Не игра

Мазога вертит в руках потрепанный щит. Полированный-переполированный, а все равно не блестит, и только скалится из середины длинный шип. — Рыцарь Колючки… — тихо ворчит она, откладывая щит на стол. — Дурак ты, Фарвил, и фантазии у тебя глупые. Шип безмолвным копьем нацелен Мазоге в сердце, и где-то далеко в Нибенее могила лорда-командира Ордена Колючки Фарвила Индариса зарастает терном. Ягоды его терпкие, кислые, жгучие, прямо как Фарвилов язык, поразительного серебристо-синего цвета, прямо как его кожа. Мазога смотрит на небольшую фигурку коня, грубо вырезанную из красноватой древесины: рубила-рубила она терновник, а тот все растет и растет, и не избавиться от него, проклятущего — так пусть хоть польза будет. Пусть хоть память будет. Пальцы Мазоги не слишком-то ловкие, но в этот раз вырезать из терновника жеребца она сумела. Хорошо получилось, символично даже: сплавили воедино они с Фарвилом два ордена, объединили, много совершили подвигов — и никто не узнавал в них больше напыщенного графского мальчишку из чейдинхольского замка да наивную орчанку-сироту, что бузила в Лейавине, размахивая ржавым мечом. Как они столкнулись? Да только даэдра знают; не было ведь им суждено такое, сами как-то путь сквозь судьбу прогрызли, стояли против всего мира, хрипло смеясь в чужие надменные лица. Сами дураки, конечно, но почему-то дуракам везет. Снаружи, за крепкими стенами процветающей резиденции славного ордена, — дождь. Мазога слушает, прикрыв глаза, и шорох капель по крыше похож на шелест ветвей терновника, на спокойное дыхание Фарвила, беззаботно дрыхнущего после тяжелого боя. Умел ведь, хитрый эльф, сразу засыпать, стоило только лечь! Ей и оставалось только либо к спальнику его не подпускать, либо с жутко звучащими орочьими проклятиями самой первую стражу нести... а на третью он ее не будил, упрямо сторожа лагерь до самого рассвета. Кроме дождя, ничего не слышно — ни шагов других рыцарей, которые то ли в город по увольнению отправились, то ли на задания уехали, ни ржания лошадей (белых, как же им лучше о себе заявить?), ни скрипа дверей. Не привыкла к такому Мазога, и сначала она испытывает смутное беспокойство — но потом на душе становится как-то умиротворенно, и сквозь открытое окно доносится прохладный запах мокрой земли, ветер доносит травянистые запахи цветущих деревьев, и среди них — один, терпковатый, прохладный, так сильно похожий на тот проклятущий терновник. Мазога одна в поместье, и потому негде ей укрыться от старых воспоминаний, назойливых мыслей, глухой непонятной тоски. — Ра`виндр, стукнул бы ты меня, — бормочет она, доставая кинжал и начиная отрешенно протирать безупречное лезвие, — сдает что-то несгибаемый рыцарь. Уход за оружием отвлекает от ненужных эмоций, и Мазога на какое-то время погружается в покой полной сосредоточенности. А затем — все как обычно: и топот копыт снаружи, и ржание лошадей, и скрип двери, которую уже год никто не возьмется никак смазать, и бойкое молодое: — Грандмастер, мы вернулись с успехом! Мазога, вздохнув, встает, опоясывается начищенным мечом, откладывает давно сверкающий кинжал к щиту, на котором все так же темнеет шип — и идет громогласно выяснять подробности дела. "Я бы сам все сделал, — вздыхает граф Фарвил в далеком прошлом, рассматривая себя в зеркале перед началом совета, — да только не могу разорваться на сотню частей. Приходится доверять... только проверять все равно надо". "Как же я тебя понимаю, лорд-командир, — смеется пока еще старший рыцарь Ордена Белого жеребца Мазога по прозвищу Орк. — Ничего, во Второе зерно и сами набедокурим, успеется".