Великая Эра Выживания

— Как тебя угораздило-то? Быстрыми и ловкими движениями зашивая глубокий порез на моей руке, Рози то и дело одаривала меня наполовину недовольными, наполовину недоуменными взглядами, да такими тяжелыми, словно она раздавить меня ими пытались. Я же искренне не понимала причины ее недовольства — они с Мишель без дела сидели и от скуки изнывали, и вообще должны быть рады, что у них наконец-то появилась работа. Пусть это и стоило мне немного крови. — Так получилось, — беззаботно улыбнулась я и тут же поморщилась. Все же ощущения были не очень приятными, хотя случаются порой вещи и похуже, вспомнить хотя бы мой относительно недавний перелом. Наше общение с сестрами при всем желании нельзя было назвать постоянным, несмотря на то, что мы жили в одной каюте и по утрам вместе разминались. Но тут вновь повторялась ситуация в Маринфорде: мне было просто некогда или просто неохота тратить время на разговоры. Изо меня буквально монополизировал, и тренировки по стрельбе, которые наконец-то начали доставлять удовольствие, а не желание отделаться от них поскорее, съедали все мое время. Покалечиться там было затруднительно, вот и пришло все к тому, что общение с Рози и Мишель сводилось к нескольким словам в сутки, утром и перед сном. Но вот настала очередь Изо отбыть в небольшой рейд, и я осталась без наставника аж на целых два дня. Наверное, стоит вкратце рассказать, в чем же заключаются эти самые рейды, в которые регулярно уходят с корабля ребята. Да, в принципе, ничего особенного. Рейд — это краткая ходка на остров, мимо которого мы проплываем, но у которого не останавливаемся. Обычно это заброшенные острова, проигравшие битву с инфекцией. Их еще называют мертвыми, хотя это не всегда так. Иногда там есть, чем поживиться, иногда встречаются выжившие, оказавшиеся там случайно и обреченные либо на мутацию, либо на голодную смерть. Такое случается редко, но если на острове есть уцелевшие, мы их подбираем и довозим до ближайшей обитаемой зоны. У меня, если честно, подобная благотворительность поначалу вызывала недоумение. В моем представлении это была скорее работа Морского Дозора, а никак не пиратов. Однако смысл в этом был: когда весь мир катится в задницу, следует хотя бы сохранять человечность, а не поддаваться настроению в духе «Пусть все катится к черту». Броги был прав: когда люди начали жрать друг друга, глупо делить уцелевших на пиратов и не пиратов. Так что Изо благополучно отбыл, а я осталась предоставлена самой себе. Уже привыкнув к постоянным нагрузкам, я места себе не находила от безделья. Изо наказал мне хорошенько отдохнуть, и я не собиралась игнорировать этот совет. Проблемой по-прежнему оставалось лишь то, что заниматься тут было особо нечем. Чтение наскучило мне уже к вечеру первого дня, душа требовала деятельности, и я всерьез задумалась о том, чтобы напроситься в следующий рейд. Всё не так уныло сидеть на корабле. В общем, так и не придумав ничего оригинального на тему того, чем же занять выпавший на мою долю досуг, я все же решила потренироваться. Вот только не в стрельбе, этим меня уже скоро вновь будет мучить Изо. Выбор мой пал на кинжал, однажды уже сослуживший мне верную службу в бою с капитаном-змеем. Как тогда показала практика, я вполне могу неожиданно остаться без патронов против очень неприятного врага, так что освежить полученные семь лет назад навыки по обращению с ножом явно не помешало бы. Это было не самое мое любимое дело, но других вариантов не оставалось. К тому же, кинжал, забранный мной в качестве трофея с одного из пиратских кораблей, Виста оценил как «весьма неплохого качества». Лучший мечник нашей команды с виду, кстати, тоже не особенно походил на пирата. Впрочем, я уже перестала удивляться этому обстоятельству, потому что подобное можно было сказать почти обо всех, начиная с меня самой. Виста же со своим темным пиджаком и высоким цилиндром, а также вьющимися усами ассоциировался у меня с каким-нибудь дворянским родом. Вот только дворяне редко отличаются такой мускулатурой, редко носят полуоткрытые рубашки и еще более редко носят на поясе по две сабли. А на пиратских кораблях они, как правило, не плавают вообще. Поначалу все было хорошо: тело нехотя, но вспоминало давно забытые движения. И, видимо, успех настолько меня окрылил, что в итоге я забыла про всякую осторожность и, войдя в раж, размахивала кинжалом слишком уж лихо. Результат не заставил себя долго ждать — длинный глубокий порез на левом предплечье и столько крови, что становилось откровенно жутковато. Повезло еще, что рядом со мной никто не гулял, а то еще и его бы покромсала случайно. За моей тренировкой издали наблюдал Виста, но не вмешивался и помощь не предлагал. И слава богу! Обучаться еще и бою на мечах в мои планы точно не входило. Разглядывание кровоточащей раны на руке вогнало меня почти что в ступор. Боли я не чувствовала, видимо, от шока, и никак не могла двинуться с места, словно внутри что-то сломалось. От сомнительного любования ранением меня оторвало прикосновение к плечу. Видимо, простояла я так довольно долго, и Виста счел своим долгом отвлечь меня. Провожал он меня до самого лазарета, беспрестанно ворча что-то на тему отсутствия у меня понятия техники безопасности, никуда не годных навыков владения ножом и того, что меня ни на секунду нельзя оставить без присмотра. На последних его словах мне стало как-то особенно грустно. Впрочем, ворчание Висты и рядом не стояло с той тирадой, что сходу вывалила на меня Рози, стоило ей только увидеть мою рану. Хотя досталось нам обоим: мне за косорукость, ему за то, что был рядом и допустил подобное. В итоге Виста предпочел спастись бегством, чем иметь дело с разъяренными медсестрами, а меня поволокли на операцию по зашиванию моей многострадальной конечности. — Ну наконец-то мы можем нормально поговорить, — в противоположность серьезной и сосредоточенной сестре, Мишель особо обеспокоенной не выглядела и щебетала без остановки. — А то вроде живем в одной комнате, а ведем себя как чужие. Ты нас стеснялась, что ли? Изо ведь не сразу взял тебя в оборот, а ты ни разу не зашла к нам поговорить по душам. — А о чем говорить-то? — пожала я здоровым плечом. — Ну не знаю, — усмехнулась та. — Ты чего-то все с мальчиками да с мальчиками общаешься. Неужели ни разу не хотелось поговорить о чем-нибудь таком, что с ними не обсудишь? О, боже, кажется, я понимаю, к чему она ведет… Только этого-то мне и не хватало для полного счастья… Ладно, буду честной. — Ты знаешь, вообще-то, нет, — невозмутимо ответила я, старательно копируя спокойные интонации Изо. Дурные примеры всегда были заразительными. У меня никогда не было подруг, если не считать пару девчонок из детей Арабасты. Но это было так давно и длилось слишком недолго, чтобы их можно было брать в расчет. Нет, в Дозоре, конечно, служили женщины, и я лично была знакома с некоторыми из них, но они были намного старше меня и годились мне скорее в матери, а некоторые даже в бабушки, нежели в подруги. Мариджоа и последующая жизнь на Литл Гардене также не способствовали моему сближению с женским полом по причине отсутствия оного. Так что все эти женские и мужские разговоры и какие-то там дурацкие секретики оставались для меня темным лесом и вызывали скорее недоумение и капельку раздражения из-за своей неуместной глупости и явной ненужности. — Ууу, какой тяжелый случай, — протянула Мишель, недовольно надув губки, но почти сразу же снова заулыбалась, глядя на сестру. — Что скажешь, Рози? Рози в ответ только закончила шов и закрепила нитку. — Как минимум два дня никаких нагрузок и, тем более, никаких тренировок, — сказала она таким тоном, словно хотела добавить, что в случае моего непослушания, не постесняется огреть меня по голове чем-нибудь тяжелым. — Даже кружку этой рукой не поднимай и вообще старайся ею не шевелить. Полный покой, если не хочешь, чтобы я отстранила тебя от занятий недели этак на две. Сейчас, в профессиональной обстановке, она казалась старшей и куда более серьезной из близняшек, нежели улыбчивая и дружелюбная Мишель. Та во время зашивания лишь пару раз передала Рози инструменты, и этим ее вклад в мое лечение ограничился. Впрочем, когда штопанье моей тушки подошло к концу, Рози словно скинула с себя маску сурового военного врача и улыбнулась так же широко, как и сестра. И у меня от этих их улыбочек почему-то поползли по спине мурашки. Линия поведения на этот разговор выстроилась у меня в голове сама собой, даже раздумывать особо не пришлось. — В какой-то мере ранение даже тебе на руку, — заметила тем временем Рози и тут же поправилась. — Нет, это не значит, что тебе надо нарочно себя калечить! Просто сейчас ты со спокойной душой можешь расслабиться и отдыхать до самого Уотер 7, а уж там мы возьмемся за тебя всерьез. Мурашек после этих слов ощутимо прибавилось, но я старалась не подавать виду. — Вы хотите научить меня медицине? — кося под дурочку, я почесала затылок. — Что? — удивилась Мишель, смотря на меня с таким выражением, будто всерьез раздумывала, плакать ей или смеяться. А еще во взгляде скользила откровенная жалость. — Разумеется, нет. Это-то тебе зачем? — Тогда чему? — поддерживая выбранный образ продолжала разыгрывать искреннее непонимание я. Черт, я определенно начинаю понимать Изо, когда он надо мной издевается! Даже обижаться на него больше не буду! Испробовать, что ли, подобное на Харуте?.. Девушки же посмотрели на меня с сомнением, видимо, подозревая, не издеваюсь ли я над ними. Но, встретив мой недоумевающий взгляд, синхронно вздохнули с явными нотками обреченности. — Дааа… — протянула, наконец, Рози, с силой массируя двумя пальцами переносицу. — Это будет тяжело… — Спасать тебя нужно, — голос Мишель внезапно стал смертельно серьезным, словно она объявляла пациенту фатальный неизлечимый диагноз. Даже руку мне на плечо положила для убедительности. — А то, общаясь с ребятами, ты, того и гляди, сама парнем станешь. А это, между прочим, никуда не годится, помяни мое слово. И почему мне кажется, что я перестаралась и еще наплачусь из-за этого спектакля в будущем?..

***

Как же сложно… Мишель и Рози вроде нормальные девушки, но как же, черт возьми, с ними сложно! Может, это из-за того, что они старше меня? Но у меня никогда не было проблем в общении с взрослыми женщинами. Правда, на Цуру-сан они ни капли не похожи, и я, когда задумываюсь об этом всерьез, вообще не могу найти ни одной подходящей темы для общения с ними. Блин, с парнями и то проще! В жизни бы не подумала, что отсутствие в детстве подруг аукнется мне таким вот образом. Я вообще понять не могу, что творится у них в головах и чего от них ждать. И мне от этого как-то не по себе. В общем, по моей же собственной глупости — а как еще назвать эту идиотскую рану на руке? — меня отстранили от тренировок на два дня. И все это время я почти безвылазно торчала в лазарете, пытаясь наладить контакт с соседками по каюте. Ума не приложу, с какого такого перепугу они вбили себе в голову, будто мы похожи, — на мой взгляд, у нас нет вообще ничего общего, кроме того, что мы трое женщины и плывем на одном корабле. Но им, очевидно, виднее. Не могу сказать, что мне неприятно их общество или разговоры с ними, но порой промелькивают мысли, что мне очень хочется от них сбежать. Желательно куда-нибудь на мачту. Они бывают такими утомительными… По-настоящему радовало то, что вечером мы должны будем наконец-то причалить в Уотер 7. Сто лет там не была и, честно говоря, немного побаиваюсь того, что могу увидеть. Очень не хотелось бы, чтобы сказочный и удивительный город, каким я его запомнила, превратился черте во что под влиянием эпидемии… Мне было пять лет, когда я была в Уотер 7 в первый и единственный раз. Как это обычно случалось, я сопровождала маму и ее коллектив. Она выступала в этом городе с большим благотворительным концертом и всю выручку потом передала в фонд помощи пострадавшим от последней Аква Лагуны. Помню этот день так отчетливо, словно он был только вчера. Наизусть помню все ее песни, все напевы. Помню, что накрапывал мелкий дождик, а площадь перед сценой была полна людьми, и никто и не думал расходиться. Все пришли послушать ее. Все любили ее. Мама… Мамочка, шесть лет тебя уже нет на свете. А я даже не знаю, где твоя могила и есть ли она вообще. Какое там… у меня даже нет твоей фотографии… одни только воспоминания. О том, как мы проводили время вместе, как путешествовали, как ты радовалась моим успехам, как утешала меня, когда мне было больно. Как защищала меня до последнего вздоха. И как, уже мертвая, помогла мне пережить самую страшную ночь в моей жизни…

***

Помещение было окутано полумраком. Единственный источник света — небольшой факел у входа — вот-вот собирался погаснуть. Его слабый огонек трепыхался на сквозняке, но никак не тух, словно олицетворяя собой тех, кому волею судьбы выпало оказаться в этой дыре. Может, от злосчастного факела, а может, откуда-то еще нестерпимо тянуло гарью. А смрад месяцами немытых тел, валяющихся то тут, то там людей был последним штрихом в и без того безрадостной картине. Это амбре насквозь пропитало собой всю комнату и не выветрилось бы отсюда и через тысячу лет. Где-то слева гремели цепи. Особо буйных всегда приковывали, словно клетки из кайросеки и унизительного ошейника на шее было недостаточно для того, чтобы не дать никому сбежать. Все повторялось изо дня в день, из ночи в ночь. Тяжелая гнетущая атмосфера безысходности давила со всех сторон, лишая сил, выпивая энергию до дна, на корню истребляя в человеке желание жить дальше. Изредка дверь открывалась, и толстая рожа одного из охранников заглядывала внутрь, чтобы в очередной раз убедиться, что все по-прежнему. А ничего и не менялось. Кто-то тихо перешептывался, кто-то плакал, кто-то стонал от боли, в дальнем конце камеры неистово ревел маленький ребенок, перекрикивая все остальное. Эти звуки были единственной здешней музыкой. Длинная глубокая рана на спине, след от удара хлыстом, никак не заживала, и я шипела сквозь зубы, когда соленый пот попадал в нее, вызывая новую волну боли. Холодный сквозняк и мамино дыхание действовали успокаивающе, обезболивали, и я перевернулась на живот, подставляя голую спину гулявшему по камере ветру. Лечь и доверчиво уткнуться лицом в мамины колени, позволив ей медленно поглаживать волосы, — большего в текущей ситуации желать не приходилось. Неоткуда было ждать чуда. Несмотря на все, рана все равно пульсировала болью, вынуждая в кровь кусать губы. — Мы же договаривались, Бонни, — голос мамы утонул в судорожном вздохе-всхлипе, и она ненадолго замолкла, бездумно накручивая на палец розовый локон. — Я же просила тебя: что бы ни случилось, делай то, что тебе говорят. Что бы ни приказали, даже если тебе это не понравится. Не смей возражать! Для этих людей мы — никто, пустое место. Они убьют нас, не задумываясь, если мы их разозлим, как ты этого не понимаешь? Я лишь молчала, гипнотизируя взглядом факел. — Сейчас не время думать о гордости, девочка моя, — вздохнув, продолжила мама. — Оставь ее для лучших времен. Какой толк от гордости, если ты просто дашь себя убить? Слышишь меня, Бонни? — настойчивее позвала она, вынудив обернуться и посмотреть снизу вверх. — Пообещай мне, что ты здесь не умрешь и больше не станешь провоцировать тенрьюбито. Ты гораздо сильнее, чем я, и характером тверже, чем твой отец, но здесь это только во вред. Поэтому прекрати им дерзить, Бонни. Пообещай мне, что не будешь. Думаешь, я всего этого не знаю, мама? Но я не могу просто взять и сдаться. Не так вы меня воспитывали, и папа бы этого не одобрил. — Смысл мне давать это обещание? — собственный голос прозвучал неестественно и бесцветно, словно принадлежал древней старухе, давно уставшей от жизни. — Они же нас все равно никогда не отпустят, так ведь? — Мне не нужно было видеть, как мама качала головой, глотая слезы и не позволяя им упасть на мою и без того истерзанную спину. Голос ее выдавал. — Но почему, мама? Почему мы здесь оказались? Почему папа нас не спасет? Он ведь может… — Он спасет, — теперь мама улыбалась с надеждой, но я не изменилась в лице, не разделяя ее энтузиазма. Уже целый год прошел с того момента, как мы тут оказались. Почему же отец так и не явился? Где тебя носит, папа? Почему же ты ничего не делаешь? Почему не спасешь нас? Неужели решил бросить нас? Отказаться от нас? Глухой хриплый кашель вырвал меня из тяжких раздумий, а на глаза невольно навернулись слезы. Маму подкосила болезнь, и она угасала на глазах, а мне оставалось лишь наблюдать, не имея возможности хоть как-то повлиять на ситуацию. Что я могла в свои одиннадцать лет, запертая в клетке? Поэтому тогда я решила для себя никогда не плакать. Одна из нас обязана быть сильной. — Вот увидишь, он обязательно нас спасет, — голос мамы вновь утонул в приступе кашля. — Нужно лишь еще немного подождать. Он обязательно придет за нами… Прислонившись к стене, она вновь провалилась в полузабытье. — Мы должны бежать, — сжав кулак и ударив по полу, произнесла я, заставив маму вздрогнуть. — Нельзя просто так сидеть и ждать. Я же вижу, что тебе с каждым днем все хуже, хватит меня обманывать и говорить, что все хорошо. Нужно бежать, пока ты еще можешь. Я смогу добыть ключи от этих ошейников. Как-нибудь… Моя Воля мне поможет, у меня уже почти получилось взять ее под контроль. Еще чуть-чуть, и я смогу незаметно подобраться к этому ублюдку и украсть ключи. Все получится… — Даже не думай! — от таких заявлений мама сразу очнулась и даже перешла не шепчущий крик, тут же опасливо покосившись на входную дверь. — Тебя убьют! — Рано или поздно нас все равно убьют! А если не убьют, то изуродуют и выбросят. И кто знает, когда это случится. Много ты знала рабов знати, вернувшихся к нормальной жизни? Если что-то делать, это надо делать сейчас, пока у нас обеих есть шансы. Окружавшая нас промозглая камера, опостылевшая решетка, опустошенные и измученные соседи-рабы, догорающий факел — все это расплылось перед глазами мутными размазанными пятнами. Мама пела колыбельную, даря спокойствие, помогая отрешаться и хоть ненадолго забыть о тех ужасах, что обрушились на нас за последний год. А вскоре и ее рука, ласково перебиравшая спутанные пряди, растаяла, как туман на рассвете. Но спокойствие вдруг обратилось кошмаром. — Нет! Умоляю! Не трогайте дочь! Умоляю! Не трогайте! Мама громко, с надрывом кричала, из последних сил вцепившись пальцами в мою одежду, не отпуская, не желая отдавать меня пришедшим. — Возьмите меня, как обычно! Я все сделаю! Все, что угодно! Только отпустите ее… Я, что было сил, вырывалась из сильных мужских рук, что держали меня за плечи мертвой хваткой и тащили прочь из камеры. Отчаянно дрыгаясь, махая руками и лягаясь, я не спускала ненавидящего взгляда с высокой почти круглой по комплекции фигуры в нелепом белом балахоне с голубой окантовкой. Наш «хозяин и господин», по его же словам, любил прийти в камеру и поглумиться над сидящими там людьми. Я для него была обыкновенной соплячкой и, как и другие дети, волей судьбы оказавшиеся здесь, выполняла мелкие поручения по дому и была по большей части этакой девочкой на побегушках. Выразить не могу, сколько раз мне хотелось плюнуть этому ублюдку в еду, которую я носила, а еще лучше прямо в рожу. Сколько раз хотела высказать пару-тройку крепких словечек или заехать ему по физиономии. Все, что угодно, лишь бы стереть с его хари эту неизменную издевательскую ухмылку. Уверена, он это замечал, потому что от надзирателей мне доставалось больше остальных. Но я умела терпеть боль. Умела я, но не мама. Мама всегда была другой. Хрупкой, красивой и утонченной. Она происходила из древней аристократической семьи и всегда была человеком, максимально далеким от насилия. Я не помнила ни одного случая, чтобы она повышала на кого-то голос или поднимала руку. Ей здесь было намного, намного тяжелее, чем мне. Каждый вечер перед отбоем гвардия тенрьюбито уводила ее из камеры, а, когда спустя несколько часов она возвращалась, то все меньше походила на себя прежнюю. Ее внутренний огонек угасал, болезнь, развившаяся на нервной почве, прогрессировала с каждым днем, а я никак не могла ей помочь… Тем роковым вечером ей стало настолько плохо, что, когда пришла стража, она не смогла подняться. От того спектакля с притворными сочувственными вздохами и кривляньями, который устроили в связи с этим взрослые мужики, мне стало тошно. И терпеть подобное было выше моих сил. Поэтому, когда представился случай, я рванулась вперед, от всей души вогнав указательный палец в глаз самого здорового из них. Я знала, что за это придется ответить, и была готова к последствиям. Или думала, что была готова. На шум явился и сам Святой Ричардс, явно раздраженный долгим ожиданием. Мигом оценив ситуацию: обессиленную маму, извивающегося от боли на полу охранника, держащегося за глаз, и меня с окровавленным пальцем, — он расплылся в широкой глумливой улыбке, так и светящейся каким-то нездоровым предвкушением. — Ки-ки-ки, как нехорошо! — погрозил он пальцем. — Нехорошо с твоей стороны, Холли, заставлять меня ждать. Я же говорил, что терпеть этого не могу. — Его взгляд перекинулся с мамы на меня, а улыбка, казалось, вот-вот не поместится на лице. — Что же, ладно. Если так хочешь, могу дать тебе день передышки. Но так как отказываться от развлечения я не собираюсь, сегодня тебя заменит твоя чудная дочурка. Тем более, она вроде как сама вызвалась. После этих слов мама разительно переменилась в лице. И последующие звуки слились в моем мозгу в сплошную жуткую какофонию. Крики, плач и мольбы мамы, писклявый смех и притворно ласковый голосок подонка тенрьюбито, болезненные стоны пострадавшего охранника, ропот со стороны придавившихся к стене других рабов, боявшихся попасть под горячую руку, и бешенный стук собственного сердца в ушах. Было тошно от этого писклявого крысиного смеха, который постоянно звучал по поводу и без поводу, и было больно за маму, которая упала на колени перед этим ублюдком и нижайше умоляла его о милости. — Возьмите меня! Отпустите Бонни! Я все сделаю! Умоляю! Я все сделаю! — Все сделаешь, говорииишь? — все так же пискляво переспросил тот и вновь рассмеялся. — Все сделаю, — подняла глаза она. — Что угодно, что прикажете, только не трогайте Бонни, прошу. — Тогда сдооохни. Прогремевший выстрел оглушил, заставив резко прекратить попытки освободиться и замереть, подавившись собственным вздохом. — Мама? Я мотала головой, гоня от себя плохие мысли, не веря, что такое могло произойти. Ноги словно налились свинцом и вдруг отказались держать ставшее неожиданно таким тяжелым тело. — Мама… Мама! МАМА! Впав в истерику, я звала и звала ее, не смолкая ни на секунду, обмякнув в руках державшего меня все это время гвардейца. Замолчала лишь, когда безжизненное тело рухнуло у моих ног, и я встретилась взглядом с мамой, которая даже в момент смерти смотрела не с отчаянием, а с надеждой. Все, казалось, осталось прежним. Те же розовые волосы, те же фиолетовые глаза, правда, уже потерявшие былую живость. Лишь след от выстрела в центре лба, словно открывшийся третий глаз, портил всю картину. — Мама… — Ки-ки-ки! Кем ты себя возомнила, простолюдинка, чтобы диктовать мне условия? — откровенно ржал стоящий над ней тенрьюбито, а потом повернулся ко мне. Я никогда не была мастером скрывать свои эмоции и при всем желании не смогла бы этого сделать в этот момент. Сидя на коленях возле маминого тела, я наградила подонка таким взглядом, что его улыбка на секунду померкла. Вложила в него всю ненависть и все презрение, которые переполняли меня, и всю боль, которую мы вынесли. — Дееерзкая, да? — протянул тенрьюбито. — Хочешь пролить свои страдааания. Обожаю ломать таких, как ты. — Откровенно издевательская и похабная улыбка на его лице неуловимо превратилась в кровожадную и садистскую. — Даже глаза тебе выдавливать не стану, соплячка. О, нееет. Вместо этого я буду с огрооомным удовольствием наблюдать, как изменится твой взгляд. Поначалу вы все одинаковые, такииие смелые, такииие решительные. Посмотрим, насколько хватит тебя. О, жду не дождусь, когда ты кровавыми слезами начнешь молить меня о пощаде. Я не стала ничего отвечать, продолжая сверлить его взглядом. — Бонни, эй, Бонни. Приветливый женский голос прозвучал как гром среди ясного неба, одним махом сметя и жирного ублюдка из Мировой знати, и темную камеру, и стражника за спиной, и маму, что лежала у моих ног. Вместо всего этого в лицо ударил теплый морской ветер, а перед глазами возникла палуба Моби Дика и обеспокоенное лицо одной из близняшек медсестер. Помотав головой, чтобы скинуть остатки липкого кошмара, я тяжело вздохнула. Иногда эти сны возвращались, как я ни старалась забыться. Вот и сейчас, кто бы мог подумать, что подобное приснится, когда я всего лишь села немного прикорнуть на палубе? — Что такое? — спросила я, меньше всего на свете сейчас желая рассказывать кому бы то ни было о своих снах. — Мы вот-вот причалим в Уотер 7, — сказала Мишель, убирая длинные волосы в хвост. — Так что приготовься.