Карусель

      Все случилось слишком быстро. Время будто замерло, стрелки часов остановились, будто позволяя Диме принять решение. Решение, от которого зависела его жизнь, жизнь Ани, их ребенка. Решение, от которого зависели все.       Два звонка по телефону, один звонок в дверь, и Дима уже сидел на кухне в квартире, где устроился после подрыва его собственной. Он в ней часто бывал, но не чаще, чем в своей квартире или в квартире Оли. От мысли о Соколовской внутри все будто сжалось. Нестерпимо хотелось то ли выпить, то ли закричать. Нос по-прежнему щекотал запах горящего бензина, а под закрытыми веками вновь пламя. Воспоминания об Афганистане, друзьях, оставленных там, о постоянном огне, — все смешалось.       — Ты обезумел, — нарушил тишину Вадим. — Ты в край обезумел. Я не позволю тебе этого сделать.       Они сидели в квартире Кости, которая по-прежнему принадлежала «Барсе». Именно в эту квартиру Дима и перевез оставшиеся уцелевшие вещи, которые поместились в две спортивные сумки.       — Надо все обдумать, — тихо сказал Андрей, не поднимая головы. — Это самоубийство.       — Это не самоубийство, — отозвался Дима, глядя в окно на опускающийся на Петербург вечер. — Я другого варианта не вижу. Я все уже обдумал. Это мое решение. Я вас позвал не для того, чтобы вы меня отговаривали, — сказал он уже строже. — Мне нужно, чтобы вы позаботились об Ане, если что-то пойдет не так.       Медведев бросил быстрый взгляд на друзей. Андрей продолжал высматривать что-то в уже остывшей чашке чая, а Вадим смотрел на него в упор. В его темных глазах Дима видел неодобрение, по сжатым челюстям и морщинкам на нахмуренном лбу мог прочитать все его мысли. Будь он на месте Вадима, уверен, думал бы точно так же. Но он на своем. И другого варианта не осталось.       — Я встречу назначать не буду, так поеду. Я знаю, где они заседают. Мне надо лишь поговорить. Поеду пустым и не хочу, чтобы меня кто-то сопровождал. Я сам кашу заварил, теперь пришло время разобраться, — и он вновь отвернулся к окну. Спустя несколько мгновений закурил — уже не вспомнил, какую по счету. А потом глухо проговорил: — Роме из Москвы позвонил. Он квартиру обещал нам с Аней подыскать, — и каждое слово будто гвоздь в крышку собственного гроба. — Если что не так пойдет, то деньги с моего счета снимете, квартиру ей купите. И это… — Дима стряхнул пепел прямо в засохший на подоконнике кактус. — Это для Ани. Если потом кто что спрашивать будет, говорите, что к матери домой уехала. Поняли? — он обернулся на них.       Вадим и Андрей молчали. В помещении стояло такое напряжение, казалось, будто его можно резать ножом. В какое-то мгновение оно даже не позволяло сделать глубокий вздох.       — Не гони коней, — Андрей смотрел на него в упор, как и Вадим несколькими минутами ранее. — Мы придумаем другой вариант.       Он не понимал. Дима видел это и по его глазам тоже. Он тоже вначале не понимал, что надо делать, а потом мозаика сложилась. Все кусочки, все обрывки воспоминаний, все догадки — все сложилось в одну картинку. Картинку его возможного конца.       И он вновь отвернулся к окну. Тлеющая сигарета обожгла пальцы, и Дима затушил бычок все в том же горшке с землей, а потом прикрыл глаза. И лишь только на одно мгновение сквозь полымя показалось знакомое лицо — Ани. А потом и его заволокло огнем.       — Какие к черту кони, а? — вдруг усмехнулся Дима и вернулся к друзьям за стол. — Какие кони? О чем ты вообще? — и вдруг перешел на шепот: — Ты так и не понял? У нас больше нет времени придумывать другой вариант. Я не хочу, чтобы кто-то еще пострадал. Ни ты, ни он, — он ткнул пальцем в плечо Вадима. — Мы все знали, на что идем, мы осознавали риски. И я его осознавал. Все вышло из-под контроля еще год назад.       Он не говорил вслух того, что думал. Но чувство вины пожирало его изнутри. С каждой проведенной минутой в этой холодной и темной кухне белоснежные острые клыки все больше раздирали его в клочья. И в этот момент Дима окончательно признался себе, что выдохся. Что ему и тридцати нет, а жизнь для него будто закончилась. И все потому, что он своего будущего больше не видел. Рядом с Аней всегда было намного проще — она вселяла в него какую-то уверенность в завтрашнем дне, вселяла в него надежду на то, что все еще можно изменить, но когда ее не было рядом, все эти краски из жизни исчезали, розовые очки бились стеклами внутрь, заставляя тем самым увидеть свою жизнь такой, какая она есть на самом деле. И то, что он видел, ему совсем не нравилось.       — Я выезжаю через два часа, — нарушил Дима тишину, чувствуя своей опущенной головой тяжелые взгляды друзей. — Отвозить не надо, возьму свою машину. Если к утру на связь не выйду, тачку заберете от «Камчатки».       И в этот момент, как показалось Диме, Вадим и Андрей окончательно смирились. И пусть план был и правда самоубийственным, пусть. Но он был. Если бы Дима видел себя со стороны, он бы себя не узнал. Хотя в зеркале уже и так перестал себя узнавать. Куда-то делась вся решимость из глаз, оставив за собой какую-то глухую пустоту, куда-то делась прямая спина и уверенный, широкий разворот плеч. Он будто усох, стал меньше, стал менее значим в собственной жизни, потому что неуверенности в своих поступках становилось все больше, но он отказывался в этом признаваться даже самому себе. Дима твердил, что уверен в своем выборе, в своем поступке и своем плане, но это были лишь слова человека, у которого не осталось другого варианта.       Вадим с Андреем уехали за полчаса до выезда Медведева. На всякий случай он оставил им запасные ключи от квартиры, номер мобильного телефона Ани, а еще номер палаты в больнице и второй комплект ключей от машины на случай, если он уже не сможет сесть за руль.       На часах было почти десять вечера, когда он, последний раз оглянувшись на квартиру своего лучшего друга, вышел. Мысли о том, что он может не вернуться, Дима прочь не гнал. Скорее смаковал их, обсасывал со всех сторон и одновременно чувствовал себя мазохистом. В глубине души надеялся, что именно они заставят его остановиться, отменить все задуманное, отрезвят, но огонь в его голове был слишком ярким, пламя было слишком обжигающим, а звук потрескивающего металла слишком оглушительным. Каждый раз, когда он прикрывал глаза, этот гул нарастал, становился громче, опаснее. И в ту секунду, когда Дима остановился около «Камчатки», застыв перед железной дверью, осознание того, что он делает, чуть ли не сбило его с ног. Но он уже стоял с занесенной над ручкой двери рукой, чувствуя, как сердце, до того бешено бившееся где-то в глотке, опускается обратно. И затихает. И вдруг стало так тихо, что ему на мгновение показалось, будто он уже умер.       Но Дима лишь глубоко вздохнул, успокаивая разбушевавшиеся нервы, нацепил на лицо маску ледяного, почти что непроницаемого спокойствия, и потянул за ручку. Дверь скрипуче отворилась. И где-то совсем глубоко — там, где по его меркам должна была находиться душа, что-то протяжно заныло. Ощущение надвигающегося конца. Вот только он не знал — конца чего. Войны или жизни?       Первый шаг по деревянному полу дался ему с трудом. Второй — легче. После третьего он перестал считать, потому что не смог отделаться от мысли, что это его эшафот.       Странная штука — жизнь, думал он, слыша стук собственных каблуков по полу. Мог умереть на войне, а в итоге смерть скорее всего настигнет его в мире.       Первым его заметил бармен — проводил прищуренным взглядом до входа в зону для особых гостей. Вторым — охранник на входе — высокий бритый парень с массивными руками, что мгновенно потянулись обыскать его, обшманать, задрать свитер на спине. Дима стоял с широко разведенными руками, позволяя собравшимся в зале недоверчиво поглядывать в его сторону. Никто не произнес ни слова ровно до того момента, пока Медведев не подошел вплотную к столику, где сидел Чупаев.       Дима видел его в последний раз лет пять назад. И за эти года Федя заметно постарел, осунулся, будто высох — кожа обтягивала худую шею, высокие скулы и острые пальцы. Чупаев был похож на ходячий скелет, и даже глаза, которые запомнились в момент их первой и последней встречи, выцвели — стали совсем пустыми.       — Пришла беда — отворяй ворота? — голос у Феди был скрипучий, похожий на расстроенную гитару. Медведеву захотелось поморщиться. — А я все думал, когда же это произойдет.       Дима же, беглым взглядом еще раз оценив обстановку, приподнял руку, чтобы отодвинуть пустующий у столика стул, но не тут-то было — бойцы, а Медведев насчитал не меньше семи, мгновенно повскакивали со своих мест. Дима улыбнулся, цокнул языком и повел головой.       — Шавок своих на привязи держать надо, Федя, — хмыкнул он. — Дрессировать не пробовал?       Это было неправильно и глупо, не то чтобы неразумно, а совершенно безрассудно! Приходить вот так на чужую территорию, пустым, без подмоги за спиной, без друзей, без окружения, к тому же еще и хамить одному из самых опасных людей того времени. Это могло бы показаться хладнокровной выдержкой, но все было намного проще, а от того и страшнее — он не чувствовал страха. Лишь тихий отголосок ярости. И чертей, разбушевавшихся где-то за ребрами.       — Хочешь помочь? — хрипло рассмеялся Чупаев.       Дима еще раз огляделся — расслабленно, пусть и чувствовал прожигающие взгляды на своем лбу. Отодвинул стул, принял совершенно невозмутимую позу, закинув ногу на ногу, и уставился в бесцветные блестящие глаза.       — Прикажи своим ручным зверушкам выйти за дверь и дать нам двадцать минут, — он даже не смотрел в сторону бойцов. Налил себе рюмку водки, что до этого на столе стояла, опрокинул в себя, не почувствовав ни горечи, ни жжения, ровным счетом ни-че-го. И добавил: — А то как бы ненароком с цепи не сорвались.       — Боишься, что растерзают?       Дима хохотнул.       — Нет, это вряд ли. Просто давить щенков в мои планы сегодня не входило.       Один еле уловимый взмах костлявыми пальцами, и молодые парни, что до этого их окружали, поспешили к выходу, продолжая бросать на Медведева косые взгляды. Тот же смотрел на Чупаева — в глаза. Но в них видел лишь свое отражение. И вдруг осознание толкнулось где-то между ребрами — он не хотел быть таким. Ни как Чупаев, ни как Барыжин. В двадцать один — еще может быть, но не сейчас. Дима хотел будущего, но не такого. И в этот момент он поклялся себе сделать все возможное, чтобы такого будущего избежать. А будет ли у него вообще будущее после этого разговора, он старался не думать.       Когда все бойцы покинули небольшое помещение, а тяжелый зеленый балдахин колыхнулся в последний раз, отделяя их двоих от остального мира, Дима закурил. Чувствовал, как по позвоночнику поднимается усталость, поражая, словно рак, каждую косточку в его и так уставшем теле, чувствовал, как маска хладнокровия, с которой он только сюда зашел, начала трескаться на его лице.       Он налил себе еще водки в чужую рюмку. И опять проглотил, как воду. Черти за грудиной зашипели, оскалились, подсовывая мозгу воспоминания — Аню с разорванной юбкой, потом ее же в собственной крови, а следом машину Соколовской, объятую пламенем.       — Ты мне одно скажи, — выдохнул Дима дым и вновь уставился Чупаеву в глаза, — чего меня сразу не пристрелил-то?       — Так ты сюда за этим пришел? — хрипло рассмеялся Чупа. — Не замечал, что ты склонен к мыслям о самоубийстве. Хочешь пулю? Пожалуйста, — пожал он плечами, а следом заполнил две рюмки. — Мы это быстро устроим.       — Понять тебя пытаюсь, Федя. Зачем все эти ухищрения? Граната в Москве, Чернышев в гробу. Я не спрашиваю, зачем ты своих ребят к жене моей подослал в первый раз, — махнул Дима рукой и опрокинул пододвинутую к нему рюмку. — Всякий метод давления хорош, мы это оба знаем. Крота к нам подослал и ладно — нормальное явление в нашем мире. Но почему не сразу? Самому бы проще было.       Но Чупаев не понимал — Дима видел это по его стеклянным глазам, по чуть оттопыренным губам, за которыми он водил языком. И Дима сам вдруг прекратил понимать, что происходит. Внутри появилось до скрежета между зубов неприятное чувство — будто его обставили вокруг пальца. Вот только фокусник не Чупаев.       — Медведев, ты мне дичь втираешь какую-то, — хмыкнул Федя.       Дима затушил сигарету. Вакуум в подсознании становился больше с каждой секундой, а мысли и догадки, до того плотно усевшиеся и прижившиеся в его голове, уступали место кромешной тьме. И дикому, ярому непониманию. Он еще никогда в жизни не чувствовал себя таким одураченным. Ситуация была до того трагикомичной, что впору было бы засмеяться. Медведеву хотелось захохотать в голос от собственной глупости. Все ниточки, за которые он дергал, все крупицы, все маленькие частички пазла, что он пытался собрать, все это было шелухой. Прогнившими хлебными крошками, по которым он шел. И прав он был пятью минутами ранее — это его эшафот. Дорога, устеленная трупами и залитая кровью его друзей.       И он хохотнул, запрокидывая голову.       — Что, Дима? Обвели тебя, как лошка, вокруг пальца?       Медведев покачал головой, продолжая растягивать пересохшие губы.       — Ну, а жену то за что? Одно дело девки — приходящие и уходящие. Мы знаем, как этот бизнес ведется, но палку то ты перегнул. Понимаю, за что Костю — за людей своих, понимаю даже, за что Соколовскую. Жену за что? Каким бы кровавым и бесчеловечным бы ни был этот мир и наша в нем жизнь, но семья… Федь, — Дима облокотился на стол, приближаясь к лицу Чупаева, — ты ж умный мужик. Давно в этом соку варишься, все знаешь, все понимаешь, по понятиям живешь, — заговорил он тише. — Знаешь, что такое семья, знаешь, что мишени — окружающие, а я — самая главная. Жену то за что? — и сам не понял, как перешел на шепот. А самому казалось, будто прокричал.       — Слушай меня сюда, Медведь, — цокнул Федя языком и потянулся налить по еще одной рюмке, — крота не подсылал. Клуб ваш со шлюхами — да, моих рук дело, — кивнул он. Пододвинул заполненную до краев рюмку Медведеву. Тот выпил залпом, не зажмуриваясь. А Чупаев продолжил: — К девке твоей ребят послал своих — да, но это чисто для вида. Оборзел ты слишком, Дима, а спесь-то сбить надо было. А вот Чернышев… — покачал он головой.       Дима откинулся на спинку стула. Не хотел верить, но верил — каждому слову. Он знал много людей — разных людей, умел видеть любую ложь — от мала до велика. Точнее, думал, что умел. До этого момента. Но тут нутром чувствовал, то Чупа не лжет. И черти в его груди Феде почему-то верили, будто знали что-то, чего не знал сам Медведев.       — Чернышев не моих рук дело, как и граната, о которой ты говоришь. И любовницу твою я пальцем не тронул, а вот что жены касается… Тут, как говорится, обижаешь, — улыбнулся Федя, покачивая головой на тощей шее. — Я в этом бизнесе давно, Медведь, начал его, когда ты еще пешком под стол ходил. И живу я, как ты сказал, по понятиям. Так что нет, жену твою я не трогал.       И внутри что-то оборвалось. Будто железный канат, что до этого удерживал его на плаву, давал правильное направление, лопнул. Дима буквально слышал, как внутри него что-то рушится, осыпается камнями, которые острыми углами вспарывали ему внутренности. И он прикрыл глаза, окончательно осознавая масштабы этого краха.       Куда проще всегда было винить их — тех, кто по ту сторону. Недругов, противников, врагов — их было слишком много. А оказалось, что искать надо было среди своих — друзей. Тех, с кем он бок о бок столько лет. Предательство существует только в плоскости дружбы, ведь недруг и враг предать не может. И Дима впервые на собственной шкуре ощутил, каково это — когда удар в спину приходится от твоего товарища.       — Знаешь, Федя, — хмыкнул Медведев, — когда в Афгане служил, ведь мысли даже не возникало такой, что кто-то из наших — предатель. Ты прикрываешь спину друга, кто-то другой прикрывает твою — это аксиома. Ты принимаешь это как данность, — улыбнулся он. — Хотя, казалось бы, война — это сплошной стресс, тревога, страх. Это время, когда ты никому не можешь доверять и можешь полагаться только на себя. А оно все наоборот оказалось, — выдохнул он и вновь закурил.       Это было то самое дно, на которое он так боялся опуститься. Та пропасть, в которую он сделал решающий шаг, потащив за собой Аню, встретила его ужасающей и холодящей душу правдой. А единственное, что остается после, — пустота. И смирение.       Дима докурил и затушил сигарету в пепельнице. Несколько секунд наблюдал за тем, как от нее поднимается последний, еле уловимый дымок, а затем поднял взгляд на Федю. И начал ожидать конца.       Но Чупаев вдруг улыбнулся — не хищно и не зло, а как-то даже немного печально. Диме показалось, что ему померещилось, но Федя внезапно заговорил:       — У меня ведь брат в Афганистане погиб. Олега призвали, когда я еще в Иркутске срок мотал. Год оставался, когда мать написала, что брательника забирают.       Дима слушал, но не слышал. Он ничего не понимал. Казалось, что падает, хотя падать было больше некуда.       — А потом когда вышел, к матери поехал вначале, а она совсем плохая была уже — муж помер давно, один сын на нарах, второй под пулями жизнь свою за родину отдает. Олег в последнем письме своем писал, что у них есть парень один — Димой зовут, написал, что на гитаре играет, как Бог, — усмехнулся Федя, покачивая в пальцах пустую рюмку. — Так и написал: «За последние несколько месяцев гитара — лучшее, что у нас появилось. А Медведев на гитаре играет, как Бог», — и стукнул по столу донышком рюмки.       Логическая цепочка выстроилась не сразу — мысли будто спотыкались друг об друга. Но когда воспоминания резанули по груди, в голове будто кто-то щелкнул пальцами:       — У нас только один Олег был — фамилия у него была Масляков.       И тогда в этих бесцветных, блестящих, лишенных всяких чувств глазах промелькнуло что-то похожее на скорбь.       — У нас мать одна, а отцы разные. Мой отец бросил нас, когда мне и года не было. Потом появился Василий Масляков — отец Олежки.       Медведев тяжело сглотнул. Захотелось выпить еще, но бутылка была уже пуста.       — Странная штука — жизнь, — прохрипел он, а горло будто драло изнутри.       — И не говори, — усмехнулся Федя. Выдохнул, прошелся костлявой рукой по шее, а затем потянулся за последней лежащей в пачке сигаретой. И, не глядя на Диму, произнес: — Благородство, говорят, у нас не в чести. Перемирие лишь передышка — затишье перед бурей, а мир вообще хрупкая вещь. Одно неверное движение, неправильное слово… — он глубоко затянулся. Медведев не мог оторвать взгляд от тлеющей сигареты. — Еще раз дорогу мне перейдешь, я церемониться не буду. Я приду за тобой, Медведь. И не поможет тебе ни Бог, ни вера, ни друзья за спиной. И последнее, что ты будешь помнить, это звук падающей на крышку гроба земли. Я закопаю тебя живьем так глубоко под землю, что ядро нашей матушки-планеты будет жечь твой зад. Ребятам на выходе скажи, чтобы еще бутылку принесли.       Медведев не помнил, как вышел из «Камчатки». Не помнил, как сел в машину, как гнал по Невскому и как зашел в подъезд. Очнулся только когда ледяная вода потекла по хребту. Он привалился плечом к холодному кафелю ванной комнаты и быстро-быстро задышал. Его трясло. Так сильно, что внутренности скручивало узлом. Черти рвались наружу, раздирая изнутри, превращали его органы в кашу, выкручивали кости и суставы. Хотя он уже и так чувствовал себя выпотрошенным. Выпотрошенным и совершенно пустым.