Дима не любил поздно возвращаться домой. Во-первых, снегом к вечеру заметало все дороги так, что не проехать, а во-вторых, потому что знал, что как только подъедет — и не важно, в каком часу — на шестом этаже дома, в квартире Кости, в которую он переехал, в окне будет маячить маленькая хрупкая фигурка, высматривая его в кромешной темноте. Дима не любил поздно возвращаться домой, но, так или иначе, ему приходилось это делать почти каждый день.
Беготни после выписки Ани из больницы стало в разы больше. Через день к нотариусу — документы перечитывать, какие-то подписывать, какие-то нет, каждый день к Вадиму с Катей в сопровождении Андрея — обсуждать на кухне, курить в форточку, слышать недовольное женское: «Да проветрите хоть, пепельницы!» и спорить — до хрипоты и сжатых кулаков, слышать совсем поникшее: «Ты идиот, прости Господи, такой идиот, что же ты творишь?».
Что ты творишь, Дима? Я делаю все правильно, отвечал он собственному голосу в голове, который уж больно был похож на голос лучшего друга. Я делаю правильно.
— Я устал, Дим. Смертельно устал.
И я устал, признавался Дима сам себе.
Устал так, что по утрам уже с трудом поднимался. Единственное, что поднимало с постели — желание закончить это поскорее, забыть как страшный сон, уехать. Уехать так далеко, насколько это возможно, потому что он больше не мог видеть под закрытыми веками столько крови и столько трупов. Потому что он больше не мог просыпаться ночами с трясущимися руками и лицом, перекошенным от немого крика, потому что… Потому что все и сразу. Потому что Аня в крови там, с раскуроченной грудной клеткой и ребрами наружу, худая и бледная, с трясущимися губами и пальцами. Потому что Костя там с дырой во лбу и открытыми стеклянными глазами, в которых небо петербургское отражается. Потому что он там мертвенно-бледный и с тонкими губами и венком на лбу лежит в гробу, а на задворках сознания Настин душераздирающий плач и рев. Потому что Серега там с теперь вечно застывшим на лице непониманием. Потому что он там в свежей, Димой же вырытой могиле — похоронен не как человек даже, не в гробу, а как мусор — сваленный в яму и заваленный промерзлой землей. Потому что Оля там, улыбающаяся напоследок слишком болезненно — так, что у самого губы сводит судорогой, а потом огонь и запах жженой резины. Потому что они все там — и Олег Масляков, и Андрюха Старовойтов, и майор их, вечно хмурящийся и вечно всем недовольный, хрипло причитающий. Потому что и Дима там тоже — такой же мертвенно-бледный, как и все, вот только живой. И чувство вины с ним, которое с каждым днем разрасталось. Потому что боли слишком много, потому что красное повсюду, куда ни сунься.
И ведь просыпался по утрам, хрустел позвонками, затекшими от лежания в одной позе, укрывал Аню, которая любила во сне одеяло к ногам сбить, а потом жаться к нему в поисках тепла. Она ведь тоже, как и он, просыпалась среди ночи в страхе и в ужасе быстро-быстро дышала, шарила ледяными ладонями по кровати в его поисках, а потом натыкалась и утыкалась холодным носом ему в плечо. И роняла крупные слезы на его разгоряченную кожу. Дима знал, что Аня почти каждую ночь просыпается от взрыва, просыпается от вкуса чужой крови во рту, просыпается от ужаса, сковывающего легкие так, что даже кричать не получается. Дима все это прекрасно знал, хоть она об этом и не говорила. Только обессиленно улыбалась по утрам, гладила выпуклый живот, свесив ноги с кровати, и шептала что-то очень-очень тихо и очень-очень успокаивающе, убаюкивающе. Дима все знал, все видел и все замечал. И от этого становилось так тошно, что хотелось выть. Но выть не получалось. Улыбаться, в принципе, тоже — лишь только губы растягивать в жалкой попытке. Он приехал из Афгана покалеченным, покалеченным жил и остальных вокруг себя калечил — если не физически, то хотя бы морально. И шрамы на них на всех оставлял такие же, как у него, только невидимые — на обратной стороне грудины. Его-то шрамы зажили уже и не беспокоили, не кровоточили, если только во сне, а шрамы других не заживали. И снова оно — чувство вины, так ему знакомое. Почти уже родное, вросшее в него корнями, обвивающее хребет.
Рома из Москвы почти каждую неделю отзванивался и отчитывался по-дружески, говорил:
— Купил, все купил! И кухню новую поставили, и ванну большую установили, как Аня хотела, чтобы и плечи и колени под воду помещались. Мои ребята тут на всех парах носятся, не беспокойся! — и улыбался, кажется, в трубку. Диме почему-то было не до улыбок. Все потому, что внутри у него предчувствие непонятное поселилось еще с неделю назад, но никому об этом знать не надо было. А Рома все продолжал: — И с клиникой платной договорился, ждут вас в конце марта! Всего-то месяц остался. Ну все, зовут уже. Жене привет передавай. Все, бывай.
Февраль близился к концу. Снег в ночи ложился большими хлопьями на крыши машин, подъездные козырьки и лавочки на детской площадке. Дима остановил машину около подъезда и тут же припарковался. Выбрался на улицу и закурил, запрокидывая голову. Маленькая хрупкая фигурка в окне на шестом этаже маячила туда сюда. Дима снизу видел, как Аня передвигается по кухне — к холодильнику, потом к плите, потом к столу и опять к холодильнику, к раковине, к плите, снова к столу. Он стоял на улице, чувствуя, как снег оседает на щеках, выдыхал дым вместе с паром, а где-то за ребрами сердце неприятно отстукивало тревожный ритм. Что-то было не так. Он чувствовал это всем телом, каждым нервом, каждой клеточкой, каждой каплей крови. Но он не мог определить, что.
И все события смешивались, перемешивались, образовывали какой-то тошнотворный водоворот, который все увеличивал и увеличивал темп. Потому что происходило все и сразу. И квартира в Москве, и продажа недвижимости тут, и Аня беременная, которую мучительно тошнило почти каждое утро, и Барыжин, который только услышав, что Дима хочет уйти из бизнеса, расхохотался так, что стены офиса затряслись, и Вадим с Андреем, наперебой крутящие пальцами у висков, и Катя, у которой в глазах стоял за него такой страх, что ему самому становилось не по себе. Потому что все это — его жизнь, а точнее то, во что она превратилась — летело слишком быстро, а он не успевал. Хватался за что-то одно в попытке довести дело до конца, и где-то рушилось что-то другое. И надо было делать все и сразу — срочно, но не хватало ни сил, ни времени. И опустить руки Дима тоже не мог, потому что обещал. Потому что тогда, в полумраке спальне в квартире он сказал ей:
— Мы уедем.
И в голосе его было столько ложной, фальшивой уверенности, что самому от этого обещания стало гадко. Но он пытался. Пытался изо всех сил. Потому что обещания — это такая вещь, которую ты либо не даешь, либо выполняешь. Третьего не дано. Дима свое обещание дал. И Аня поверила, как верила ему всегда.
Жизнерадостная, светлая, добрая и милая Аня, думал он, что же я с тобой сделал?
И ответа Дима не получал. Получал лишь только усталый взгляд и улыбку, такую же ломаную, как у него. И хорошо запрятанную безнадежность на дне ее зрачков. Дима знал ее так хорошо, что Ане бесполезно было что-то скрывать, утаивать и прятать.
Жалел ли он о чем-то? Да, жалел.
Ночами, слыша, как сипло и быстро дышит Аня, жмущаяся к его боку, жалел, что сотворил с ней такое. Не должна была та улыбчивая и отзывчивая Аня, смотрящая на мир с широко открытыми глазами, тонуть во всей этой желчи, во всей этой крови. Не должна была. Но с его подачи тонула, почти что захлебывалась этой кровью, в которой Дима по локоть. Да что там, по локоть… По горло. В чужой, в своей, в ее.
Дима отписывал ей имущество, отписывал машины и сбережения в банке, но никакие деньги не могли вернуть ту, прошлую, настоящую Аню. Потому что это были всего лишь стены, бездушное железо, шуршащие бумажки. А нужная плата была слишком высока — душа, которой у него не осталось. Осталась ли она в ней? Он не знал. Лишь только иногда видел проблески прошлой Ани в голубых глазах, в которые так любил смотреть. Они на мгновение зажигались знакомым ему огоньком, знакомой жаждой жизни, но этот огонек всегда угасал слишком быстро. И глаза свои Аня опускала.
Март пришел неожиданно быстро. Дима задержал взгляд на отрывном листочке календаря, валяющемся в мусорном ведре. Аня продолжала напевать себе под нос какую-то песню — видимо, одну из тех, что Дима записал для нее на новую кассету на прошлой неделе. Аня так обрадовалась, что почти не расставалась с плеером все это время.
— До свидания, малыш, — бормотала она, медленно двигая плечами и одновременно нарезая хлеб на большой доске. — Я упал, а ты летишь… Ну и ладно, улетай…
Дима громко хлопнул дверцей под раковиной. Аня от неожиданности дернулась, так и не допев. Немного нервно улыбнулась, а потом сказала:
— Я через час на почту пойду. Хочу маме письмо отправить.
И начала выставлять на стол завтрак — бутерброды с сыром и молочные сосиски. В последнее время он заметил, что Аня буквально подсела на сыр, а потому старался покупать разный — и колбасный, и обычный, и сыр-косичку, которую она уплетала за обе щеки вечерами перед телевизором, запивая приторно-сладким чаем.
Дима бросил беглый взгляд на часы — те показывали только начало двенадцатого, и сел за стол.
— Сам около трех уеду, но сегодня быстро дела все закончу. Мне только в «Барсу» заскочить надо.
О том, что в уже наполовину опустевшем офисе его ждет встреча с Барыжиным, Дима умолчал. Две недели назад он, как единственный оставшийся владелец охранной компании, закрыл предприятие — офис необходимо было покинуть до апреля. Михаил воспринял эту информацию молча, прекрасно понимая, что это первый шаг Димы к уходу из бизнеса. Но отпускать его просто так он не собирался, Медведев это прекрасно понимал. А потому переговоры, которые проводились один на один в почти пустом кабинете, обычно ничем не заканчивались. Дима предлагал откупиться, Миша не соглашался. Денег у Барыжина было много, а людей толковых — мало. Вот они и стояли каждый на своем, как бараны, сцепившись рогами. Отступать не хотел никто. Барыжину нужен был Дима, а Диме нужно было живым выбраться из всей этой каши. И Миша все еще тешил себя надеждой, что Дима останется, что он передумает, потому что если бы на его месте был кто-то другой — он был его так просто не отпустил. Миша бы даже переспрашивать не стал. У тех, у кого свинец во лбу, желания уйти нет. У них ничего нет. Это был простой и действенный способ решения любой проблемы.
— Я потом в магазин зайду, — отвлекла его Аня от мыслей, болтая в чашке ложкой, — мне почему-то ужасно хочется рыбы. Я сегодня суп сделаю рыбный.
— Так четверг же вроде рыбный день, — улыбнулся Дима. — Сегодня только суббота.
— Я боюсь, — рассмеялась Аня тихо, — что не дождусь четверга. Он уже с раннего утра требует рыбный суп и все.
— Он? — переспросил Дима, так и не донеся бутерброд до рта. Кусочек сыра сполз и шлепнулся в чашку кофе.
Аня непонимающе подняла глаза и нахмурилась, а через секунду уже в голос рассмеялась, пожимая плечами. Но, отсмеявшись, все же проговорила:
— Я уверена, что это он, а не она, — и вновь пожала плечами.
Он, крутилось у Димы в голове. Он. Он. Сын. Сын. Мой сын. Он. Сын.
И эти мысли перебивали в его голове все другие. Крутились по кругу, не переставая. Аня уже ушла, а Дима всматривался из окна в ее маленькую и щуплую фигурку, закутанную в шарф, и не мог не повторять про себя.
Он. Сын. У меня сын. Он.
И вдруг понял, что улыбается. Не просто растягивает сухие губы в фальшивой улыбке, а улыбается по-настоящему, как не улыбался уже очень, очень долго. Дима хмыкнул, покачал головой.
Пацан, значит. Сын.
И в груди почему-то стало очень тепло, как становилось только тогда, когда Аня была рядом. Сейчас ее рядом не было, ее фигура уже скрылась за торцом дома, но в голове все еще звучал ее голос:
— Я уверена, что это он.
И причин не верить Ане у него не было.
Но улыбка мгновенно сошла с лица, когда Дима краем глаза поймал красный внедорожник, выезжающий со двора. Внедорожник, принадлежащий одному из бойцов Миши. И вся теплота в груди мгновенно куда-то делась, улетучилась в открытую форточку, вытекла из него, как из дырявой бочки. И на смену этому теплу пришла злость, которую он редко когда мог обуздать. Она заполнила до отказа все свободное место за ребрами, даже сердцу мешая ритмично сокращаться. И Дима, не дожидаясь положенного времени для встречи, мигом оделся, закрыл за собой квартиру и выскочил на улицу. Знал, что Барыжин никогда Аню не тронет, но оставить это просто так не мог. Злость, медленно перетекая в безграничную, стылую, неконтролируемую ярость, поползла по позвоночнику, перебирая липкими щупальцами.
Машину по Невскому он гнал, как сумасшедший. Тишину в салоне нарушало лишь его дыхание и скрип снега под колесами. Телефон зазвонил во внутреннем кармане пиджака, и какое-то внутреннее чутье подсказало Диме, что лучше его достать. На экране высветился номер Ани. Сердце болезненно пропустило удар. Он не знал, чего больше всего боялся сейчас услышать. А потому почти что прохрипел:
— Да?
— Это я, — отозвалась она звонко, — я уже вышла с почты. Ты не поставишь большую кастрюлю с водой нагреваться?
Дима как-то слишком громко и облегченно выдохнул. Даже голова пошла кругом и пришлось сбросить скорость. Стрелка спидометра медленно возвращалась в положенный ей промежуток.
— Вообще, я уже выехал, — сказал он и глянул на всякий случай в зеркало заднего вида. Слежки не было. — Планы немного изменились. Но я буду дома рано.
— Так я все равно раньше приду, — отозвалась Аня на том конце. Через динамик было слышно, как хрустят хлопья снега, будто маленькие осколки стекла, под ее ногами. — Все, тогда не буду отвлекать. Пока, — и отключилась первой.
Дима резко затормозил на светофоре, чуть не проехав на красный. Машину немного повело в сторону. Он распрямил пальцы, упираясь в руль ладонями. В голове была какая-то непонятная каша из обрывков разговоров, воспоминаний, дурных снов и не менее дурных предчувствий. И опять как гром среди ясного неба, перемалывая каждым словом кости и превращая их в крошево:
— Поверь мне, я защищу ее. Она ни в чем не будет нуждаться. Она родит мне дочку, мы уедем куда-нибудь за город в хороший и теплый дом, будем жить на свежем воздухе. Она будет со мной счастлива, правда.
— Не правда, — прошептал Дима глухо, вновь сжимая руки на руле и вдавливая педаль газа в пол. — Счастлива она теперь, а, Кость? — и не понятно, к кому обратился. — Счастлива? — а горло будто изнутри драло в очередном задушенном рыке.
Видел Дима, как Настя счастлива. Да. Как извивается в чужих, грязных и продажных лапищах. Видел, как ненатурально горят ее глаза, а все потому, что на трезвую голову невозможно заниматься тем, чем она занималась. А алкоголь перестал спасать еще в самом начале. И не было ни счастья, ни дочки, ни теплого дома, ни свежего воздуха. Лишь запах пота вперемешку с дешевыми духами и табаком.
Вот и все, что от них осталось. От него — надгробная плита с выбитыми датами и потускневшей черно-белой фотографией, а от нее — расширенные зрачки да чужие руки на теперь тощем теле.
Автомобиль со скрипом затормозил около двери в его бывшую конторку. На входе уже сняли металлическую табличку, и теперь на этом месте красовался светлый прямоугольный кусок, отличающийся от остальной стены на пару тонов. Леночки на ресепшене уже не было, вместо нее остались только лишь коробки с документами да кулер с водой.
Дима, не церемонясь, толкнул с ноги дверь в кабинет, который занимал Барыжин. Прошел широким шагом под неодобрительный взгляд Михаила, и сел на стул напротив. Расстегнул пальто, небрежно прошелся ладонью по влажным от снега волосам, и улыбнулся — холодно и колко, как всегда умел. А внутри все ревело.
— Ты рано, — вместо приветствия улыбнулся Миша. — Коньячку?
— За рулем, — отозвался Дима.
— А вот я выпью.
Дима подождал, пока Миша заполнит бокал и прикурит сигарету. И только после того, как он выставил на стол пепельницу, а бутылку убрал обратно в стол, заговорил:
— Людей зачем к Ане приставил? — и смотрел Мише прямо в глаза. Потому что страха уже не было. Потому что чувств, кроме разрушающей изнутри ярости, не осталось. — Я от тебя бегать не буду, сам же знаешь. Ну, чего ты хочешь? Чтобы я бабок больше предложил? Ну так скажи, сколько тебе надо.
Миша усмехнулся, покачивая головой. Затянулся, сделал первый глоток и блаженно прикрыл глаза, откидываясь на мягкую спинку кресла.
— Неужели она правда стоит всего того, чего ты добивался столько лет?
Дима, перекатывая во рту язык, опасливо улыбнулся. Черти за ребрами почти что хохотали в нетерпении. Он потянулся к пачке сигарет на столе, неспешно прикурил и выдохнул дым кольцами к потолку. Только после этого отозвался:
— Она всего стоит, — и уже в этот раз решимость в его голосе не была фальшивой. Она была угрожающей, пугающей, буквально звенящей в тишине пустого офиса.
— Ты же как крыса с тонущего корабля бежишь.
Дима думал об этом. Думал слишком много и слишком долго. Он заварил кашу самолично еще в прошлом году, а теперь пожинал плоды своих стараний, своей лихой самоуверенности. Тогда он думал, что способен на все, способен склонить к ногам весь чертов мир. А теперь? Повзрослел? Поумнел? Нет. Стал уязвимым. Его самым больным и самым слабым местом стала светловолосая девочка, которая смотрела на мир большими голубыми глазами и так тепло ему улыбалась, что внутри что-то болезненно щемило.
— Не хочу, чтобы этот прогнивший корабль и ее на дно утащил, — признался Дима, вдавливая сигарету в пепельницу. Вновь поднял прямой взгляд на Мишу: — Дело в деньгах? Сколько ты хочешь?
Барыжин вновь усмехнулся. Дима ненавидел это выражение на его лице — превосходство, надменность, высокомерие. Он тоже был таким? Диме стало мерзко.
— Полмиллиона хочу, — хлопнул в ладоши Барыжин. Глаза его веселились, а губы сложились в ухмылку.
Дима вскинул брови. Черти за ребрами зазвенели цепями, оглушая.
— Полмиллиона? — улыбнулся он, вот только вышла не улыбка, а оскал. Потянулся за деньгами во внутренний карман, достал пятидесятидолларовую купюру и ручку. Кинув быстрый взгляд на Мишу, пририсовал несколько нулей и, подтолкнув ее, холодно проговорил: — Полмиллиона. Хочу, чтобы прям сегодня своих людей убрал.
Когда Дима был уже у двери в коридор, Миша его окликнул. Медведев застыл, чуть повернув к нему голову. В глаза уже старался не смотреть.
— Ты же понимаешь, что где бы ты ни был, любое неправильное слово…
Дима не дал ему продолжить, перебив:
— Миш, я тебя сколько лет знаю, а? Угрожать мне будешь? — и развернулся всем корпусом. — Я еще раз скажу: я от тебя бегать не собираюсь. А своя жизнь мне намного дороже бабок, которые могут за тебя предложить.
И не дожидаясь ответа, вышел, хлопнув за собой дверью. Сделал пару шагов, но остановился, оперевшись ладонью на холодную стену. Дима ненавидел, когда все решалось слишком просто, потому что в любой простоте чувствовал невидимый подвох. Потому что крысу так и не нашли, потому что убийца Кости и Оли так и не был найден. Они все остались неотмщенными. Вот только перед выбором между местью и Аней, он выбрал Аню. Правильно ли поступал, сам не знал. Пытался себя убедить, что да, но гнусное чувство, поселившееся внутри, его так и не покидало.
Дима оттолкнулся от стены и медленно направился к выходу. Пустой офис навевал слишком много воспоминаний — о Лене, которая, краснея, улыбалась, о Косте, даже о Фархате, которого он так и не успел пригласить — после СИЗО они так больше ни разу не увиделись. А еще о наркотиках, о цинковых гробах, о фамилиях в списках, которые навсегда въелись в мозг, об оружии, о войне — обо всем, от чего так хотелось избавиться. Вот только Дима знал, что куда бы он ни поехал, в какой бы край ни подался, как далеко бы ни оказался, это все равно будет с ним. Потому что это уже слишком глубоко. Потому что он сам соткан из этих воспоминаний. Потому что он и есть смерть, страх и ужас.
Уже подойдя к железной двери на улицу, Дима потянулся к ручке двери, но не успел коснуться — та рывком открылась, впуская в помещение мартовский пронизывающий ветер. А следом Пашу Грома с явным удивлением на широком лице. Его брови на мгновение взлетели вверх, а затем сразу же съехались к переносице.
— Медведь? — прошептал он, даже отступая на шаг.
— Привет, — улыбнулся Дима, хмыкая.
Со всей этой головокружительной каруселью событий он даже забыл, когда видел Пашу в последний раз.
— Ты какими судьбами тут?
— Да так, — отмахнулся Дима, — побазарить заезжал. Ладно, поеду уже, жена ждет.
Он кивнул на прощание Грому и вышел на улицу. Автомобиль до конца так и не остыл. Хватило одной выкуренной сигареты, чтобы двигатель вновь прогрелся, и Дима смог выехать на дорогу. Остановившись на светофоре, он набрал Вадима. Тот ответил почти сразу.
— Это я. Прошло удачно, — отчитался Дима на выдохе и неожиданная улыбка вновь тронула его губы. — Все спокойно.
— Ну тогда поздравляю! — Вадим на том конце тоже с облегчением вздохнул. — Анечке от нас привет передавай, свидимся на следующей неделе, если не заняты будете. Предлагаю чисто семейные посиделки у нас, ну, скажем, в пятницу.
— Поддерживаю, — кивнул Дима и отключился.
На Петербург постепенно начали опускаться сумерки, хотя часы на приборной панели показывали только половину четвертого. Небо заволакивало серыми и тяжелыми тучами, а Дима вдруг понял, что начал скучать по солнцу. Почему-то вспомнились дни, проведенные прошедшим летом на даче у Кости — смех, всеобщий гомон, ночные купания, шашлыки и песни под гитару.
— До свидания, малыш… Я упал, а ты летишь…
И Дима вдруг поймал себя на том, что начал напевать песню, которую утром пела Аня. Нахмурился, а потом улыбнулся и прибавил скорости. Ему хотелось скорее оказаться дома. Пусть своего дома, как такового, у них не было. Но он уже ждал их — просторная светлая квартира в новостройке почти что в центре, за тысячу километров от Петербурга. Квартира, которая будет наполнена солнцем, детским смехом и запахом корицы. И вдруг ему показалось, что одним ребенком они точно не отделаются.
Когда он припарковал автомобиль около дома, свет на кухне был уже включен. Тень маленькой мельтешащей в окне фигурки заставила его улыбнуться и вновь выдохнуть. Это было слишком странное и непривычное чувство — будто на протяжении последних лет его грудину сдавливали стальные кольца, а теперь их нет. И дышать почему-то становилось легче с каждой секундой. Дима не знал, что это за чувство, но ему почему-то казалось, что это покой. Долгожданный и желанный покой.
Стоило ему только открыть дверь, как в нос ударил запах рыбного супа, а ушей коснулся тихий и мелодичный голос Ани — она вновь пела эту утреннюю песню. Дима скинул в прихожей пальто и обувь, стряхнул с волос капли, и сразу же пошел на запах, ведя носом.
— Пахнет просто изумительно! — пробасил он на всю квартиру как-то слишком громко.
Аня мгновенно обернулась. На ней был смешной зеленый передник с зайцами и оранжевыми морковками — цветовое сочетание было просто отвратительным, но он почему-то так ей шел, что Дима не сдержал смешка. Аня пригрозила ему поварешкой, улыбаясь.
— Иди раздевайся, суп будет готов через двадцать минут.
Но он все равно стоял, опираясь на дверной косяк, и смотрел на Аню. На выпирающий живот, белесую кожу, длинные светлые волосы, забранные в неряшливый хвост и на тошнотворного цвета передник с морковками, который ей так шел. И бесконечно хотелось улыбаться. И еще почему-то — благодарить. Исключительно ее.
Дима все-таки переоделся в спортивные штаны и футболку, умылся почти что горячей водой, а затем поднял взгляд на запотевшее стекло. С одной из сторон выступили еле заметные очертания маленького сердечка. И он, помедлив лишь секунду, приложил к контуру палец и обвел его еще раз. Сам не понял зачем. На кухне Аня уже гремела ложками и тарелками. Дима вытер руки, в последний раз глянул в зеркало, и, поймав кусочек собственной улыбки в линии нарисованного сердца, вышел из ванны.
— Так, это первое, — она поставила перед ним тарелку, заполненную до отказа супом с картошкой и рыбой. Пах он изумительно. — А на второе у нас запеченная рыба с рисом.
Аня заглянула в жарящую духовку, поковыряла что-то вилкой в чугунной форме, а затем хлопнула дверкой, и, наконец-то сняв свой фартук, села на стул рядом. Дима был очень голоден, но почему-то не мог оторвать взгляда от Ани, которая так быстро ела, что ложка стучалась о дно тарелки. Заметив его взгляд, она остановилась, вытерла губы и с сомнением покосилась в его сторону, сдвигая к переносице светлые брови.
— Что? — спросила она, быстро моргая.
— Ничего, — отозвался Дима с улыбкой и взял в руку ложку. — Очень вкусно пахнет.
Аня кивнула и начала есть уже медленнее, продолжая периодически посматривать на улыбающегося Диму.
Где-то в прихожей зазвонил телефон. Дима поморщился, но и слова не успел вставить, как Аня поднялась с места.
— Я принесу, — и скрылась за поворотом коридора. Крикнула через мгновение оттуда: — Это Вадим.
— Сними, спроси, что хочет.
Аня вышла из-за угла и приложила телефон к уху. Успела вымолвить только тихое:
— Да, — а в следующее мгновение вздрогнула. Глаза ее расширились.
Дима порывисто встал и взял телефон из ее руки.
— Что случилось?
— Дим, мне только что мент знакомый позвонил, — сказал громко Вадим на том конце. Голос его смешивался с потрескиванием и завыванием ветра. — Тело Барыжина обнаружили в «Барсе» час назад.
Дима мгновенно бросил взгляд на часы. Полтора часа назад он вышел из офиса и Барыжин был еще жив. Сердце неприятно дрогнуло за ребрами. Черти, обосновавшиеся там же, притихли.
— Ты здесь? — крикнул Вадим в трубку, но слышимость стала еще хуже. — Счета опустошили, Мишу завалили! Связь ни к черту, — и вдруг отключился. Дальше вместо знакомого голоса металлический писк.
Дима сглотнул, пытаясь все осмыслить. Цепочка не складывалась. Или он просто не хотел верить. Паша? Паша Гром? Этого не может быть. Но что-то невидимое будто подталкивало его в спину.
— Аня, иди собирайся, — проговорил он глухо, оглядываясь на кухне. — Вещи теплые с собой возьми и лекарства, которые принимаешь.
— Дима? — и в дрожащем голосе у нее столько животного страха, что у него почти свело горло.
— Не волнуйся, просто меры предосторожности, — он попытался улыбнуться расслабленно, но отметил, как ее маленькая ладошка скользнула на живот в защитном жесте. — Не беспокойся, просто собирайся.
Аня кивнула пару раз, продолжая сверлить его взглядом. Не спрашивала — как и всегда. Верила — как и всегда. Слепо шла за ним — как и всегда. И порой он ненавидел себя за это.
Когда она наконец отвернулась и вышла в коридор, Дима поморщился. В этом пазле было слишком много деталей, и он никак не мог их соединить. В этом всем не было никакой логики. И его вновь накрыло чувство безоговорочного поражения. И растерянность. Но медлить было нельзя.
Аня собирала в большую сумку свои спортивные штаны, шерстяные носки, водолазку и вязаный свитер, закидывала туда какие-то баночки и тюбики, а Дима застыл в дверном проеме с чуть поднятыми вверх руками. Уставился в свои собственные ладони, будто в них были ответы. Но ответов не было. Все это только умножило и так огромную кучу вопросов.
— Возьми зубные щетки, мыло, пасту, — сказала она через плечо. Голос все еще подрагивал.
Когда выключатель в ванне щелкнул, белизна кафеля резанула по глазам. В кухне опять зазвонил телефон. Дима спешно покидал в пакет их зубные щетки — розовую и зеленую, зубную пасту и две пачки запечатанного мыла, а потом рванул на кухню. На экране высветилось: «Илья».
— Да, — рявкнул он так, что показалось, будто брошенные кое-как на столе ложки звякнули, подпрыгнув.
— Тебе уже позвонили? — вместо приветствия.
Дима неосознанно напрягся. Черти за ребрами прислушались. Голос на том конце был подозрительно спокоен.
— Да.
— Я еду за тобой, — тут же сказал Илья.
— Нет, я увожу Аню в другое место. Только после того, как спрячу ее, поеду в «Барсу».
— Я уже около твоего дома, спускайся. Нам нужна твоя помощь, Дим, — и Илья тут же отключился.
Дима выдохнул. Неприятное ощущение поползло по пищеводу вверх. Еле удержался от того, чтобы не запустить телефон в стену.
— Аня, я уеду ненадолго, — крикнул он с кухни.
Следом послышались торопливые шаги, и на пороге появилась Аня — взволнованная, растрепанная и такая испуганная, что черти вдруг ощетинились, готовые в любую секунду броситься на ее защиту.
— Куда? — прошептала она севшим голосом.
— По делам, — Дима шагнул к ней и обнял ладонями прохладное лицо. Заглянул в глаза. Попытался улыбнуться. Ее губы тоже нервно дрогнули. Свои ледяные ладошки она устроила поверх его рук. — Не беспокойся, ладно. Я очень, очень скоро.
Аня закивала, но казалось, не слышала ни слова. У нее голова шла кругом, а в ушах гудело. Дима говорил что-то еще, быстро поцеловал ее в губы, но она не успела ухватиться пальцами за воротник его футболки, чтобы задержать. А в следующую секунду в прихожей громко хлопнула дверь. Аня вздрогнула. Обернулась. Опустила ладонь на живот.
За окном почти стемнело, опять поднималась вьюга. Аня пробежалась ничего не понимающим взглядом по полупустым тарелкам на столе, небольшой лужице бульона на скатерти, и тряхнула головой. Подошла к подоконнику и прислонилась лбом к ледяному окну — небольшой участок запотел от резкого выдоха.
В голове всплыла утренняя песня. Отогнать назойливый голос не получалось.
До свидания, малыш.
Я упал, а ты летишь.
Ну и ладно, улетай
В рай.
В свете уличных фонарей она углядела ожидающий кого-то светлый автомобиль. Дверь из подъезда открылась, и Аня узнала Диму по развороту плеч и торопливым шагам. В эту секунду пассажирская дверь машины открылась и оттуда высунулась рука. Аня до боли в ладони сжала армейский жетон на своей груди.
Ничего-ничего,
Мы увидимся еще.
А потом Дима вдруг остановился. Прошло не больше секунды, как он вдруг дернулся. Оступился.
Я и сам, я и сам,
Назло врагам,
А затем начал медленно заваливаться набок.
Последнее, что видела Аня — собственное отражение в запотевшем стекле и то, как кривится в крике ее рот.
Буду там.
