Карусель

      Перед глазами будто картинки пляшут. Неясная и мутная рябь, все плывет и плавится, как плавится пластмасса. Только картинки эти ярко красные — алые. И раскуроченная грудная клетка — не его. Маленькая такая, кожа белая-белая. И родинок много — таких знакомых. Дима знал, что если прочертить линии и все их соединить, то обязательно получится небесное созвездие. Он не раз и не два обводил их пальцами, ощущая под подушечками мурашки от этих прикосновений. Слишком нежных, ему не свойственных.       Вот только теперь нет мурашек — теперь красная рябь и плавящаяся пластмасса. И запах противный такой, оседающий в легких, во рту. Хочется отплевываться. Но взгляда от кровавого месива не оторвать. Картинка кажется такой знакомой, будто сам в зеркало смотрится, вот только грудь не его. Плечи не его — худые слишком, угловатые. Дима знал эти плечи слишком хорошо — он слишком часто целовал их. И видит Бог, хотел целовать их всю оставшуюся жизнь.       Вот только взгляд продолжал цепляться за ошметки кожи, поломанные кости, торчащие из грудины, открывающие вид на сердце — до сих пор бьющееся. А поднять глаза выше Дима не мог — не хватало ни сил, ни духу. И осознание, что тело перед ним, такое родное и любимое, изувечено — обухом по голове.       И Дима наконец-то поднял взгляд. Начал постепенно всматриваться в тонкую шею с россыпью родинок, в острые ключицы, в ложбинку на шее — он слишком любил ее целовать — и чувствовать каждый раз, как бьется пульс, в чуть оттопыренные ушки, прямой нос, родные голубые глаза — в них хотелось всматриваться целую вечность, в волосы — белесые, только в этот раз с красными, кровавыми отпечатками будто чьих-то ладоней. Будто ее собственных. И руки — тонкие спички, длинные пальцы, которые она к нему протягивала.       И ничего вокруг не существовало — он просто не мог оторвать взгляда. А Аня все смотрела на него, открывала и закрывала рот, вот только вместо звуков выходили только хрипы — неестественные хрипы и свист. Загробные, мертвые звуки, от которых волосы на загривке поднимались дыбом. А Дима прирос ногами к земле — ни шагу ступить не мог — только смотрел на то, как она смотрит на него — как всегда доверчиво, открыто. Зная, что он никогда не причинит ей вреда, никогда не сделает больно. Без капли страха и отчаяния, без капли тоски. Только безграничная любовь в этих глазах и доверие, которое он никак не мог оправдать. Он по сравнению с ней всегда был чернотой — насквозь пропитанный смертью, кровью и железом.       Аня сделала шаг к нему — единственный, маленький, короткий шаг, и попыталась коснуться его лица окровавленными пальцами. Сил смотреть вниз — на обезображенную грудь — не было. А у самого руки к туловищу приросли, язык к небу прирос — и рта не раскрыть. А она все тянула руки — окровавленные, грязные и пыльные тонкие пальчики, но коснуться его никак не могла — расстояния всегда оказывалось много.       И вдруг на ее лице отразился ужас — глаза расширились, а в них страх. Такой жгучий, заполняющий все пространство. И ее страх был почти осязаем — его будто можно было пощупать руками. Он колол Диме кожу. И хрип сменился на вой — болезненный, шедший от самого сердца, заставляющий его сердце болезненно сжаться где-то в глотке, а из легких вышибло весь воздух.       Дима был готов собственноручно содрать с себя кожу, ощутить какую угодно боль, лишь бы в его голове она прекратила так истошно выть. Потому что этот звук — даже не плач и не крик — заставлял его сердце лихорадочно сокращаться, задыхаться, теряться в пространстве. И с каждой секундой кровь в его жилах закипала, превращалась в густую патоку, разъедающую кожу и органы изнутри.       А Аня продолжала выть — болезненно и протяжно. Продолжала тянуть к нему изломанные, окровавленные пальцы. И в какой-то момент, когда Дима опустил взгляд на изувеченную грудную клетку, ее сердце остановилось. И вой прекратился. Наступила тишина.       Дима резко сел на постели, мгновенно прижимая разгоряченные ладони к ушам, вдавливая пальцы в собственный череп. Зажмурился, глубоко задышал. Посчитал до десяти, чтобы унять эту бурю в груди — слишком страшную даже для него самого. И только спустя минуту понял, что в воздухе больше не пахнет паленой пластмассой, что перед глазами нет кроваво-красного — лишь темнота под закрытыми веками. А вокруг — тишина. И только Аня тихо посапывала в подушку. Но в голове по-прежнему красное.       Красное.       Красное.       Крови на белоснежной коже было так много, что в горлу подступила тошнота. Кислота обожгла небо, а проглотить этот тошнотворный ком не получалось. И под закрытыми веками вновь появился этот образ — окровавленные, изломанные пальцы, раскуроченная грудная клетка и ребра, торчащие наружу, сердце — живое, бьющее, и ошметки кожи, свисающие с костей.       Диме хотелось кричать. Кричать так громко и так пронзительно, чтобы заложило уши — тишина давила, образуя вокруг него кокон, из которого не выбраться. И вместе с этим задушенным криком наружу вырывалась ярость — стальная и жгучая. До зуда на кончиках пальцев. А Дима продолжал глубоко дышать, подавляя в себе желание подняться и выплеснуть эту ярость.       И вдруг его носа коснулся еле уловимый запах — молоко и корица. Сладкий, манящий запах, такой отличный от металлического, что преследовал его уже столько лет. Дима медленно опустил руки, силясь дышать глубже, и чуть повернул голову, замечая в темноте единственное светлое пятно.       Грудь Ани, неприкрытая простыней, поднималась и опадала совсем медленно — не в такт его ходуном ходящей грудине. Она дышала так размеренно, что Дима и сам постепенно успокаивался. Делал вдох вместе с ней и так же выдыхал. Он склонился к ней совсем близко, вглядываясь в еле дрожащие ресницы, подрагивающие веки. И вдруг, не успевая проанализировать свое желание, наклонился и накрыл ее губы своими.       Аня в первую секунду испуганно дернулась, взметнула руками, которые Медведев тут же перехватил и медленно уложил себе на влажную от пота шею. Аня, все еще сонная, расслабленная, рот приоткрыла больше от удивления, но и этого ему хватило. За какие-то несколько секунд Дима вдруг ожил — и сам не понял как. Аня отвечала на его поцелуи медленно, гладила ладонями широкие плечи, задевая большими пальцами ключицы. Дима слышал, как позвякивал на шее армейский медальон, касаясь ее груди.       И оторвался он так же быстро. Успел ухватить ее пальцами за подбородок, вглядываясь в глаза — единственный источник света в полумраке комнаты. И тихо выдохнул ей в губы:       — Спасибо.       И сам не понял, за что именно благодарил. Наверно, за все сразу. За то, что рядом, за то, что не боится, за то, что принимает, за то, что не считает монстром, за то, что так обнажена перед ним — не физически, а духовно.       — Ложись, — мотнул он головой, отстраняясь. — Извини, что разбудил.       А взгляд у Ани обеспокоенный, мечущийся, пытающийся понять. Только вот понимать нечего. Дима и сам себя понять не мог. Просто в какой-то момент почувствовал, что если сейчас же к ней не прикоснется — живой и теплой — то умрет сразу же.       — Все в порядке, Анют. Ложись.       И Аня послушно легла, натягивая одеяло под подбородок. Через секунду перевернулась на бок, устраиваясь удобнее, и подложила под щеку ладошку, продолжая наблюдать за Димой. А он так и продолжал сидеть на постели — к ней спиной, вглядываясь в собственные ладони — мозолистые и грубые. И сердце продолжало отбивать беспокойный ритм где-то под горлом, мешая спокойно дышать и напрочь путая мысли.       — Плохой сон приснился? — тихо спросила Аня, устраивая ладонь на его разгоряченном плече.       Дима нахмурился и, не глядя на нее, помотал головой. Обернуться не мог — думал, что она все по глазам поймет. Догадливая Аня ничего бы не сказала, но обязательно начала бы беспокоиться. А Дима просто слишком устал, вымотался, ему требовался небольшой перерыв — конечно же не от нее, конечно же от работы, от мыслей, что роились в голове сутками напролет, превращая черепную коробку в бухтящий улей. Иногда этих мыслей было так много, они были такими громкими, что весь остальной мир затихал — Дима его не слышал. И в такие моменты хотелось кричать, потому что собственное сознание играло с ним, показывая такие ужасающие картинки, сны. Собственное сознание его предавало, подводило, выбрасывало за черту, за которой ад. Адское пламя, которое все жгло его, жгло, но никогда не сжигало дотла. Оставляло его растерзанного, израненного, обессиленного, жаждущего смерти, но все еще живого.       И в такие моменты всегда появлялась она — Аня. Вытаскивала его такими легкими и простыми прикосновениями. Он только недавно осознал что это за чувство — поддержка. Ни к чему не обязывающая. Простая моральная поддержка. Способ сказать «Я здесь, с тобой. Все будет хорошо. Я с тобой». И Дима раз за разом готов был опускаться перед ней на колени. Видит Бог, он был готов положить к ее ногам весь мир, включая себя самого. Потому что ей единственной удалось сделать то, чего никто не мог сделать на протяжении десяти лет, — оживить его. Дать ему почувствовать вкус этой пьянящей жизни.       — Мы же со всем справимся, да? — тихо прошептала Аня ему куда-то в затылок, чуть касаясь носом макушки.       И Дима невесело хохотнул. Это он должен был говорить, это он должен был ее успокаивать, а не она его. Но проблема в том, что он уже ни в чем не был уверен. Он чувствовал такую бешеную усталость — она давила изнутри. И это были не кости и не мышцы, а что-то намного глубже — настолько глубоко, что он раньше сомневался, что там вообще что-то осталось. Никогда не думал, что спустя столько лет он еще не растерял осколки и частички своей ничтожной души.       — Конечно, — отозвался Дима глухо, пытаясь скрыть отчаяние в голосе. — Конечно, родная. Ложись спать, время раннее еще.       Дима бросил быстрый взгляд на часы — стрелка еще даже не добралась до шести утра. За окном все еще стояли предрассветные сумерки, а небо только-только начинало светлеть. День обещал быть пасмурным, холодным и промозглым.       Поднявшись с постели, Медведев практически насильно уложил Аню, накрыв ту одеялом, а затем вышел на кухню. Поставил на огонь турку с крепким арабским кофе, включил небольшой светильник около стола и плюхнулся на стул, роняя лицо в шершавые ладони. Никак не мог понять, что с ним происходит. Нутром чувствовал, что что-то грядет, но никак не мог распознать этот посыл, понять, что за этим стоит.       Аня, естественно, не уснула. Вышла к нему через пол часа, потягиваясь и подзывая за собой Риччи. Ласково погладила пса, не забыв почесать его за ухом, на что тот довольно сентиментально поблагодарил ее, лизнув ладонь.       — Мне не спится, — сразу же сказала она, заходя на кухню и ведя носом.       А у Димы перед глазами все еще открытая грудная клетка, торчащие кости и остановившееся сердце. И повсюду красное. Красное. Красное.       Он кое-как нашел в себе силы поднять на нее голову и встретиться взглядом. А в нем, естественно, волнение. Но какая же она была красивая — сонная и растрепанная, с чуть покусанными губами, в легкой тонкой майке. Дима вновь прикрыл глаза. Под веками опять кроваво-красный и изломанные тонкие пальцы. Он никогда не думал, что помимо физической боли существует душевная. Да еще такая сильная — до рези в позвонках. Буквально сбивающая с ног, вышибающая весь воздух из легких.       На рассвете Дима взял Риччи и вышел на прогулку. В то утро они гуляли дольше обычного, а когда вернулись, Аня уже убегала в институт. Оставила на столе завтрак — кашу на молоке и бутерброды с маслом, а сама пыталась найти в чистых вещах белую блузку. И все причитала:       — Знала же, что с вечера надо положить, а поленилась…       Дима наблюдал за ней, привалившись плечом к дверному косяку, а внутри все скручивало. Выворачивало наизнанку. Ныло.       — Ты на работу сегодня?       — Нет, но буду работать завтра. У меня сейчас график такой странный, — пробормотала она, скрываясь наполовину в шкафу. — Вот она! Нашла, — и вытащила оттуда блузку. — Так вот график никак не могу поставить, потому что расписания пока стандартного не знаю. В деканат бы пойти, но все не дойду никак.       — Значит, ты после работы сразу домой? — уточнил он.       Была бы его воля, Аню бы он вообще никуда сегодня не отпустил.       — На почту зайду да письмо маме отправлю. Дописала вот, марки купить только надо.       Дима мгновенно шагнул в спальню, и пока Аня застегивала блузку, вытащил из пиджака кошелек. Заметив движение, она молниеносно замотала головой, отчего светлые волосы растрепались из хвоста.       — Не надо, что ты, — отмахнулась Аня. — У меня еще с прошлого раза осталось.       Дима вглядывался в ее глаза, а зрачки у нее так расширились, что практически перекрыли голубую радужку. Уголки губ немного нервно подрагивали, будто она пыталась улыбнуться, но боялась — боялась, что улыбка была бы не к месту.       Глупенькая, подумалось Диме, твоя улыбка всегда и везде к месту. Я же загнусь без нее.       И в следующую секунду Аня улыбнулась, будто прочитав его мысли. Уголки губ поползли вверх, обнажая ровный ряд белоснежных зубов. А у Димы внутри все расслаблялось, прекращало скручиваться. Черти в груди замирали, прекращали царапать сердце и ломать изнутри ребра. Приходило поражающее спокойствие.       Так много хотелось всего сказать, но воздуха по-прежнему не хватало. Звук не шел из горла, а буквы не хотели складываться в слова.       Аня вновь мимолетно улыбнулась, а затем в ускоренном темпе продолжила собираться. Дима все еще наблюдал за ней от двери, а спустя несколько мгновений присоединился и Риччи. И пока она складывала тетради и толстые учебники в сумку, мужская половина просто любовалась этой картиной. Аня принесла в этот дом не только уют, но и спокойствие. Она вдохнула жизнь не только в эту холодную и нелюдимую квартиру, но и в ее хозяина.       Убежала она так же стремительно — опаздывая. Запечатлела быстрый и еле уловимый поцелуй на губах, пару раз прошлась ладонью по макушке Риччи и выскочила за дверь. Часы на кухне показывали начало девятого утра.       У Димы день тоже был расписан, начиная с самого утра, вот только ни желаний, ни сил на работу не было. Он отменил встречу с Барыжиным, отменил поездку к нотариусу — необходимо было подписать документы о принятии дома Кости, отменил даже поездку в автосервис. Он долгое время сидел на кухне, сверля взглядом потрепанную коричневую записную книжку, исписанную номерами вдоль и поперек. В каких-то местах почерк был размашистый и быстрый, еле понятный, где-то совсем мелкий. Потрепанные желтые листы местами деформировались от влаги, от пролитых на книжку чашек чая и кофе, местами прожжены сигаретами. Но интересовал его только один номер.       Он набирал его всего лишь дважды за то время, что вернулся из Афганистана. Первый, когда только перебрался в Петербург, второй — совсем недавно — через пару дней после похорон Кости. И оба раза человек на том конце провода глухо кашлял в трубку, выдавливая из себя слова еле ворочающимся языком — не из-за алкоголя, как могло показаться на первый взгляд, а на самом деле из-за сильнейшей контузии, полученной почти десять лет назад.       Сенчин и в этот раз снял трубку не сразу — Дима перестал считать после шестого гудка. И когда ему показалось, что никто уже не ответит, в трубке домашнего телефона прозвучало свистяще-хрипящее:       — Да.       И Дима облегченно выдохнул. Почему-то за эти секунды ожидания его голову посетила лишь одна мысль: он не мог остаться единственным из них троих.       — Ну, здравствуй, майор, — хрипло рассмеялся Дима, расслабленно прикрывая глаза.       — Уже не майор, Медведев. У тебя всегда со слухом плохо было.       — Да и до сих пор есть, — отозвался он в трубку. Иначе никак не мог объяснить голос лучшего друга, появляющийся в голове время от времени. — Приезжай, майор. Даже не помянули толком.       Дима и сам не мог объяснить себе это желание встретиться с бывшим командиром. Ему просто казалось, что единственный человек, который его поймет, это майор. Майор, который их, еще молодых зеленых ребят на войну повел. Майор, который вместе с ними готов был жизнь свою отдать. Майор, который контуженный, озлобленный на весь мир, но все еще хрипло смеющийся — как-то по-родному для Медведева. Будто отголосок из прошлого, какая-то связующая нить, соединяющая Диму прежнего и Диму настоящего. Хотя от него прежнего, как казалось, ничего уже кроме шрамов и ярости не осталось.       — Подполковник я, Медведев. Как со старшим по званию разговариваешь? — прохрипел он на том конце.       Сенчину самому-то было чуть за пятьдесят, но по голосу в трубке он больше напоминал восьмидесятилетнего старика с трясущимися губами и прокуренными легкими. Хотя Диме порой казалось, что восьмидесятилетний старик с трясущимися губами и прокуренными легкими — это он сам.       Майор пообещал подъехать во второй половине дня. Дима знал, что тот уже давно остался без работы, жил только на пенсию. Дима как-то сказал, что Афган никого не отпускает — не отпустил он и Сенчина. Нигде он не продержался долго, и с каждым увольнением найти работу становилось все сложнее. В первый раз майор, которому после вывода войск присвоили звание подполковника, подался в военное училище — отработал там два года. Потом у него были мелкие заработки — несмотря на то, что лично они не общались, Дима всегда следил за жизнью своего командира. А потом Чеченская война: Сенчин хотел и туда податься, так как ничего его не сдерживало — ни семьи, ни родственников. Вот только после контузии не место ему было в военных рядах. И Сенчин злился — молодых ребят только из-за парты отправляли в Чечню жизни свои за Родину отдавать, а его жизнь — уже Родиной искалеченную — брать не захотели. Так он и остался в Петербурге — без работы, без семьи и какой-либо поддержки, озлобленный на весь мир, с искалеченной судьбой и пособием от государства — копейками жалкими, на которые разве что буханку хлеба купишь да сахар.       Приехал Сенчин только в третьем часу дня. Пару раз коротко позвонил в дверь, прошел на кухню, чуть прихрамывая на левую ногу и недовольно косясь на Риччи.       — Ты откуда его взял?       Он плюхнулся на стул, не сводя взгляда с пса. По глазам командира всегда было сложно понять, о чем он думает. Сенчин всегда был хмур, угрюм и излишне груб, но именно поэтому, как думал Дима, он и выжил. Поэтому и их вытащил.       — Похож, правда? — чуть улыбнулся Дима, вспоминая прибившегося еще в Афганистане пса. — Его Костя недавно только завел, два года только.       — Бабы недостаточно было? — сухо поинтересовался командир.       — Да ну тебя, Алексей Евгенич, — отмахнулся беззлобно Дима. — Давай помянем, а? Мы ведь так и не…       И сам не смог продолжить фразу — опять отмахнулся. Достал из холодильника водку — «Столичную», заранее нарезанный бородинский хлеб и шпроты. Быстро разлил бесцветную жидкость по рюмкам и, не дожидаясь майора, опрокинул в себя содержимое. Зажмурился, ощущая опускающуюся в желудок горечь, и выдохнул, подавляя в себе желание налить вторую сразу.       — Эвоно как раскошелился то, — хмыкнул Сенчин и тоже опрокинул рюмку. — Паршивцы вы оба, — проговорил тихо, прикрывая глаза и откидываясь на спинку стула. — Нет бы жить спокойно, так вам денег захотелось.       — Алексей Евгенич, ну чего ты, — тут же глубоко вздохнул Медведев, наливая по второй рюмке.       — Да идиоты потому что! — махнул Сенчин рукой.       Риччи, устроившийся в дверном проеме, напрягся — поднял голову и навострил уши. Но на удивление не оскалился, лишь только принялся пристально изучать майора.       — Экстрима захотелось? Пошел бы вон водителем работать, семью бы завел. Да женой-то хоть обзавелся бы, — запричитал он. — Остепенились бы, детей бы родили. И плевать, что, видите ли, время не то, чтобы детей рожать.       — Так может и остепенюсь, — кивнул согласно Дима, пододвигая закуску и наполненную рюмку ближе к Сенчину. — Это все прекрасно конечно, но давай за Костю, а?       Сенчин какое-то время смотрел Диме в глаза — пристально, не отводя взгляда. Ощущение у Медведева сложилось, будто он его совсем молодым парнишкой видел. И правда, спустя полминуты командир выдал:       — Сижу вот перед тобой, а перед глазами тот день, помнишь? Когда тебя наши притащили в лагерь. Думал ведь, что помрешь на руках прям.       Дима не помнил тот день. Последнее, что отложилась в памяти — голова Олега и засохшая на руках кровь вперемешку с песком и пылью. Ему потом сказали, что он долго до лагеря шел — без малого полдня. Сестричка Надя, что там в лагере его приняла, ухаживала за ним и последующее время, пока его — контуженного, израненного, практически выпотрошенного, — не смогли вывезти из зоны военных действий. Первое время он был слишком слаб для перелета, медикаменты не справлялись, подходящих лекарств не было. Да что там лекарств — шовный материал в руках сыпался как труха. Девочки-сестрички поговаривали, что он еще со Второй мировой на складах лежал. Жара днем невыносимая была, а ночи уже холодные наступали — вот только Диму укрывать нельзя было. Ему хоть потом сказали, что он в бреду был первое время от жара и полученных травм, но почему-то холодные ночи помнил. А еще помнил, как в палатках между слоями брезента бегали жирные крысы — однажды из-за ветхого материала прогрызли дыру и попадали прямо на него. Надя тогда, ни капли не испугавшись, быстро их скинула, а уже вечером сделала Диме марлевый полог на случай, если ситуация повторится.       — А что с вас было взять? — продолжал Алексей Евгеньевич. — Молодые еще, зеленые! Тебе самому сколько было-то?       — Так восемнадцать, — отозвался Дима, хмурясь и наливая очередную порцию. — В учебке пару месяцев, а потом с вами.       Вспоминать об этом Дима не любил. Даже когда с Костей об Афганистане говорили, подробностей никогда не вспоминали — старались забыть то время, как страшный сон. Вот только на протяжении уже десяти лет этот страшный сон преследовал его, не желая отпускать. И каждый раз воспоминания эти, заволакивающие красным маревом сознание, будоражили. Дима открывал глаза, садился на постели и старался считать до десяти, чтобы успокоиться. Чтобы сердце, в такие моменты бьющееся где-то в глотке, опускалось обратно. И от одних только этих воспоминаний, черти тоже просыпались ото сна. Потягивались, хрустели костями, разминаясь, чтобы вонзить свои когти в его грудину и раздирать ее до мяса.       — Я тут нашел кое-что, — прокряхтел уже весьма захмелевший Сенчин. — Погоди, — и начал рыться во внутреннем кармане.       Дима бросил быстрый взгляд на настенные часы — почти пять вечера. Аня должна была приехать только через час.       — На вот, посмотри, — протянул майор Диме измятую фотографию — смазанную, нечеткую, черно-белую, с загнутыми по краям углами.       Медведев глубоко вздохнул и опустил взгляд на снимок со множественными переломами. И грудь в мгновение обожгло, будто приложили раскаленный свинец. Он начал растекаться по венам, пытаясь добраться до сердца. Не прошло и полуминуты, как свинец окутал сердце тяжестью, заставляя его перестать биться и опуститься куда-то в съежившийся желудок.       А на снимке они все вместе: Дима с сигаретой, рядом Сенчин — усы у него тогда были знатные, сейчас вот совсем седые стали, Костя — в правом верхнем углу, щурящийся от яркого южного солнца, Олег — слева, за ним Андрей в расстегнутой рубашке — температура тогда была чуть больше сорока градусов в тени. Дима на мгновение прикрыл глаза. Под веками опять кроваво-красный, песок, серые и заляпанные стены, Олег в углу с раскуроченным животом и органами наружу, и Андрей — со вспоротыми руками от плеча до запястий и практически снятой кожей. А на фотографии еще живые, улыбающиеся, щурящиеся на солнце, только недавно прибывшие, но уже хлебнувшие войны.       — Олежку помнишь?       — Помню, — прохрипел Дима надсадно. — И голову его отрубленную тоже помню, — по позвоночнику прокатилась волна мурашек, поднимая на загривке волосы.       Воспоминания накрывали волной, заставляя начать задыхаться. Воздуха в кухне перестало хватать и откуда-то повеяло запахом железа и пылью, забивающей нос. Дима посчитал до десяти, стискивая в руках и так изрядно помятый снимок.       — Илюха Муравьев, которому ногу оторвало, повесился же недавно, — вдруг сказал Сенчин, опрокидывая рюмку и закусывая куском черного хлеба.       Илью Дима помнил очень хорошо. Илье ногу оторвало на мине за неделю до того, как Медведев в плен попал. Все думали — не выживет, но парень крепкий оказался — за жизнь цеплялся до последнего. В итоге вернулся домой во Владивосток без ноги, но живой. Через год женился, еще через два обзавелся дочкой. Дима тогда уже перестал за его жизнью следить — у самого бизнес начал процветать, не до этого было. Да и воспоминания хотелось выбросить из головы и никогда больше об этом не думать.       — Дочка труп нашла, когда из школы вернулась, — продолжал майор. — Мне жена его, Саша, сразу написала. А Сема, помнишь его, да? Он же сейчас в Твери — в кадетском училище преподает строевую подготовку.       А я вот оружие и наркотики переправляю, подумал Дима. И ребят помогаю убивать — таких же, как сам. Молодых еще, детей почти.       Он глубоко вздохнул, опрокинул очередную рюмку, но закусывать не стал.       — Давай за наших, — Сенчин налил еще по рюмке. Водки в бутылке почти не осталось. — Эх, гитары не хватает. Помнишь, как ты играл? Лелька-то, санитарка, откуда-то гитару же тогда взяла. Где нашла — не понятно. Не призналась ведь, ведьма. А как пела! — прикрыл он глаза, углубляясь в воспоминания.       — Так есть гитара, — пожал Дима плечами и, чтобы не отступать от майора, опрокинул рюмку, даже не поморщившись.       Гитара нашлась на шкафу. Дима вернулся на кухню, закурил и приоткрыл окно.       — Были с мужиками на концерте пару лет назад, — поделился он, жмурясь от ядовитого табачного дыма, попадающего в глаза. — Песню вот услышал. Потом поймал за кулисами его — артиста этого — да текст взял. Не помню, как его зовут. Но пел душевно.       И Дима отложил сигарету, а затем прошелся пальцами по струнам, припоминая аккорды песни, которую не играл уже года полтора. Но слова, впечатавшиеся в мозг еще при первом ее прослушивании, всплывали сами.

Господа офицеры, по натянутым нервам Я аккордами веры эту песню пою. Тем, кто, бросив карьеру, живота не жалея, Свою грудь подставляет за Россию свою. Тем, кто выжил в Афгане, свою честь не изгадив, Кто карьеры не делал от солдатских кровей. Я пою офицерам, матерей пожалевшим, Возвратив им обратно живых сыновей. Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом. За Россию и свободу до конца. Офицеры, россияне, пусть свобода воссияет, Заставляя в унисон звучать сердца. Господа офицеры, как сберечь вашу веру? На разрытых могилах ваши души хрипят. Что ж мы, братцы, наделали, не смогли уберечь их. И теперь они вечно в глаза нам глядят. Вновь уходят ребята, растворяясь в закатах, Позвала их Россия, как бывало не раз. И опять вы уходите, может, прямо на небо. И откуда — то сверху прощаете нас. Так куда ж вы уходите, может, прямо на небо. И откуда — то сверху прощаете нас. Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом. За Россию и свободу до конца. Офицеры, россияне, пусть свобода воссияет, Заставляя в унисон звучать сердца.

      И когда гитара почти смолкла, а Дима приоткрыл глаза, то первое, что увидел — Аню, стоящую в дверном проеме. Смотрящую на него во все глаза — не удивленно или пораженно, не расстроенно, а как-то совсем ей несвойственно. С такой тоской во взгляде, что сердце вновь защемило, а к горлу подкатила тошнота.       Он и сам не понял, как поднялся, откладывая гитару. Даже ведь не слышал, как она вошла. Сенчин тоже обернулся, глядя на нее с присущим ему скептическим прищуром.       — Ань, знакомься, это майор Алексей Евгенич, — проговорил Дима тихо, взмахивая свободной рукой.       Она шагнула вперед и улыбнулась — лучисто так, радостно, как умела только Аня. Будто ничего не происходит, будто все в порядке, будто она рада видеть их тут — уже выпившими, с красными и блестящими глазами.       — Аня, — кивнула она, протягивая свою маленькую ладошку майору.       — Да не майор я, Господи, не майор, — прокряхтел Сенчин, поднимаясь и опираясь на стол. — Подполковник!       — Очень приятно, Алексей Евгеньевич, — и она вновь расплылась в улыбке.       Дима был готов сделать что угодно, чтобы Аня улыбалась чаще. Вот только с каждой неделей, с каждым месяцем, она будто теряла эту способность. Все больше была тоскливой, отрешенной, задумчивой, становилась так похожа на самого Медведева, что его это пугало до дрожи в позвоночнике. Он не хотел делать из светлой и солнечной Ани жалкое подобие себя — отчаявшегося, потерявшего в жизни всякие ориентиры, готового вот-вот перейти черту невозврата. Он был уже на краю, готовый сделать этот шаг в пропасть, вот только Аню с собой тащить не хотел.       — Ну что вы так, господа офицеры? — Аня осмотрела содержимое стола — почти пустая бутылка, два оставшихся куска хлеба да пустая банка из-под шпрот. — Так, я вам сейчас суп разогрею, — быстро сориентировалась она, снимая с плеча большую сумку с учебниками. — Вермишелевый, как раз вчера варила.       И не слушая протестов, направилась к плите. Сенчин проследил за ней взглядом, а потом перевел его на Диму, приподнимая брови в немом вопросе. Медведев лишь только кивнул в ответ. Это значило «Да, моя. Не спрашивай больше, майор. Сам знаю, что умница-красавица».       Аня в считанные минуты разогрела небольшую кастрюлю супа и разлила его в две большие тарелки. Вручила им по столовой ложке, быстро нарезала белого хлеба и сыра.       — А сама? — прохрипел Сенчин.       — Так потом покушаю, — отмахнулась Аня и принялась намывать грязную посуду, оставшуюся с завтрака.       Алексей Евгеньевич уплетал ее суп за милую душу — опустошил тарелку меньше, чем за две минуты, а Диме кусок в горло не лез.       — У меня и Лелькина фотография была где-то, — вдруг проговорил майор глухо.       Дима знал, что он был в нее влюблен, вот только сама Леля за мужем поехала в Афганистан. Он умер через две недели после ее приезда, а сама она задержалась там аж на четыре года. Говорила, что дома ее все равно ничего не ждет, а тут хоть какая-то помощь.       — Ты только вспомни, как она пела, — он даже попытался улыбнуться сквозь седые усы. — Такой голос был, такая женщина красивая, а дура дурой.       — Почему же дура? — удивился Дима.       — Так за Митрошиным, мужем своим, на войну поперлась. Не место бабам там, под пулями.       Медведев знал, что и девушки молодые, и женщины по разным причинам в Афганистан уезжали. Чаще всего — из-за денег, так как там двойное пособие платили. Кого-то насильно отправили — медсестер и фельдшеров, хирургов, а кто-то, как Леля, за мужем поехал.       — Дуры бабы — едут туда и думают, что война это… тьфу, — отмахнулся он.       — Почему же сразу дуры? — улыбнулась Аня, чуть поведя плечами, но не оборачиваясь — продолжая стоять к раковине лицом. — Любовь она такая.       — Да глупость все это, а не любовь.       — В Великую Отечественную тоже на фронт ехали за любимыми, а за декабристами в революцию! — воскликнула она с восхищением. — Вот где сила любви, вот где сила воли.       — Говорю же, глупые вы создания, женщины. И что, поехала бы за ним? — кивнул он на Медведева.       Дима мгновенно прищурился, глядя на Алексея Евгеньевича, понимая, что тот совсем захмелел. Сам Медведев был не лучше, но, по крайней мере, язык за зубами держать в такие моменты умел.       А в кухне на несколько мгновений повисла тишина, нарушаемая только звуком льющейся из крана воды. Диме уже показалось, что Аня не расслышала вопроса, поэтому так долго молчит, как она вдруг чуть обернулась через плечо и посмотрела на майора:       — Поехала бы. — А потом перевела взгляд на Диму и добавила без тени улыбки: — На войну — значит, на войну. В Сибирь — значит, в Сибирь. Женщины вовсе не глупые, Алексей Евгеньевич, — улыбнулась она ласково и как-то совсем печально. — Мы сердцем думаем, а не головой. В этом наша сила.       И Медведев вдруг осознал, что она — Аня — действительно пойдет за ним. И на фронт, и в Сибирь, и за черту эту, которую он так не хотел переходить, но, видимо, уже перешел. И возврата обратно нет, никаких ориентиров и границ, нет даже горизонта. И это был крах — Дима чувствовал, как тяжелые камни начали заполнять грудь, мешая сердцу нормально биться. А потом пришла она — так знакомая ему безнадежность. Дима уже не помнил, когда в последний раз не чувствовал этого жгучего коктейля из смертельной безнадеги, тоски и изнеможения.       Сенчин уехал через полчаса. Оставил Диме фотографию на столе, сказал, чтобы берег ее, как зеницу ока. А Аня всматривалась в эти счастливые лица на снимке и так сосредоточенно о чем-то думала, что закусывала губу почти до крови. Диме не хотелось ничего объяснять и говорить — сил не осталось. Хотя Аня ни о чем и не спрашивала, за что он был безмерно ей благодарен. В этом была вся она — знала, когда и о чем можно спрашивать, а какие темы обходить стороной.       На ногах Дима стоял уже плохо. Его заметно покачивало, пока он провожал майора до двери. Остановился, прислонился к косяку, пока Сенчин ждал лифт, и криво улыбнулся:       — Был рад видеть тебя, майор.       Двери лифта скрипуче отворились. Сенчин сухо кивнул и зашел в лифт. Когда кабина уже опускалась вниз, до уха Медведева долетели его глухие причитания:       — Не майор я, не майор… Подполковник!       Аня, уже убравшая за это время кухню, искала в комнате чистое полотенце, когда Дима вернулся. Она обернулась, услышав шаркающие шаги.       — Ложился бы спать, — сказала она обеспокоенно без тени агрессии и злости.       — Я в гостиной лягу, — тут же ответил Дима тихо. — Утром пахнуть в спальне будет.       — Да глупости все, — отмахнулась она беспечно. — Окно откроем. Не переживай.       Она еще что-то хотела сказать, но телефон, лежащий на тумбочке, громко зазвонил. Дима мгновенно бросил взгляд на экран, где высветилось «Илья», и снял трубку.       — Привет, Медведь, — звонко поприветствовали его через трубку. — Говорить можешь? Я по поводу Сереги. Узнал все, что ты хотел.       Дима неосознанно напрягся. Кинул на Аню, застывшую у шкафа, быстрый взгляд, но остался стоять на месте.       — Да, удобно. Говори, что нашел.       — Слушай, тут такое дело… В общем, пробил я всю финансовую историю Савичева и жены его, и результаты у меня неоднозначные.       — Говори как есть, — тут же гаркнул Дима, теряя терпение. Под ложечкой на нервной почве засосало.       — Ему через день после смерти Кости сумму большую перечислили, он ее в тот же день снял.       И услышанное — как обухом по голове. Словно ушат ледяной воды на голову. Сознание мгновенно прояснилось. Посчитать до десяти уже бы не помогло — злость начала застилать глаза мутной пеленой.       — Я понял тебя.       — Дим, а он что сказал по поводу машины новой? Объяснился как-то?       — Сказал, что старая забарахлила, — припомнил он слова Сергея. — Сказал, что копил долго, а когда его машина сломалась, понял, что это был знак новую покупать — вот и купил.       — Ясно, — коротко и безучастно отозвался Илья. — Мне Барыжину сообщить?       — Нет, — отрезал Медведев, сжимая ладонь с телефоном так, что послышался треск пластмассы. — Я сам все сделаю.       И Дима быстро положил трубку. Глубоко вздохнул пару раз, чувствуя рядом присутствие Ани и ее обеспокоенный взгляд — он прожигал руку с телефоном.       — Все в порядке? — осторожно поинтересовалась она через мгновение.       — Нет, не в порядке, — выдохнул он.       Голова вновь начала заполняться мыслями, вновь становилась похожа на огромный улей. Хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать этих мыслей — они слишком громко друг друга перебивали. Появлялись совсем нежеланные воспоминания — день смерти Кости, фраза Савичева, что он машину в сервис сдал, и, конечно же, слова самого Кости:       — Так еще около пяти часов ушел. За машиной в сервис погнал.       Дима чертыхнулся сквозь сжатые зубы, чувствуя, как сводит позвоночник. Поднял взгляд на Аню, смотрящую на него во все глаза, и сам не понял, зачем это произнес:       — Я отомстил за него, Аня. За Костю. Всех их сжег дотла, — а в голосе ни капли вины или стыда. — Я и его убью.       Она совсем не понимала, о чем он говорил. Видит Бог, Дима не хотел ее пугать, не хотел всего этого произносить, но слова сами срывались с языка, а ярость по-прежнему застилала глаза. Он ожидал ее реакции — ждал чего угодно. Слез, истерики, обвинений.       Но Аня лишь опустила взгляд, нахмурившись. Громко сглотнула, облизала пересохшие губы и кивнула. А потом прошла мимо него в ванную комнату.       И тогда Дима почувствовал всю необъятность этого краха. Границ и горизонта по-прежнему не было. Ориентира — тоже. Была только месть за лучшего друга. И черта, которую Медведев уже перешел. Аня перешла эту черту за ним.