мне навестить его. Вместе с тем я узнала, что мой давний приятель совсем отбился от рук! Я подумала, что стоит попытаться привести его в чувства. - Если Вам это удастся, моя благодарность не будет знать границ. Но должен предупредить, что синьор Фабретти стал глух к любым разумным доводам. - Что произошло с ним?       Сальви взмахнул рукой, досадливо покряхтев. - Боюсь, что доподлинно мне это неизвестно. - Я не поверю, что ты — и ничего не знаешь! Рассказывай, не утаивай. - Я могу только предположить, что дело в разбитом сердце. Но а чего он ждал, связываясь с..? - он осекся. - С кем? - Неважно. С тем, кому наплевать на него по самым естественным причинам. Мужчина создан для женщины, и никак не для другого мужчины. Но это мое стариковское мнение. Прошу Вас не передавать его хозяину, а то он не ровен час, меня прогонит из дома. - Брось, Роберто. Мариус никогда так не сделает. Но дай мне сначала увидеться с ним, - похлопав управляющего по плечу, Марино вошла в дом. - Где он? - Наверху. Пытается что-то нарисовать. Будьте осторожны, когда войдете в мастерскую на чердаке — как бы в Вас случайно чего не прилетело. - Даже так? Он проявил свой буйный нрав? - Что только вино не делает со сломленным творцом. Беатриче вняла советам Роберто и, поднявшись на самый верх палаццо, постучала в дверь мастерской. - Меня нет! - донеслось из-за двери. - Что, даже для старых друзей? - заглянув, Беатриче убедилась в том, что Фабретти не планирует ничего швырять в нее, и вошла в мастерскую. Развалившись на ковре посередине длинной комнаты, Мариус глазел в деревянные перекрытия потолка. - У меня не осталось старых друзей. Одни лишь призраки приходят, а на рассвете оставляют меня. И снова, и снова… - размахивая рукой, будто рисовал причудливые узоры, отозвался граф. - А ты пил бы поменьше, глядишь, и призраки бы пропали, - неторопливо Беатриче приблизилась к нему. - Что ты!.. В них вся прелесть. Хоть им я нужен. Это все-таки приятно чувствовать себя нужным. - Мариус, в тебе нуждается достаточное количество народа, - заглядывая в его глаза сверху вниз, Марино улыбнулась, придерживая подол платья так, чтобы оно не ударило графа по лицу. - О, мой самый добрый призрак! Ты и днем решила навестить меня! Я скучал! - растянув губы в улыбке, он протянул к ней руки. - О, нет, мой дорогой. Сначала ты помоешься, а только потом я обниму тебя. Вставай, от тебя разит, как от последнего пьяницы в захудалом порту! - Когда ты в захудалых портах успела побывать? Беатриче присела на корточки и ощутимо отхлестала Фабретти по щекам. - Вставай, говорю! Так ли встречают друзей? Совсем стыд потерял. - Недобрый призрак, - закрыв лицо ладонями, прогнусавил граф. - Я тебе больше скажу — не призрак вовсе. - Беатриче? - собравшись с мыслями, Мариус с трудом перевернулся. - Как ты здесь оказалась? - Приехала, представляешь? Ну и запустил ты себя, - она покачала головой, с укором глядя на шаткие попытки Фабретти встать. - Давай-ка приведем тебя в порядок, а? - протянув ему руку помощи, женщина повела его наружу. - Где сейчас твоя комната? Тебе надо проспаться. - Я не хочу спать! Честное слово, я так рад тебе! - Мариус попытался обнять ее, но наткнулся на выставленную вперед руку. - От тебя страшно разит, повторюсь. Только после ванны. Марино стоило немалых трудов привести Мариуса в адекватное состояние. На помощь ей пришли Роберто и Матильда, которых поначалу граф хотел прогнать, но уступил под натиском подруги и, наконец, замолчал, позволив мыть себя и расчесывать. - Да остригите вы уже меня! - топал он ногой от боли, когда Беатриче вычесывала гребнем появившиеся колтуны в его волосах. - Ну да, конечно. Ты шевелюру растил тридцать лет, чтобы я ее вот так взяла и срезала? Нет, терпи. Зато неповадно будет в следующий раз доводить себя до такого состояния. Уставшие Сальви оставили их одних, только когда Марта подала ужин в столовую. Мариус с неохотой елозил вилкой по тарелке, перебирая овощи, пока Беатриче не подлила ему в бокал некрепкого вина. - За ужином можно. Один бокал, - уточнила она, глядя, как оживился ее друг. - А теперь я тебя слушаю. Что случилось? - Многое. Не хочу об этом, - отмахнулся Фабретти, выпивая вино несколькими глотками и стряхивая в рот последние капли. - Нет, хочешь. И я здесь нахожусь исключительно ради того, чтобы ты выговорился. Начинай. - Беатриче. Не хочу, - упорно гнул свое Мариус. - Милый мой, если я не разделю с тобой горечь поражений, то кто это будет? Роберто? Думаю, он уже сыт по горло твоими страданиями. Впрочем, как и остальные. Гибель Кьяры, о которой мне сообщил, к слову, не ты, тоже меня опечалила. Но не до такой же степени! Так что я смею догадываться, что дело не в ней. Тебя бросили, и ты решил найти счастье на дне своих винных погребов? Мариус помолчал, оттолкнув от себя приборы. А потом его прорвало. Он рассказывал сначала медленно и нехотя, но с каждым словом становился эмоциональнее. Не спрашивая разрешения, он все подливал себе вина и без утайки рассказывал ей всю свою жизнь, в том числе те моменты, которым она была свидетелем. - И закончил я тем, что переспал с его сыном. Нет, Ромео замечательный во всех отношениях! Но я! Мне было тошно. Да и до сих пор так. - Тошно почему? Потому что Ромео тебя не удовлетворил? Или наоборот? - Да все было с ним прекрасно. Только… Как тебе объяснить? Мне не нужен Ромео. Мне не нужен кто-либо другой. У меня и желание-то не сразу проявилось, уж прости за подробности. - Не смущайся, продолжай. Это все очень интересно. - Потому я и прогнал Ромео. Я не буду с ним честен. Да и ему, наверняка, это все не нужно. Я бы посчитал это унизительным, если бы вместо меня все время представляли другого. Это как проклятие какое-то! В голове одна и та же мысль: а где он, а почему он так поступил, а чем я его не устроил? Ведь я мог отдать ему все! А ему, оказалось, ничего не надо. Кроме своей проклятой истины. Выждав паузу, Беатриче оправила складки своего платья, понимая, что никакие слова не заставят Мариуса думать иначе, пока он сам того не захочет. - Милый, бывает, что люди расходятся. Тем более в наше время. Если он выбрал свой путь, почему бы тебе не отпустить его? - Я отпустил. - Ну да, как же… Ладно, черт с тобой. Пока отец болен, я поживу у тебя. Надеюсь, возражений нет? Мариус мотнул головой, без особой радости соглашаясь на предложение подруги. - Вот и замечательно. Поправим твое душевное состояние. И вообще тебе пора заняться делами поместья. - Роберто вполне справляется с ними. - Роберто — не граф. К тому же, он сильно постарел. Не думаешь, что ему уже пора побольше отдыхать? - Пусть себе отдыхает. - Бестолочь ты, - Беатриче укорила его за безразличное попустительство. - Ничего. Приведем в порядок дом, а там и до лавок твоих доберемся. Или ты хочешь столько лет успешной работы пустить коту под хвост? Как дочь купца, я тебе не позволю. И кончай пить!       Январь 1511 года. Две недели присутствия Беатриче в доме Мариуса пролетели незаметно. Мало помалу она добилась того, чтобы он нанял слуг для временной работы по уборке поместья и его территории. От пристрастия к вину Марино все же не смогла уберечь графа, но Мариус стал пить реже и чаще пребывал в том состоянии, когда с ним можно было разговаривать. Однако в некоторые ночи она слышала, как в соседней спальне Мариус допоздна распевает матросские песни и разговаривает сам с собой. Хуже всего было в пургу. Тогда он не спал вовсе, а, закрывшись ото всех на чердаке, пытался написать хоть что-нибудь, будоража свое воображение не одной бутылью вина. И когда ничего не выходило, он рушил мольберты и бросал холсты, разламывая их рамы. - Как считаете, он придет в себя? - с беспокойством интересовался Роберто в беседах наедине с Марино. - Мариус спятил, это очевидно. Я надеюсь, что время залечит его раны. Никогда бы не подумала, что он будет так себя вести. Но его можно понять… На его долю выпало достаточно приключений. - Да уж. Говорил я ему… - Роберто, перестань. Я уверена, что он слушал тебя. - И все делал по-своему. Хотел бы я как-нибудь ему помочь. - Просто дай ему еще немного времени. Беатриче переживала за Мариуса. И как бы он ни выбирал пагубное одиночество, она почти все время проводила с ним: надоедая, развлекая или пытаясь образумить мягкими наставлениями. Как-то поздним вечером, когда черное небо снова хмурилось тяжелыми снежными облаками, они лежали рядом на толстом ковре в южной гостиной. - Не люблю зиму, - заговорил Мариус, глядя в окно. - Самое дурное в моей жизни происходит зимой. - Не приписывай сезону того, в чем он не виноват, - приподнявшись на локте, Беатриче легконько коснулась кончика его носа веселым щелчком. - Я все думаю… Может, тогда, в мой день рождения, когда ты уехала… Может, если бы я женился на тебе, тогда все было бы иначе? - Было бы. И в тот день ты определенно профукал самое лучшее предложение в своей жизни, - улыбнувшись, женщина села, глядя на отрешенного графа. - Хочешь сказать, ты меня любила? Беатриче смущенно замолчала, но в силу характера не смогла промолчать. - Почему же любила? Я тебя и сейчас люблю. Но если раньше надо мной властвовали филия и людус, то сейчас — филия и сторге. Увы, твое сердце, как и тогда, хранит в себе стрелы Амура, и твое заражение эросом делает меня только твоей доброй нянечкой. Я не против. (1) Мариус повернулся к ней, будто только что осознал ее присутствие рядом. Испытывая туманную смесь чувств вины и благодарности к Беатриче, он заново рассматривал ее густые темные волосы, забранные в аккуратную прическу — вплетенная коса диадемой венчала ее голову, открытую шею, и спокойные мудрые синие глаза, которые с добротой смотрели на него. Помолчав, не отдавая себе отчета в последствиях, граф задумчиво произнес: - А ведь я никогда не был с женщиной… - Признаюсь, я тоже, - улыбнулась Беатриче, разглядывая свои пальцы, и решилась предложить: - Но я могла бы показать тебе, каково это. Если ты хочешь. - Я боюсь опозориться. Тогда я совсем перестану считать себя мужчиной. - Не подумай, что я навязываюсь, но если ты опозоришься, мы только посмеемся и никому не расскажем об этом. Как впрочем и при ином исходе дела. Решать тебе. И Мариус неожиданно для самого себя согласился, позволив себе мысль, что терять ему нечего. Эту ночь они провели в спальне Беатриче, из которой временами доносились веселый или смущенный смех и приглушенные шутливо-серьезные перебранки, а тишина возникла ненадолго, когда граф все-таки не уронил своего достоинства и овладел женским телом. Все принятые решения имеют закономерные, хоть и весьма неожиданные для наивных людей последствия. Беатриче Марино задержалась в поместье графа еще на месяц. В середине февраля ее отец скончался, и провожая его в последний путь, женщина испытывала беспокойство не от того, что осталась сиротой, но от приступов тошноты и головокружения. В Гранаде ее ждал муж и трое детей, и Беатриче прекрасно понимала, что с ней происходит сейчас, и что может случиться в будущем, вернись она в Испанию немедленно. - Мариус, нам надо серьезно поговорить. Беатриче ворвалась в его кабинет, где граф пытался заниматься бухгалтерией. Он не присутствовал на похоронах, высказав слова поддержки накануне. - Что случилось? - раскладывая черновики с расчетами, безынтересно поинтересовался он, хмуря брови. - Отвлекись от своих бумаг! - Беатриче закрыла за собой дверь и заняла кресло напротив графа. Она нервничала, и ее раздражение не осталось незамеченным Фабретти. - Воды? - предложил он, оглядывая стол и находя взглядом лишь кувшин с вином. - Иди ты к черту со своей водой. У нас… у меня большая проблема. - Раз она у тебя, значит, все-таки, она «у нас». Говори, что случилось? Начался дележ наследства? Разругались с родней? - Вовсе нет. Мариус, я беременна. - Да? Что же, поздравляю, - улыбнувшись, кивнул граф, снова цепляясь взглядом за столбики цифр. - Какая же это проблема? - Мариус, я беременна от тебя! И, смею напомнить, что я замужем! Как мне теперь вернуться домой? Фабретти нашел стеклянным взглядом беспокойные глаза Беатриче. - Может, тебе кажется, что ты беременна? Тошнит? - Тошнит. - Может, ты просто что-то не то съела? - У меня трое детей, я трижды была беременна, ты что же, думаешь, я не понимаю, что со мной происходит?!. - Беатриче вздохнула и попыталась успокоиться, прежде чем произнесла страшные для самой себя слова: - Надо как-то избавиться от ребенка. Мариус поднялся, потирая лоб пальцами. В молчаливой задумчивости он пробыл не больше минуты, которые показались Беатриче вечностью. - Что ж, пройдет девять месяцев… Или сколько там вынашивают? И избавишься. Потом поедешь в Гранаду. - И как мне объяснить мужу свое пребывание здесь? - Тебе — никак. Я сам напишу ему. Скажу, что ты приболела, ослабла на фоне эмоциональных потрясений в связи с кончиной батюшки. Или думаешь, он не поверит? - Я не знаю, - растерялась Марино. - Путь в Гранаду сейчас небезопасный, а я не смогу отпустить тебя в дорогу в таком состоянии. Не переживай, я придумаю что-нибудь убедительное. - А потом? - Потом ребенок останется со мной, а ты вернешься к семье. - И как ты объяснишь его существование? - Беатриче, я не могу решить все вопросы сразу. Давай дождемся его появления на свет. Эта новость поразила Мариуса. Он не представлял себя отцом, не чувствовал какой-либо привязанности к зародившемуся невидимому человеку, но понимал, что должен позаботиться о своей подруге. - Ты правда хочешь оставить его? - А что ты предлагаешь? Заберешь новорожденного и с ним отправишься в Гранаду? Какие сказки придумаешь для мужа? Нет, оно того не стоит. И прерывать беременность, если она есть, не позволю, потому что это может навредить тебе. - Ты мне все-таки не веришь? - Я пытаюсь посмотреть на ситуацию со всех сторон. Если ты права, я все сделаю, чтобы ребенок рос в достатке. Если нет — все будет куда проще. Однако на все это нужно время. Твой муж ревнивый? - Он любит меня. Но если узнает, что я понесла от другого — убьет. Сначала меня, потом до тебя доберется. - Ну, себя мне было бы не жалко, - усмехнулся Фабретти, присаживаясь на подлокотник кресла, где сидела Беатриче, и обнимая ее за плечи. - Никогда бы не подумал, что так все сложится. - Разделяю твои чувства. Август 1511 года. Как бы ни надеялся Мариус на то, что Беатриче ошиблась, она все-таки была права. Марино не была затворницей, и ей тяжело дались месяцы в палаццо, из которого Мариус, памятуя о несчастном случае, однажды произошедшем с Кьярой, не выпускал Беатриче дальше территории сада. Он окружил ее той заботой, на которую еще пока был способен, и теперь уже он занимал ее всякими развлечениями. Чего Мариус не смог для нее сделать, так это оставить свое пристрастие к вину, каждый вечер уносясь в качающее небытие с фантастическими образами любимых воспоминаний. Изредка Мариус принимал гостей, прибывших не столько из добросердечных намерений, сколько из праздного любопытства и по делу. И хоть граф не допускал, чтобы его подругу кто-либо видел, слухи о новой графине Фабретти все-таки просочились в общество. В ночь на 17 августа Беатриче разрешилась в присутствии врача и трех повитух, которых Матильда со всей тщательностью и скрытностью отбирала из всех знакомых, в то время как за стеной Мариус в компании вина и священника, которому он заплатил достаточно высокую цену за молчание, ожидал рождения ребенка. К удивлению всех Марино разродилась двойней: первым родился мальчик, а следом через несколько минут — девочка. После долгих споров детям дали имена Габриэль и Изабелла, в честь любимых родителей Беатриче и Мариуса. А десять дней спустя, как только оправилась от пережитого, Беатриче уехала. Фердинанд Гарсия Ромеро, супруг Марино, в последнем письме выказывал намерение самостоятельно прибыть в Милан за супругой, если к сентябрю она не приедет в Гранаду самостоятельно. Беатриче не хотела больше гневить мужа, и потому, со слезами распрощавшись с новорожденными детьми, которых она больше никогда не увидит, и с Мариусом, заставив его поклясться, что он приложит все мыслимые и немыслимые силы для воспитания детей, покинула Милан. Константинополь, октябрь 1511 год. Эцио проснулся в дурном расположении духа. В окно заглядывали яркие звезды, и лунный полумесяц едва высвечивал силуэты далеких минаретов. В комнате висел насыщенный запах благовоний, а снизу раздавался смех отдыхающих ассассинов. Жизнь на базе, как местные называли свое убежище, не замирала ни днем, ни ночью. Ему снились плохие сны. Смертельные бои, трупы поверженных врагов и реки крови, пролитые им, не оставляли его в покое, несмотря на кажущуюся легкость совершения убийств. Но если бы только мертвецы наполняли его сон, Эцио бы проснулся просто уставшим, как будто и не спал вовсе. Однако ему снился Мариус. Его тонкий златовласый и вечно юный граф корил его за совершенный выбор. Сюжет снов менялся: то они вместе прогуливались по неизвестному побережью, то грелись в объятиях друг друга. Но завершались сны почти всегда одинаково: Мариус молчаливо обижался или наоборот осыпал его ругательствами, и уходил, а все попытки Эцио его отыскать приводили лишь к пробуждению. Сны были настолько реальны, что просыпаясь, Аудиторе не сразу понимал, что все им увиденное было в стремительно удаляющемся прошлом. А в этот раз Мариус исчез. Просто растаял в его руках, бросив досадливый взгляд, и будто уступил место пришедшей во сне его новой знакомой. Венецианка, которую встретил ассассин по прибытию в Константинополь, София Сартор, понравилась Эцио. Своим сдержанным, но лукавым нравом, образованностью и милым любопытством, который свойственен юным особам, она расположила его к себе, и Аудиторе позволил себе обратиться к ней за помощью в разгадке некоторых тайн. Намереваясь отыскать лишь библиотеку Альтаира, ассассин оказался вовлечен в более опасные приключения. Чтобы попасть внутрь найденной библиотеки, ему потребовалось не только выжить в Масиафе, когда, казалось, шанса на спасение не было, но и раздобыть ключи, созданные Альтаиром и спрятанные в Константинополе, с чем ему и помогала София. Но чем дальше вел его избранный путь, тем больше вопросов появлялось. София верно высказалась: «Чем больше нам становится известно о мире, тем меньше мы о нем знаем». И эти слова Эцио применял не столько к миру вообще, сколько ко всему, что происходило непосредственно с ним. Аудиторе, как увлеченный исследователь, не оглядывался на свое прошлое, но оно само настигало его. Совсем неожиданным было встретить Дуччо, который давно, почти в прошлой жизни, сватался к Клаудии и к еще шести синьоринам одновременно. А вчера он досаждал своей навязчивостью Софии, которую Эцио встретил в порту. Одному Богу было известно, каким образом этого пройдоху Дуччо занесло в Константинополь, но он будто напомнил ему об оставленном доме и всех, кого он покинул. Вспоминая Мариуса, Аудиторе думал, не слишком ли сухо он выразился в своем письме. И он даже представить себе не мог, как тот отреагировал на его прочтение. Сейчас Эцио жалел, что написал ему о расставании, ведь только в столь длительной разлуке он в полной мере ощутил всю тягу, которую испытывал к нему. Он скучал. По его телу, по голосу, но больше — по радостному и довольному спокойствию, которое он испытывал, находясь рядом с ним. Его увлеченные разговоры о живописи, о праздниках, торговле и работе мастерских, в целом его стремление жить и созидать вдохновляли ассассина. Именно так он выразился недавно, выслушав эмоциональную речь Софии о новых знаниях, что она готова была получить с его помощью. Тогда он рассмеялся, понимая, кого она ему напоминает, и был вынужден объяснить свое поведение так, чтобы не обидеть. Вдохновение — не тот термин, который должен подходить расчетливому убийце, однако Аудиторе испытал именно этот прилив сил, всколыхнувший в его сердце стремление скорее завершить свои поиски и пробудивший дорогие сердцу и оттого печальные воспоминания. Тем не менее Эцио считал, что поступает верно. Сейчас, в период кратковременного затишья, он испытывал тоску, но прежде ему было не до нее. Например, когда после длительного и изнуряющего боя в Масиафе ему накинули на шею петлю — он хмуро подумал, что проигрывать битву, когда он один, а врагов — несколько десятков, не зазорно, пусть и обидно. И стать висельником, как отец и братья — это лишь усмешка судьбы, но почему-то ее шутка для Эцио оказалась не смешной, и больше вызвала в нем растерянное негодование. Но он не испытывал ни печали, ни грусти. И он бы смирился с той судьбой, что обхватила его горло толстой веревкой на одной из башен крепости, если бы не призрак. Альтаир, явившийся ему одному бесплотным духом, своим немым образом указал, кем он является, будто напомнил, что ассассина не сдержать, если виден путь отступления и есть хоть один скрытый клинок. Эцио не понимал, почему дух наставника древних ассассинов приходит к нему в час, когда необходима помощь. Сколько бы он ни говорил об этом с другими, никто из ассассинов не испытывал подобного. Кроме Мариуса, который не только ассассином не был, но и являлся потомком тамплиера. И это еще больше запутывало Аудиторе. Эцио разглядывал деревянный потолок над собой. Вставать не хотелось. Хотелось повернуться на бок и ощутить запах любимых волос, коснуться стройного тела и окунуться в негу взаимной чувственной любви. Ассассин приложил немало усилий, чтобы задушить в себе ожившие чувства и воспоминания, и покинул убежище, надеясь, что непрерывная деятельность позволит ему избежать ненужных сожалений. Милан, ноябрь 1511 года — февраль 1512 года. Мариуса раздражал детский плач, который, казалось, никогда не прекращался, эхом отдаваясь от стен пустого поместья. Спасаясь от невыносимого шума, граф арендовал небольшой дом в Милане, куда переселил детей с няньками, кормилицами и Сальви. Несмотря на ожесточенное сопротивление Роберто, Мариус выгнал его на пенсию, как и Матильду, заранее выплатив им жалованье на три года вперед. Роберто сомневался, как граф без его помощи будет вести дела, и потому, приняв ультимативное решение Мариуса об их переезде, все-таки сумел уговорить его разрешить контролировать ведение отчетности по производствам и доходам. В то же время ситуация в герцогстве осложнялась. Из-за того, что военные конфликты во главе со Священной лигой (2) усиливались, поползли слухи о том, что вскоре начнется очередная война за господство в Милане, и найдутся желающие сместить городского наместника французской короны. Тогда Роберто, пытаясь достучаться до здравомыслия графа, просил его обратиться за помощью к дружественным ассассинам, которые в случае опасности, могли бы помочь защитить владения. Но Фабретти ничего не желал слышать об этом. Предельно ясно высказавшись, что братство ассассинов — не наемная стража, он запретил управляющему обращаться к ним по какому-либо поводу, пусть даже его, графа, без суда будут вешать на позорном столбе. После переезда Сальви с детьми графа, Мариус остался в палаццо с Мартой и Валентином, присутствия которых он почти не замечал. Живопись больше не увлекала Фабретти. Он не мог писать, потеряв всякий интерес к сюжетам, холстам и краскам, но занялся лепкой небольших скульптур из воска и глины. Все свое время он проводил в мастерской, с головой отдавшись новому увлечению. Мариус чувствовал, что Эрос оставил его, а время стерло боль несправедливой утраты. Однако он не мог жить дальше, словно вместе с Эцио его покинуло желание радоваться жизни. Все настоящее ему было скучно и пресно. Пофос (3) главенствовал в его душе, заставляя оживлять в памяти фрагменты былого счастья. Наряду с Дионисом, он лишал его сна и заставлял создавать фрагменты статуи, образ которой никак не хотел созревать в воспаленной фантазии графа. Время, сменив его страдания тоской, забрало с собой и часть воспоминаний. Мариус забыл запах любимого, и каково было чувствовать объятия его сильных рук. Восковые фигурки ассассина заполнили стол в мастерской, и когда Мариус осознал тщетность попыток слепить что-нибудь другое, он решил избавиться от навязчивого желания любить бесплотный образ, воплотив его подобно Пигмалиону (4) — в статуе. Несколько месяцев он почти не покидал палаццо, изредка выбираясь в город, чтобы навестить детей и семью Сальви. Когда же снега сошли, и земля стала оживать в преддверии тепла, Мариус закончил свою работу. После трех дней пьянства, которым он отпраздновал завершение ростовой скульптуры, Фабретти, покачиваясь, вошел в мастерскую. На него, смягченный закатным светом, смотрела глиняная статуя Аудиторе, облаченного в доспехи. Его слегка протянутые руки приглашали к объятиям, и, выронив бутыль, Мариус не смог сопротивляться. Вложив свою ладонь в его, художник осмотрел глиняные пальцы, любовно воссозданные им. Скользнул придирчивым взглядом по темной руке к украшенному резьбой наплечнику, и, будто не выдержал — обнял статую за шею, спрятав лицо — как привык — у края нагрудника. - Почему ты оставил меня? - тихо спросил он безмолвную фигуру и взглянул на ее лицо, с мягкой родной улыбкой глядящее поверх него. Мариус ощущал холод и шершавую неровность застывшего материала. С разочарованным вздохом отстранившись, он коснулся пальцами губ, скулы, щеки и бровей, в точности повторявших живший в памяти образ Аудиторе. - Ты — не он, какой с тебя спрос? Мертвая глиняная безделушка. Злость пробудилась в нем, и руки сами толкнули статую, которая, не качнувшись, опрокинулась и звонко раскололась на множество частей. Глядя на сотворенное, Мариус понуро дошел до тахты, спрятался под одеяло и дал выход чувству: с тех пор, как погибла Кьяра и до этого дня он не позволял слезам появляться на глазах. Он злился, пил, отрекался и пытался ненавидеть, а сейчас — сломался. И за окном, сменив алый закат, будто аккомпанируя его чувствам, стремительно разыгралась гроза. Март 1512 года. Мариус нечасто навещал детей. Но все же хоть раз в месяц старался найти в себе силы повидаться с двумя маленькими непохожими друг на друга Габриелем и Изабеллой. Они были слишком малы, чтобы понимать, кто приходит к ним, но заинтересованно разглядывали своего отца, играли с его волосами, пытаясь попробовать их на вкус. Их радость, с которой они встречали его, была непонятна Мариусу, но теплом откликалось его сердце на их агуканье и протянутые ручки. После очередного визита в уютный дом Сальви, Мариус возвращался в палаццо пешком, решив прогуляться. Горожане уже разошлись по домам, опасаясь разгула швейцарских наемников, недавно вошедших в город и провозгласивших Массимилиано Сфорца (5) герцогом Милана. Однако на улицах было пусто, и Мариус недоумевал, чего все боятся. Его внимание привлек шум веселья, раздававшийся в доме с красочной вывеской, мимо которого он проходил. Изменив свои намерения, Фабретти вошел внутрь небольшой таверны, где за тесно расставленными столами что-то праздновали солдаты. Мариус прошел к стойке, за которой ужинал какой-то человек, и сел поодаль от него, заказав у хозяйки пива и закуску. Он просидел около получаса, слушая похвальбы и смех за своей спиной, как вдруг к нему обратились. От звучания мягкого низкого голоса он вздрогнул, ошибочно приняв его за почти забытый голос Аудиторе. - Скучаете? Не желаете присоединиться к нам? - сбоку к нему подошел швейцарский воин, прекрасно говоривший на ломбардийском диалекте. Его темные волосы были собраны в короткий хвост, карие, почти черные, глаза в обрамлении густых ресниц глядели с хмельным задором, а длинный прямой нос пересекал старый белесый шрам. Разглядев того, к кому обращался, воин со смущением охнул.- О, простите. Мне показалось, что я обращаюсь к даме. - Ничего. Это нередко случается, я привык, - улыбнувшись ему, Мариус постарался успокоить сильнее забившееся сердце. Незнакомец чем-то отдаленно напомнил ему Аудиторе, хоть внешне был совершенно на него не похож и был моложе, вероятно, на десяток лет. - Эден Вегманн, капитан отряда. Мы прибыли из Швейцарии. А вы — местный? - Мариус ди Милано, неизвестный скромный художник, - отозвался Фабретти, из опасений решив не озвучивать свою фамилию и титул. - То-то я смотрю, ваши руки запачканы краской, - пожав его ладонь в честь знакомства, Вегманн не выпустил ее, крепко удерживая в своей и разглядывая его пальцы. Мариус даже порадовался, что не имел привычки носить перстней и других украшений, которые в такой неоднозначной ситуации могли бы выдать его статус. - Это глина. Я давно не писал, последнее время увлекся скульптурой. Тренируюсь, - Мариус насильно вытянул руку и отпил пива. - Ясно, - швейцарский наемник с прищуром нагло разглядывал его и, усмехнувшись, будто решил что-то, сел рядом. - Вы хорошо говорите на местном наречии. Удивительно слышать подобное от таких, как вы, - продолжил Мариус. - От наемников-то? Я сам ломбардиец, просто жизнь так сложилась, что перебрался в Берн, и зарабатывать своим мечом стало проще. Я не навязываю свое общество? - - Вы же теперь — хозяева в городе. Как смеем мы сопротивляться вашему обществу? - А вы противник законной власти? - Я художник, а не политик. Мне нет дела, кто у власти. Лишь бы мирное население не трогали. - А если тронут? - Эден беззастенчиво коснулся костяшкой указательного пальца гладкого подбородка Фабретти, поворачивая его лицо к себе. - Это какой-то дурной намек? Или угроза? - Вполне возможно, что намек. Но не бойтесь, я не собираюсь причинять Вам вред, - Эден улыбнулся и убрал руку. Ему понравился прямолинейный взгляд художника и привлекательные черты его лица. Мариус позволил себе смутиться в надежде, что верно истолковал слова швейцарца, и, почти не раздумывая ответил: - Я открыт для предложений. Эту ночь они провели вместе в одной из комнат наверху таверны. Вегманн не доставил Мариусу удовольствия, но его изголодавшееся по ласкам тело было согласно на что угодно, лишь бы не возвращаться в опостылевшее палаццо и не коротать очередную ночь в одиночестве. - Мы еще увидимся? - спросил наемник, провожая взглядом Фабретти, который неторопливо одевался. - А хочется? - Почему бы и нет. - Я думал, ты искал даму этим вечером. - Мне без разницы, если мордашка миленькая. У тебя она — вполне ничего. Некоторые дамочки могли бы и позавидовать. - Спасибо за неуклюжий комплимент. Можем встретиться через пару дней. - А если я захочу увидеться раньше? - Потерпишь? - усмехнулся Фабретти, не ожидая, что Вегманн в несколько секунд окажется рядом, с опасным, но флиртующим взглядом прижмет его к стене, накрыв ладонью горло. - Мне кажется, ты забыл, с кем разговариваешь. Я не люблю отказов. Где мне найти тебя? - Я не отказывал, - отняв его руку от своей шеи, Мариус продолжил. - Но мне нужно закончить работу. Через два дня встретимся на площади у собора. Ближе к вечеру, скажем, часов в семь? Нам ведь ни к чему тратить время на лишние ухаживания? - Согласен, но если ты не придешь, я переверну весь Милан вверх дном, - Эден отступил, позволяя Мариусу отойти к двери. - Слишком много суеты ради одной ночи утех. Я приду. Они изредка встречались около месяца, проводя вместе по несколько часов, прежде чем Фабретти позволил себе остаться в постели со швейцарцем до утра. Мариус не испытывал привязанности к нему, но их встречи немного отвлекали его и разбавляли безынтересные серые будни. Вегманн был простым человеком, не ищущим ничего, кроме удовольствия, славы и наживы, и несмотря на то, что Фабретти это понимал, он не желал прекращать их встречи, потому что пусть и отдаленно, но звучание голоса наемника позволяло ему поддерживать мираж, в котором он был вместе с Эцио. В один из вечеров, когда они тянули время, проводя его за третьей или четвертой бутылью вина, Эден достал курительную трубку и два кисета. Забив в чашу коричневатую смесь из одного кисета и табак — из другого, наемник прикурил, выпуская неприятный сладковатый дым перед собой. - Будешь? - предложил он любовнику, протягивая трубку, пока сам расслабленно откинул голову на изголовье кровати. Мариус из любопытства присмотрелся к трубке и втянул запах, наморщив нос. - Что это? - Подарок с востока. Расслабляет. - Вина уже недостаточно? - Не те ощущения. Попробуй сам. Перехватив из его пальцев трубку за длинный мундштук, Фабретти, следуя примеру Вегманна, осторожно затянулся, через секунду выпустив тонкую струю дыма. - Ничего не чувствую. Глупость какая-то. И на вкус — так себе. - Не торопись. Попробуй еще. С третьей затяжки Мариусу стало не так противно, и он даже нашел в этом действе что-то приятное. Особенно сизый дым, постепенно наполняющий комнату, завораживал его своими неторопливыми плавными завихрениями, потому он продолжил курить, пока смесь не потухла. - Ляг со мной, - забрав у него трубку, Эден потянул художника на себя, не понимая, почему тот замер, уставившись на него, будто впервые увидел. Перед Мариусом лежал Аудиторе: смотрел на него удивленно и едва улыбался. Вся его фигура была нечеткой, будто Мариус глядел на него сквозь пелену, но это не стало преградой его сердцу биться чаще, трепыхаясь, подобно последнему осеннему листу на голой ветви от налетевшего холодного ветра. - Откуда… Почему ты здесь?.. - не понимая, как такое возможно, Фабретти потер глаза, но испугался, что Эцио исчезнет. - Я всегда тут был. Ты что, так задумался, что потерял меня из виду? - любимые губы тронула широкая улыбка, и Мариус, испытывая яркую смесь чувств горечи и радости, поддался властному жесту его руки, прижавшей его к груди. - Я… Я думал… Ты ведь уехал. Я думал, что ты никогда ко мне не вернешься. И он так крепко прижался к любовнику, обнимая его, что Вегманн опешил. - Я рядом. Я здесь, - успокаивающе гладя его по спине, отозвался швейцарец, откладывая трубку. Он ничего не знал о душевных томлениях любовника, и был удивлен тем, как на него подействовал гашиш. - Ты больше меня не оставишь? - Конечно, нет. - А как же Братство? - Какое братство? Мариус отстранился, и улыбка медленно сползла с его лица. Коснувшись щеки Вегманна ладонью, он пристальнее вгляделся в него, начиная осознавать, что Эцио, которого он видит — всего лишь наваждение. - Никакое. Забудь, - сев рядом, Фабретти спрятал лицо в ладонях, пытаясь привести себя в норму. - Прости, я что-то… Мне померещился старый знакомый. Это из-за табака? - Скорее всего. Что за знакомый? Ты не рассказывал. - Да… - Мариус отмахнулся, поднимаясь с постели. - Я однажды влюбился, в кого не следовало. - Монах? Фабретти едва не рассмеялся, но что-либо рассказывать не хотел. - Что-то вроде. Член какого-то тайного общества, я не знаю. Все это далеко в прошлом. - Так далеко, что при легкой галлюцинации ты увидел его вместо меня? Или мы с ним похожи? - Совершенно не похожи. - А кто лучше? - Конечно, ты. К чему расспросы? Ревнуешь? Это глупо, Эден. Я уже много лет не знаю, где этот человек. - А все тоскуешь. - Перестань. Ничего подобного, - Мариус с раздражением поднялся. - Что это за табак такой? - Смесь табака и гашиша. Понравилось? - Наверное, да, - неуверенно отозвался художник, надевая штаны и затягивая пояс. - У тебя есть еще? Вегманн пожал плечом, набивая трубку снова, уже для себя. - Заканчивается. Но я знаю, где достать. Были бы деньги. - Деньги — не проблема. Достань мне немного. - Когда ты стал мне приказывать? - Пожалуйста, Эден. - Хорошо. Когда мы снова увидимся? Признаться, мне было бы любопытно узнать, где ты живешь. А то все встречи проводить у меня неинтересно. - Можем нанять комнату, если хочешь. - Позволь поинтересоваться, - наемник с прищуром и нескрываемым любопытством следил за Мариусом, решившись задать давно интересующий его вопрос. - Откуда у тебя деньги? Вино, комнаты — каждый раз ты спокойно тратишься, но я ничего слышал о том, чтобы тебе заплатили за работу. - Я на содержании у одного графа. Делаю для него статуэтки, раньше пейзажи писал. Пока сбережений достаточно. Или ты хочешь, чтобы я отчитывался перед тобой за каждую полученную монету? - Нет, конечно. Я просто полюбопытствовал. - Я приду к тебе завтра. Сможешь достать эту смесь? Ну, и трубку для меня. И что там еще надо? - Все достану. Планируешь остаться на ночь? - Посмотрим. Хорошего дня, Эден. Мариус поспешил уйти. Морок все еще не оставлял его, смазывая облик швейцарца под желанным полузабытым образом ассассина, и Мариус боялся, как бы снова не случилась неприятная ситуация, после которой ему придется оправдываться перед наемником. Поспешив на следующий день вернуться, Мариусу не хотелось курить, но он желал снова отчетливо увидеть рядом с собой Аудиторе. И у него получилось. До того, как разгорелись страсти любовных утех, он выкурил две трубки, пока Эден из опасений, что ему станет плохо, не отобрал у него кисеты. Фабретти снова обрел призрачное счастье. Стараясь держать язык за зубами, он раз за разом любовался воплощением своей любви и отдавался ей с той силой, на которую только был способен. Вегманн же был доволен, как изменился его любовник. Но вместе с тем он все чаще ловил себя на мысли, что Мариус — не тот, за кого себя выдает, и чужое имя, так или иначе срывавшееся с его губ, неприятно резало слух. Один месяц сменял другой, а их встречи становились все более частыми. И главным их поводом было не столько оказаться в одной постели, сколько ощутить более явные и отчетливые галлюцинации. С каждым днем Фабретти было сложнее отказаться от очередной порции наркотического дурмана, чего он, впрочем, и вовсе не желал. Примечания: 1) Греки различали типы любви. Филия — это любовь-дружба, в основе которой лежит доверие, общение и принятие себя и партнера; людус — любовь без обязательств, игривость, флирт, соблазнение и эротические танцы; сторге — любовь между родителями и детьми, безусловная любовь; а эрос — форма безумия в греческой мифологии, страсть и невероятной силы сексуальное влечение. 2) Священная лига (как и ранее упомянутая Камбрейская лига) — это союз глав государств под началом Папы Юлия II. И если Камбрейская лига вела войну с Венецией, и французская корона участвовала на стороне Папы, то уже Священная лига преследовала цель изгнать Францию с территории Апеннинского полуострова. Если кому дюже интересны подробности — почитайте про итальянские войны 1494-1559 годов. Это занимательно. 3) Пофос — один из древнегреческих богов любви, персонификация любовных чувств к отсутствующему объекту, покровитель любовной тоски и страстной неразделенной любви. Есть версия, что Пофос - одна из ипостасей Эроса, и есть другая — что Пофос и Эрос — братья. 4) Пигмалион - скульптор из древнегреческих мифов, создавший прекрасную статую и полюбивший ее. Афродита оживила ее для него, тронутая его любовью. И жили они потом долго и счастливо. 5) Массимилиано Сфорца — сын Лодовико Сфорца.